Габриэль Маркес - Сто лет одиночества Страница 59

– Пусть никто не сомневается! – кричала она, чтобы слышала Фернанда. – Амаранта Буэндия уходит из этого мира такой, какой пришла!

С кровати она уже не встала. Опершись спиной на подушки, словно вправду была лишь больна, заплела волосы в длинные косы и наложила их витками на уши, как подсказала ей смерть, для пущего удобства в гробу. Потом попросила Урсулу принести зеркало и в первый раз за более чем сорок лет увидела свое лицо, иссушенное возрастом и горем и поразилась, до чего же она оказалась похожа на ту себя, которую мысленно видела. По воцарившейся в спальне тишине Урсула догадалась, что стало вечереть.

– Проститесь с Фернандой, – попросила она. – Минута примирения стоит больше закадычной дружбы.

– Уже не имеет значения, – отозвалась Амаранта.

Меме не могла отогнать мысль об Амаранте, когда зажглись огни импровизированной сцены и началось второе отделение концерта. Во время игры кто-то шепнул ей о чем-то на ухо, и выступление прервалось. Когда она с отцом вернулась домой, Аурелиано Второй с трудом пробился сквозь толпу к телу старой девственницы, некрасивой, землисто-бледной, одетой в роскошный саван и с черной повязкой на руке. Гроб стоял в гостиной рядом с ящиком, полным писем.

По прошествии десяти поминальных дней Урсула слегла и больше не вставала с постели. Все заботы о ней взяла на себя Санта София де ла Пьедад. Она приносила старухе обед в спальню, воду для умывания и держала ее в курсе всех городских событий. Аурелиано Второй часто навещал Урсулу и приносил разную одежду, которую она складывала возле кровати, рядом с самыми необходимыми в обиходе вещами, и скоро на расстоянии протянутой руки возле нее возник свой мир. Урсулу очень полюбила маленькая Амаранта Урсула, во всем на нее походившая. Старуха учила девочку читать. Хотя все знали, что она едва видит, никто не догадывался о ее абсолютной слепоте. Светлая голова и умение обходиться собственными силами заставляли домочадцев думать, что вся беда в тяжком грузе ее ста лет. У нее было теперь столько свободного времени и такая внутри тишина, позволявшая слышать жизнь всего дома, что она первой заметила молчаливые терзания Меме.

– Поди-ка сюда, – сказала ей Урсула. – Мы тут одни, расскажи бедной старухе, что у тебя не ладится.

Меме, хмыкнув, уклонилась от разговора. Урсула не приставала, но утвердилась в своих подозрениях, потому что Меме перестала навещать ее. А еще она знала, что девушка утром вскакивает раньше обычного, что мечется в ожидании часа, когда можно улизнуть из дому, что все ночи напролет ворочается за стеной на кровати и что ночные бабочки никак не дают ей заснуть. Иной раз Меме говорила, что идет проведать отца, и Урсула поражалась близорукости Фернанды, которая ничего не подозревала даже тогда, когда в это же время ее супруг являлся домой проведать дочь. Любой поинтересовался бы, какие такие у Меме срочные свидания, секретные дела, тайные заботы, гораздо раньше, чем Фернанда, которая подняла страшный шум, вдруг увидев, что ее дочь целуется в кино с мужчиной. Сама Меме, жившая, как в пьяном угаре, была уверена, что на нее наговорила Урсула. В действительности и наговаривать-то было незачем. Она сама выдавала себя с головой, и если Фернанда так долго ничего не замечала, то лишь потому, что сама тоже совсем потеряла голову от своих тайных сношений с заочными целителями. И все же матери наконец бросилось в глаза, что дочь то впадает в глубокое раздумье, то взрывается дерзостями, то становится капризной и раздражительной. Фернанда установила за Меме скрытую, но круглосуточную слежку. Она, как всегда, отпускала дочь к подругам, помогала принарядиться к субботним вечеринкам и не задавала лишних вопросов, которые могли бы испортить дело. У Фернанды уже было много доказательств, что поступки Меме идут вразрез со словами, но мать решила выждать и поймать ту на месте преступления. Однажды вечером Меме сказала ей, что идет с отцом в кино. Через некоторое время Фернанда услышала взрывы хлопушек и ни с чем не сравнимый хрип аккордеона Аурелиано Второго, доносившийся из дома Петры Котес. Тогда она оделась, пошла в кино и в полумраке зала высмотрела дочь. Потрясенная увиденной картиной, Фернанда не запечатлела в памяти лицо мужчины, с которым та целовалась, но навсегда запомнила его дрогнувший голос, свист и гогот публики. «Чертовски жаль, дорогая», – сказал он, а мать молча выволокла Меме из зала, протащила за руку на потеху людям по шумной Турецкой улице и заперла ее на ключ в спальне. На следующий день, в шесть вечера, Фернанда узнала голос мужчины, пришедшего к ним с визитом. Он был молод, лимонно бледен, его темные меланхоличные глаза не так впечатлили бы ее, если бы она видела цыган, а его томность подсказала бы ей, не будь она такой неодушевленной, отчего дочь не находит себе места. На нем был старый полотняный костюм и парусиновые туфли, тщетно скрывавшие свою потрепанность под очередным слоем высохших белил, в руках застыло канотье, купленное прошлой субботой. В жизни он не испытывал и никогда не испытает большего страха, чем в тот момент, но гордое достоинство и невозмутимость оберегали его от унижения, и выглядел бы гость вполне светским человеком, если бы не смуглые руки с разбитыми тяжелой работой ногтями. Фернанде, однако, стоило взглянуть на него, чтобы распознать в нем обычного мастерового. Она сразу поняла, что одет он в свой единственный выходной костюм, а тело под рубашкой растравлено чесоткой Банановой компании. Она не дала ему и слова сказать. Не дала даже порог переступить, захлопнув через секунду дверь, ибо дом уже кишел желтыми бабочками.

