Меир Шалев - Голубь и Мальчик Страница 59

А вот и голубятня, которую он построил вместе со столяром, ворчливым и франтоватым. Вот сменивший его голубятник открывает дверцы, и его голуби возвращаются из утреннего полета. Белый флажок опущен, голубой уже поднят им навстречу. Малыша охватил страх, что голубка Девочки тоже спустится к нему. Но она даже не глянула вниз, не замедлила крыла. Продолжала лететь — всё дальше и дальше, в том единственном направлении, на которое указывает голубиный компас.

Домой. Крылья не перестают загребать воздух, глаза — проверять и узнавать, сердце — выталкивать и втягивать снова. Домой. Над извилистыми путями тех, кто не смеет идти прямо. Над следами тех, кто уже не способен взлететь. Над древними колумбариями, что давно покинуты былыми жильцами.[59] Над трубами домов, и над голубятнями, и над трещинами в скалах — надо всем, что служило им убежищем. Над этой маленькой страной, чьи небеса голуби пересекают с быстротой молнии, а люди спотыкаются о ее камни, и падают на ее землю, и возвращаются в ее прах. Домой. Голубятня и девичье лоно уже ждут, и зовут, и сигналят, маленькие белые весла в пробирке подгоняют ее со спины.

«Птичий Одиссей» — и даже более того. Эту ничто не свернуло с пути — ни Цирцея, ни Калипсо, ни циклоп. Ни ястреб, неожиданно упавший сверху, — она увернулась от него, сделала кувырок и ушла в пике, — ни склад комбикорма, ни зерна, рассыпанные и забытые на гумнах. Ни игривое завихрение воздуха, приглашавшее ее потешиться в свое удовольствие над скалами у входа в ущелье. Ни ручей-искуситель: спустись, голубица моя, чистая моя, приходи омыться и напиться.

А Малыш то летел за ней, то, не прилагая усилий, парил рядом. А то, будто развлекаясь, в такт ударам ее крыльев: я мертв — я здесь — я жив — я с ней. И уже свыкся с полетом, и даже радовался высоте, и переворачивался, и взмывал, и пикировал. Уши слышали шум ее крыльев, и ветер, свистящий меж перьев ее хвоста, и сдавленные крики радостного ужаса из футляра, который он привязал к ее ноге. Ноздри вдыхали запахи воздушного моря, глаза озирали страну, проносившуюся под ним. Как мала она при нашей жизни, думал он, и как велика, когда мы умираем: обнаженные холмы, и ступени гор, и пустошь, сражающаяся за свою жизнь в последнем бунте зелени. Желтые знамена победы, весна отступила. Горы уменьшились и округлились, холмы стали равниной.

Голубка летела над маленьким городом, заметила белую башню, возвышающуюся над ним, вспомнила, что уже видела ее в прошлом, и поняла, что дом близок. С этого места земля начала прихорашиваться, широко расстилая под нею рукотворные ткани светло-зеленых виноградников и темно-зеленых цитрусовых плантаций. Воздух прогрелся. Запах цветения поднялся к Малышу, как последняя милость, как доказательство, что и мертвым дано порадоваться, они тоже могут наслаждаться, они тоже помнят, им тоже знакома благодарность. А вот уже и золотистая полоса дюн, и синее море, и вдали Тель-Авив. Как он красив, подумал Малыш: синее, розовое, золотое. Волны, крыши, пески. Ее глаза, ее кожа, ее волосы.

Голубка ринулась вниз, Малыш за нею, и вот уже под ними известковый холм. Сикоморы по его краям, плавательный бассейн на вершине, и маленький огороженный зоопарк прилепился к его склону. Голубка понеслась к голубятне, а он остановился, застыл в воздухе и смотрел: вот клетки животных и сами животные — те, что спят и видят сны, и те, что бодрствуют, вот гигантские черепахи, и бассейн с водоплавающими птицами, и даже лев и медведь. А потом он увидел ее, свою любимую, выбегающую из голубятни. Рука поднимается навстречу, на лице — надежда и радость.

Голубка опустилась на полку вертушки и ворвалась в отделение, что за ней. Девочка встретила ее нежной, опытной рукой, поднесла свежую воду и зерна канабиса, погладила и развязала. Малыш видел, как она вынимает пробирку, смотрит, открывает, приближает к носу. Ее рот распахнулся. Его имя выстрелило в него. Ее крик разорвал воздух. Нет и нет и нет и нет. Но его уши уже не слышали ничего. Он был мертв.

Глава восемнадцатая

В то утро Девочка попросила себе работу попроще: проверить мешки с кормом, почистить кормушки, отскрести пол голубятни. Когда на сердце тяжело от тревоги, не стоит заниматься спариванием голубей и уж тем более — запускать их или обучать молодое поколение. В таком состоянии даже в заполнении карточек можно ошибиться.

