Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 59

— Наденьте, пожалуйста, жакет, я мчусь в темпе, — произнесли в пекарне. Ах, этот мотоциклетный пачкун! Так, так! Значит, девчонка с головой дикобраза будет сидеть на мотоцикле за Хельмутом, а может, еще и держаться за него! Жизнь, видно, все же не что иное, как преддверие ада!

Вечером его потянуло на улицы. Ему надо было написать для его заочных учителей немецкое сочинение о Нибелунгах. Может, еще и о верности Кримхильды! Когда какой-нибудь мотоцикл рвал тишину своей трескотней, он отворачивался, смотрел на витрины и читал выставленные цены: «Тряпка для мытья полов — 25 пфеннигов. Мастика — одна банка тридцать пфеннигов».

Девушку-лань он не встретил. С ума он сошел? Можно ли ждать, чтобы она, почти ребенок, бродила по улицам в надежде увидеть человека, который выползает из своей конуры раз в високосный год?

В своей чердачной комнатенке он отодвинул в сторону всех Лилиенкронов, Штормов и Мёрике. Он не пожелал есть лирический хлеб, сделанный их руками. Он испек его в собственной духовке:

Девушка-лань,Мне душу не рань!Твоя красота мне —На сердце камнем;Твое равнодушьеТерзает душу.Уж выпал снег.Прощай навек.

Он опять чувствовал себя не последним человеком. Он вырастил цветок. Цветок среди крапивы. «Что хотел сказать в этом стихотворении поэт?»

Утешительный душевный подъем длился только до воскресенья. День научных занятий начался с багряно-алого солнечного восхода, с великой солнечной музыки: вставайте, ученые, спящие под крышами! Станислаусу надо было написать для своего заочного учителя биологии работу о лекарственных свойствах дикорастущих трав и о применении их в медицине. Во дворе Хельмут готовился к поездке на мотоцикле и вызывающе насвистывал. На руле мотоцикла висело две пары защитных очков. Пусть тот, кому интересно, убедится, что одной парой Хельмут не может более обойтись.

«Цвет летней липы заваривается и, выпитый в виде чая, действует как потогонное средство», — писал Станислаус.

После обеда он сидел в придорожной канаве городского предместья. Разве есть где-нибудь лучшее место для наблюдений за жизнью дикорастущих целебных трав? Рядом с кучей шлака рос репейник, сок из его корней способствовал росту волос. Смотрите, пожалуйста, здесь растет этот репейник, он колется и один-одинешенек, способствуя росту волос, бесстрашно смотрит в высокое небо.

Проносившиеся мимо автомобили не мешали Станислаусу, зато каждый мотоцикл распиливал нить его биологических наблюдений. Вот приближается мотоцикл без глушителя, он грохочет и топочет, как двадцать пять лошадей, только что вырвавшихся из конюшни. Хельмут! Станислаус вскакивает и, горя гневом, бросается наперерез оглушительному грохоту. Пусть все видят, что какая-то безобразная машина нарушила покой ученого, который вел важные наблюдения. Хельмутский танец ведьм пронесся над самым носом у Станислауса. Короткие выхлопы мотора прощелкали: «Пак-паум, пак-паум!» Станислаус стоял в облаке пыли. Глупый зевака среди дороги, человек без колес.

В листве яблони пела свою грустную песнь овсянка. Станислаус бросил камень в путаницу ветвей. Овсянка перелетела на телеграфный столб и запела там.

Вечером по крыше стучал дождь. Это было утешительно. Упорный дождь никого не щадил, ни того, кто лежал под кустом или деревом, ни того, кто мчался на мотоцикле.

А кроме того, у девушки-лани есть время подумать, что она натворила. Неужели в этом краю души до того уж ничего не стоят, что по ним можно почем зря ездить на мотоциклах?

Он написал письмо. Коротко и ясно: одни убивают людей, другие убивают души. Что более жестоко? В конверт с письмом он сунул и свое стихотворение и тут же ночью вышел и опустил письмо в почтовый ящик.

Не успел он отойти от ящика, как ему стало тошно. Что он за человек, в самом деле? Почему он не может, как другие, ни на что не глядя, добиваться того, что ему приятно, что ему нравится? Зачем он пишет стихи, если на них никто не отвечает? Разве хоть раз во всех его любовных историях стихи его были больше, чем слова, брошенные на ветер? А последнее его стихотворение казалось ему в довершение всего особенно глупым. Он выдыхается. Раньше он лучше писал, писал более зрелые стихи. Например — о вишнях. Тогда, правда, ему помогала одна певица с грудным голосом. Молчи, молчи, глупое сердце!