– Уходите, – сказала она. – Вам нечего делать в порядочных семьях.

Его звали Маурисио Вавилонья. Он родился и вырос в Макондо, был учеником механика в гаражах Банановой компании. Меме случайно с ним познакомилась, когда однажды вечером пришла с Патрисией Браун в гараж за автомобилем, чтобы поехать покататься на плантации. Шофер оказался болен, и везти их поручили Маурисио, а Меме смогла наконец сесть впереди и познакомиться поближе с хитростями вождения автомобиля. Не в пример обычному шоферу Маурисио Вавилонья все показывал ей и разъяснял. Это было в ту пору, когда Меме стала посещать дом сеньора Брауна и когда водить автомобиль считалось занятием неприличным для дам. Так что пришлось довольствоваться теоретическими объяснениями Маурисио Вавилоньи и на несколько месяцев потерять его из виду. Позже она вспомнила, что во время первой прогулки ее внимание привлекла его мужественная красота, разве что руки показались изуверски грубыми, но с Патрисией Браун Меме поделилась лишь нелестным впечатлением, которое произвела на нее его самоуверенность с немалой долей чванливости. Отправившись в одну из суббот в кино с отцом, она увидела там Маурисио Вавилонью в его полотняном костюме. Он сидел неподалеку от них и, как видно, не очень интересовался фильмом, потому что то и дело поворачивал голову в ее сторону, не столько стараясь увидеть ее, сколько показать, что он на нее смотрит. Меме покоробила пошлость таких ухваток. После сеанса Маурисио Вавилонья подошел и поздоровался с Аурелиано Вторым, и тогда Меме узнала, что они знакомы еще с той поры, когда Маурисио работал на стародедовской электростанции Аурелиано Хмурого, и потому приветствовал ее отца с уважительностью подчиненного. Это обстоятельство избавило Меме от неприятного чувства, вызванного его бесцеремонностью. Они не виделись наедине, не обмолвились ни словом, кроме «здравствуйте-прощайте», но как-то ночью ей приснилось, что он спасает ее при кораблекрушении, а она не только не испытывает никакой к нему благодарности, но даже впадает в ярость. Словно бы она позволила ему сделать по-своему, а ей самой хотелось на дно, и не только с Маурисио Вавилоньей, но и с любым другим мужчиной, которому бы она приглянулась. Поэтому-то, проснувшись, Меме на себя разозлилась: ей бы его возненавидеть, а ее страшно к нему потянуло. Желание росло день ото дня в течение недели, в субботу же стало неодолимым, и ей пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы Маурисио Вавилонья не заметил, здороваясь с нею в кино, что она готова кинуться ему на шею. Совсем смешавшись от непонятного чувства радости и недовольства собой, Меме впервые протянула руку, и только теперь Маурисио Вавилонья позволил себе сжать ее пальцы. На какую-то долю секунды она раскаялась в своем порыве, но раскаяние тут же перешло в жесточайшее удовлетворение: его ладонь была так же влажна и холодна, как ее собственная. Ночью она решила, что не успокоится, пока не докажет Маурисио Вавилонье, что все его старания тщетны, и целую неделю ломала голову, как это лучше сделать. Сначала пыталась побудить Патрисию Браун пойти вместе за автомобилем. Наконец ей удалось улестить рыжего американца, проводившего каникулы в Макондо, и заставить его взять ее с собой в гараж, якобы посмотреть на новые автомобили. Как только Меме увидела Маурисио Вавилонью, самообман улетучился в один миг: она поняла, что просто-напросто не в состоянии справиться с желанием побыть с ним наедине, но ей стало не по себе, когда она увидела, что и он, оглянувшись на нее, это понял.