Виктория Платова - Мария в поисках кита Страница 59

Обойти Кико, ринуться к входной двери и захлопнуть ее не составит особого труда, но… Я понятия не имею, что ждет меня за входной дверью, хотя за стеклами магазина тот же пейзаж, что и раньше: противоположная сторона улицы, предвечерняя. И совершенно пустынная.

Лучше я останусь с Кико.

Который уже не сидит перед шкатулкой — лежит, подперев голову руками. Его ноги, согнутые в коленях и скрещенные в щиколотках, болтаются в воздухе. Типичная поза мальчика-мечтателя без поправки на страну, без поправки на время. Но с поправкой на ВПЗР: с мальчиков-мечтателей начинается большинство ее последних романов. Прихватив такого наивного мальчугана за ворот, она без устали волочет его от части к части, от главы к главе; и украдкой скармливает пастилу с начинкой из человеческой подлости. Вкус у начинки дерьмовый, но понятие «дерьмо» мечтателем, как правило, не распознается. И в результате благотворительных вэпэзээровских ланчей к середине книги место мальчика-мечтателя занимает конченый урод, лишенный моральных принципов и обязательств перед кем бы то ни было.

И он никогда не платит по счетам — совсем как ВПЗР в дорогих ресторанах, там за нее расплачиваются те, кого она провозгласила альфонсами и шлюшонками.

Хотя в случае с книжным уродом речь о ресторанах не идет. Там-то он как раз может расплатиться и наверняка — расплатится. Он в состоянии выглядеть галантным и даже забавным; он может прикинуться любителем маджонга — в его настоящем, старокитайском варианте, где каждая кость — произведение искусства, и все упаковано в лаковый ящик с полустертыми драконами, и где нужны четверо игроков. И нет никакого сомнения, что еще трое — в компанию к бывшему мечтателю, а ныне уроду, — обязательно найдутся. Один из них предстанет в облике этнического китайца, до оторопи аутентичного (сниженный вариант татуированного экзота), еще один — в облике старика (заброшенная узкоколейка при магистральной теме «старики и дети»); еще один — в облике харизматичного одиночки зрелого возраста, полицейского в отставке или crimi-журналиста, с трагической историей собственной жизни, впопыхах сунутой за подкладку пиджака. Старик и аутентичный китаец — всего лишь фон, безликие статисты, заполняющие пустоты за столом (для маджонга всегда нужны четверо, иначе не сложится многочасовая игра). К тому же китаец не волочет ни слова ни на каком языке, включая искаженный французский. А старик и вовсе глухонемой.

Да и черт с ними, с китайцем и стариком. Главный здесь (кроме, разумеется, книжного урода) — полицейский — харизматик в отставке. Урод и полицейский всегда сидят друг напротив друга и пялятся друг другу в подбородки (безвольный и безволосый — урода. И плохо выбритый, но с ямочкой, — полицейского). Нельзя сказать, что они презирают один другого, скорее — не проявляют симпатии, ей и взяться-то неоткуда. При таких раскладах лучше было бы вообще выкатиться из-за стола, но… Они так любят маджонг!.. То есть любит как раз полицейский, а урод — только делает вид, что любит. Он всегда «делает вид», и ладони при этом остаются холодными, а сердце — совсем уж ледяным; именно в этом и заключается его сила.

В ледяном сердце и отсутствии видимых слабостей.

А у кажущегося монолитом и царем горы отставника они имеются, эти самые слабости. В том числе — слабость к невнятному щенку, сидящему напротив. Это странно, ведь поначалу даже симпатии не возникало; но таковы все книжные вэпэзээровские уроды — они умеют влезть в душу гораздо более привлекательным персонажам, не прикладывая особых усилий. Немного сочувствия, немного внимания, почтительность, никогда не переходящая в подобострастие. И застенчивый взгляд из-под выгоревших ресниц: «Я готов слушать вас вечно. Я готов быть вашим учеником. Вы можете делать что угодно — унижать меня, тыкать носом, как щенка… я и есть щенок, и я и слова вам не скажу. Пойду за вами до конца».

«Я готов слушать вас вечно» звучит примерно так же, как «Я готов любить вас вечно», — можно ли устоять перед этим? Нельзя, особенно если ты — одинокий постаревший человек, только кажущийся сильным. А на самом деле — сломленный когда-то произошедшей трагедией. Такой невыносимой, такой тяжелой, что ни одна подкладка ни одного пиджака не выдерживает — и рвется. И из возникшей в ткани прорехи вываливается все подряд: ключи, огрызок сигары, пара крупных купюр, пара монет, давно вышедших из обращения, простенькое дешевое кольцо на такой же дешевой цепочке — обручальное по виду… С этого кольца все и начинается: книжный урод обязательно подберет его, хотя логичнее было бы подобрать прежде всего купюры и ключи, — и отдаст владельцу. Осторожно заметив при этом, что кольцо — восхитительное (ничего восхитительного в нем нет, кольцо себе и кольцо) и, наверное, оно очень дорого хозяину…

Еще бы — не дорого, еще как дорого!..