Из танцевальных залов выходили молодые люди, они подплясывали и напевали, поддразнивали друг друга и целовались. Все в мире было им по душе. А Станислаус видел в мире одни неурядицы. Он проклял свои стихи. Все они какие-то обнаженные, без покрова и панциря. Любой ребенок мог их растоптать.

Пришло утро. Утро, напоенное запахами свежего сена, густыми ароматами раннего лета, но сено и дикие розы благоухают не для пекарских подмастерьев. Их удел — запахи каменноугольного дыма из трубы хлебопекарной печи, запахи перебродившего теста и безродные запахи искусственных эссенций.

Мотоциклетный болван Хельмут еще больше заважничал. Он вошел в пекарню в высоких сапогах, он стоял у бадьи что твой генерал и в образцовом порядке выстраивал, как солдат, буханки солдатского хлеба. Даже молчаливый Эмиль не выдержал вида этой картины.

— В шлепанцах ты на ногах не удержишься, что ли?

— Я не калека, — ответил Хельмут.

Уязвленный Эмиль стал словно еще ниже, а запавшие глаза его — еще печальнее. Быть может, он думал, что следовало бы при случае вырвать себе язык.

— Хельмут скоро железной каской будет месить тесто, — сказал Станислаус, вкладывая всю свою ненависть в эти слова. Эмиль, стоя у бадьи, бросил ему благодарный взгляд.

— Это ветер воет в трубе, — только и ответил обеим кусачим дворнягам Хельмут, разыгрывая великодушие.

Гром и молния, а дождика чуть.

День прошел, уже вечерело. И вдруг во дворе пекарни появилась девушка-лань. Хельмут снял фартук и, чеканя шаг, вышел. Ах, вот для чего, значит, понадобились сапоги! Недолго оставался он во дворе, нет, недолго. Он вернулся в пекарню все такой же важный и молодцеватый, но он плюнул в железную дверку под духовым шкафом. Рядом стоял Станислаус.

— Эй, ты, чушка, тебя ждут во дворе!

Хельмут второй раз плюнул и чуть не попал Станислаусу на чулок, надетый поверх брюк. Станислаус схватил помойное ведро, собираясь мутной водичкой слегка плеснуть в Хельмута, но в эту минуту девушка-лань постучала в окно. Знаком подозвав Станислауса, она попросила его выйти к ней на две минутки. Мир повернулся к Станислаусу своей светлой стороной.

Письмо его попало в понимающие руки. А стихотворение какое хорошее! Оно даже грустное, оно полно догадок и напрасной грусти. Это была просто небольшая прогулка на мотоцикле, совершенно безобидная.

— Вы не обязаны отчитываться передо мной. А стихотворение? Пустячок! Осенило! Настроение свое излил!

О, какие непривычные речи! Девушка подыскивала слова для ответа, но тут с шумом распахнулось окно пекарни, и Хельмут вытряхнул тряпку, полную опилок. Облако пыли окутало Станислауса и девушку. Она сумела воспользоваться этим облаком и пожала руку Станислаусу.

— В среду вы у нас, непременно. Отец просил передать вам привет. Стихотворение замечательное.

Облако рассеялось. Девушки во дворе уже не было.

Станислаус начал лучше думать о себе: он написал стихотворение, и, оказывается, не только для ветра и облаков. Оно пришло по адресу. Целая семья занималась им. Станислаус славил искусство оттачивать слова так тонко, чтобы они, как невидимые стрелы, проникали в человеческое сердце. До среды он все свое свободное время посвятил этому искусству. Великий ученый в нем был оскорблен и отошел в сторону. Значит, он все-таки был чем-то похож на доктора Фауста. Молодчага этот Гете! Для каждого у него что-то есть — одно или другое!

40

Станислаус приходит к отцу девушки-лани, заглядывает в сокровенные уголки поэтической души и поцелуями на кухне толкает себя в омут новых страданий.

На папаше девушки-лани был вязаный коричневый джемпер с зеленой каемкой. Детские глаза господина Пешеля сияли голубизной, под носом темнела клякса усов. Его большие осторожные руки складывали газеты так, словно они были из папиросной бумаги.

— Имею честь представиться — Пешель, а это моя жена.

Фрау Пешель для приветствия подставила Станислаусу локоть. Пальцы ее были в серовато-красной массе мясного фарша с блестками лука.

— Мы знакомы. Вы не возражаете против рулета?

— Что? — Станислаус смутился: в комнату вошла Лилиан и поздоровалась с ним.

— Рулета, — сказала фрау Пешель, хлопая ладонь о ладонь, вымазанные мясной массой. — Фальшивый заяц. Вы едите фальшивого зайца?

— Да, да, всегда. — Станислаус не отказался бы в эту минуту и от жареных дождевых червей, если бы ему предложили, ибо он почувствовал ласковую руку Лилиан.