Молча и прилежно выполняла она свою работу, успокаивая себя рутиной, как вдруг услышала удары голубиных крыльев прямо внутри своей головы, такие громкие, что все животные в зоопарке разом умолкли и вместе с ней навострили уши и глаза и застыли, каждое на своем месте. Мартышка не тараторила, лев не рычал, лань не дрожала, а Девочка вскочила, выбежала наружу и подняла руку и взгляд.

Голубка спускалась к ней с такой скоростью, что ей показалось, будто раскалывается небо. На какой-то миг она перестала различать, видит она дух или плоть, настоящего голубя или нечто в его образе, но в таких случаях тело чувствует, и узнает, и понимает раньше разума, и радость поднимается от диафрагмы, а не спускается из головы: это вернулась голубка, которую она дала Малышу. Он запустил ее к ней. Он жив. Всё в порядке.

Голубка села на порог юго-восточного входа. Толкнула прутья вертушки, ворвалась в отделение за ней и застыла там неподвижно. Девочка торопливо разняла хвостовые перья в поисках гусиного пера с запиской и, не найдя его, развязала футляр.

Странно! Вместо записки в футляре лежала закупоренная пробкой стеклянная пробирка. Она посмотрела пробирку на свет и увидела, что и в ней, вместо записки, — лишь несколько капель мутной белесоватой жидкости. Она вынула пробку, понюхала, и — не успело еще удивление сменить недавнюю радость — тело ее вдруг всё поняло и окаменело, рот распахнулся в крике, имя вырвалось выстрелом.

Колени ее тряслись, но страх за капли в пробирке придал ей силу и решимость. Не упасть! Не уронить! Забыть о смерти и скорби. Взять себя в руки. Не расслабляться! Она закупорила пробирку, обернула ее ватой, положила в карман кофты и прижала рукой. Потом бросилась бегом в сторону кладовой зоопарка.

— Что с тобой? — удивилась кладовщица. — Ты сегодня какая-то не такая. Осторожней, ты сейчас разобьешь мне здесь что-нибудь. Что ты там ищешь?!

— Шприц… Мне нужен шприц… — запинаясь, проговорила Девочка.

Ее руки вытаскивали ящики, шарили в них и сбрасывали на пол, и вдруг она закричала:

— Мне нужен шприц и мне нужна ложка! Ты что, не понимаешь?! Ты ведь женщина, как и я, ты не понимаешь, что значит, когда женщине вдруг нужны шприц и ложка?!

— Нет, я не понимаю, но, если тебе вдруг так срочно понадобилось, вот тебе ложка, а здесь есть шприцы. — И кладовщица подняла крышку стоявшего на полке бокса. — Бери. Они прямо из дезинфекции, у тебя под носом. Но почему ты так кричишь? И при чем тут женщина? Какой номер иглы тебе нужен?

— Мне не нужна игла, только шприц… Быстрей! Это срочно!

Она выдернула шприц из руки кладовщицы, схватила ложку со стола и выбежала со склада. Кладовщица проворчала ей вслед:

— Слышала я о девицах, которым срочно нужен был шоколад, или срочно мужчина, или срочно песни Рахель,[60] но чтобы шприц без иглы и с ложкой?!

Но эти ее рассудительные слова некому было услышать. Девочка уже бежала обратно на голубятню. Она ворвалась туда в нарушение всех правил, заповедей и наставлений. Торопливо разостлала на полу военное одеяло, положила сверху маленький мешочек с зернами для голубей. Потом встала, глубоко вдохнула и распахнула дверцы голубятни.

Большая удивленная стая вырвалась оттуда и взвилась в воздух. Но не рассеялась во все стороны, как обычно, а стала медленно кружить над зоопарком. Четырьмя сильными рывками Девочка развязала узлы занавесок. Тяжелые полотнища упали, и голубятню наполнила полутьма. Она открыла пробирку. Осторожным и мягким пальцем помогла мутновато-белой жидкости вытечь в ложку и, с той же осторожностью вытягивая поршень, всосала ее в шприц. Сколько ее тут? Считанные капли.

Она разделась и легла навзничь на одеяло. Вспомнила еще, как на этом самом одеяле лежала с ним в последний раз, как обнимала, и трогала, и гладила, и целовала, порадовалась, что сделала ему так хорошо, и пожалела, что не настояла быть с ним совсем, до конца, и его семя разлилось тогда по земле впустую. Хватит! Нельзя! Она подложила под себя мешочек с зернами, чтобы приподнял свои бедра, и широко раздвинула ноги. Взяла шприц в правую руку, а пальцы левой поднесла ко рту, смочила слюной и вложила в себя. Потом смочила снова и тщательно смазала слюной всё вокруг и внутри, в самую глубину. Задержала дыхание, вставила шприц до конца и сильно нажала на поршень. Крепко прижала бедра друг к другу, подтянула колени к груди и охватила их обеими руками. Всё. Больше ей нечего было делать. Теперь оставалось только положиться на свое тело. И на его семя — чтобы нашло дорогу, чтобы спустилось, чтобы достигло. Так она лежала, с закрытыми глазами, прислушиваясь к его полету — вниз, вниз, вот оно уходит и тонет где-то у нее внутри.