Когда-то оно принадлежало женщине — единственной, кого по-настоящему любил Царь горы. Возможно, это была жена, или возлюбленная, или младшая сестра — степень родства не так уж важна. Важно, что именно с ней и произошла трагедия. И ее больше нет в живых, и ее смерть была насильственной. Обязательно — насильственной, о ненасильственные смерти ВПЗР (праматерь-сочинительница всех этих царей горы, уродов с выгоревшими ресницами и колец со значением) старается не мараться, так интереснее и больше соответствует жанру триллера-шарады.

Конечно же, у полицейского развязывается язык — и относительно трагедии с женщиной его жизни, и относительно многих других вещей. Развязывается не сразу, постепенно, по мере того, как малосимпатичный щенок, которому (вот ведь скотина!) постоянно везет в игре в маджонг, становится… нет, не другом. Просто человеком, из рук которого можно, не чувствуя подвоха, принять фразу: «Я готов слушать вас вечно».

Щенок и вправду умеет слушать.

Но ладони его по-прежнему остаются холодными, а сердце — совсем уж ледяным.

И нет никаких сомнений, что в самый неподходящий момент книжный урод предаст своего нового знакомого. Не нарочно, не испытывая никакого негатива к нему, — просто так, походя. Это будет удар в спину — настолько сокрушительный, что отразить его нереально: ВПЗР, стоящая за колонтитулом и дергающая за нитки сюжета, — большая мастерица по части изобретения таких ударов. И трагических историй, связанных с насильственной смертью, — тоже. Дальнейшая судьба того, кому нанесен удар, ни капли не волнует ВПЗР и — следом за ней — книжного урода. Пусть бы этот хренов полицейский брился утром в своей захламленной квартиренке и бритвой случайно перерезал себе горло; пусть бы его насмерть сбил автобус; пусть бы он пустил себе пулю в лоб — пусть, черт с ним, он больше не заслуживает и абзаца, ведь главное достигнуто! Книжный урод уже завладел трагической полицейской историей, присвоил ее себе!.. Поместил, как экспонат, в свое ледяное сердце, чтобы она не протухла и как можно дольше сохранилась. Лед способствует этому и к тому же (побочный эффект, хорошо известный из физики) служит линзой, увеличивающей трагическую историю в размерах. Вместе с разбуханием истории (побочный эффект, хорошо известный из психологии и даже психиатрии) разбухает и собственная человеческая значимость книжного урода. Еще бы — ведь до кражи чужой трагедии он был никому особенно не интересным, невнятным щенком. А теперь он — парень, с которым случилось нечто необыкновенное. Какое случается далеко не с каждым.

Но и этого оказывается мало: трагедии, какой бы величественной и почти древнегреческой она ни была, слишком одиноко в ледяном сердце, ландшафт должен быть богаче! И книжный урод отправляется на ловлю драматических историй, комических историй, поучительных историй; историй с сентиментальным привкусом плюшевого медвежьего уха; историй с привкусом ванили и печенья с имбирем (они называются святочными); историй с привкусом спермы и мокрого песка (они называются брутальными). У всех историй тоже есть хозяева, с которыми урод поступает так же, как поступил с дураком-полицейским. Крадет у них главную историю в жизни, а возможно, и саму жизнь, ведь жизнь без истории — пустышка, ничто. А патронирующая книжного урода ВПЗР с умилением взирает на происходящее безобразие и вовсе не горит желанием схватить воришку за руку. И в самом конце, ближе к эпилогу (на который у нее вечно не хватает времени и сил), позволяет ему выйти сухим из воды. Почти сухим и ничем не запятнанным, если не считать запекшейся и неизвестно чьей крови под ногтями: то ли возлюбленной, то ли младшей сестры, то ли сестры-близнеца, умерших насильственной смертью при так и не выясненных обстоятельствах. Насильственная смерть — единственный неоспоримый факт, зато наличие сестер и возлюбленной вызывает сомнения. Были ли они женщинами из плоти и крови — или просто являются голограммами, искусно вписанными в кусок льда?.. Или — одной-единственной голограммой, меняющей черты в зависимости от угла зрения?.. Ведь, несмотря на глубокую заморозку, краденые истории о сестрах, возлюбленных и прочих фантомах то и дело налезают друг на друга, переплетаются и порождают диковинные симбиозы. И новую — психопатическую и довольно зыбкую — реальность книжного урода. В этой реальности париться над происхождением крови под ногтями бессмысленно, все равно до правды не докопаешься.