Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008) Страница 59

Меня он упрекает за то, что я “волнуюсь”. “Надо спокойней, — говорит он. — Чего волноваться?”

Заходил Малышкин. Волнуется: как ему быть? Выходить из “Перевала” или нет? Спрашивает совета. Я ответил ему: “Я давно стоял за то, что либо „Перевал” закрыть совсем, либо с ним сделать что-то такое решительное, чтобы он перестал быть гнездом правых. Но переделать его нельзя. Значит, надо его бросать”.

“Я, — говорит, — напишу честно Воронскому письмо, что выхожу”. — “Да при чем тут ваше письмо Воронскому? Разве это дело ваше личное? Надо письмом в редакцию газеты — открыто, а не частной перепиской с Воронским”.

Результаты моего “снятия” с “Нового мира” сказываются. “Федерация” приняла к печати мое “Сознание и творчество”42. Сегодня мне позвонили и

сообщили, что “печатание откладывается”. “В чем дело?” — “Переговорите с Канатчиковым”43.

Я заехал к нему. В глаза не смотрит, бегают по сторонам, пытается объяснить: “Знаете, идеологически не выдержано”. — “Да что вы, — говорю, — это ведь единственная теоретическая работа по психологии творчества. Ведь другой нет. Ведь все проблемы поставлены ребром, — и именно с точки зрения марксизма-ленинизма”. – “Нет, знаете, — отвечает. — Я не хочу спорить. Несвоевременно очень. Надо писать иначе”.

— Да как?

— Современней. Вот вы пишете о вдохновении. Надо сказать, чем вдохновение ударников отличается от вдохновения старых писателей.

— Да ведь я не о том писал. Да вы читали вещь-то?

— Конечно, читал. Вы не думайте, что я потому отвергаю, что вы “в опале”. Хотя меня и ругали сильно за “Федерацию”, и я не хочу отвечать за все…

И так далее. Трусливая чушь. Сейчас он будет браковать все подряд, чтобы застраховать себя от ответственности. Напропустил много дряни — так вот теперь отдувайся.

26/I, 32. Вчера зашел к Малышкину. Новый дом в Камергерском, выстроен для писателей. Квартира у него — две комнаты, ход из длинного коридора — гостиничной системы. Стены побелены клеевой краской. Сыровато. Сидит, читает Виноградова “Три цвета времени”. Шкафчик с книгами, на особой этажерке блестят старым золотом переплеты старого Брокгауза: на что ему эта устарелая рухлядь? На стене — рисунок Сварога, — какой-то ночной пейзаж Магнитогорска: фантастический плакат. Диван. Пианино. На столике — книжный разнобой.

“Скучно. Ни к кому не ходим. Живем каждый сам по себе. Редко видим друг друга”.

Говорил о последнем собрании “Перевала”. Перевальцы такого мнения: их знамя свернуто, делать им сейчас нечего. История против них. Но они рассчитывают, вероятно, что история когда-нибудь вновь обернется к ним лицом.

Передает рассказ Воронского. Пришла будто к нему какая-то приятельница Киршона, — это было с год назад, — и прочитала ему “свою” пьесу. Просила указаний. Воронский стал ей говорить о недостатках, какие пьеса имела на его взгляд. Она записывала. Потом, рассказывает, спустя год, читаю рецензию Осинского в “Известиях” — пьеса-то была “Хлеб” Киршона. Выходит, что Киршон, хотя и травит Воронского, — но нелегально все-таки ценит его, пользуется его указаниями. “Есть еще Бог на небе!” — смеясь, с некоторым ликованием говорит Малышкин. Он, вероятно, принял рассказ Воронского всерьез.

Я заметил ему, что, на мой взгляд, это одно из проявлений маниакальности Воронского. Он, например, говорил Смирнову, что недавно к нему пришли будто бы делегаты от РАППа, трое каких-то, спрашивать, как им быть, то есть пришли будто бы за “советом”. Но это ерунда, враки. Если это Воронский говорил (а он мог это рассказывать), то это обнаруживает лишь, что у него какая-то мания, вроде мании величия. Он себя считает какой-то отсеченной главой искусства. Он полагает, что без него плохо, потому что не пользуются его, Воронского, советами. А вот послушались бы его — все было бы прекрасно.

У него, кроме того, есть прием: чтобы внушить к себе “уважение”, чтобы поднять свой престиж, он сам пускает слухи о своих успехах, о своем влиянии и т. п.

К области таких же выдумок относится, вероятно, и рассказ о “Хлебе” Киршона.

<Малышкин> рассказывает, как обиделся Гладков, увидев, что первым в январской книге “Нового мира” идет роман Шолохова, а не его. Хочет снять свой роман. Указывает на плохой язык Шолохова, а того не замечает, что его “Энергия” написана не то что помелом, а черт знает чем.

На докладе Волина в первом ряду сидели Огнев и Гольцев и при каждой цитате из романа Яковлева кивали головами, смотрели по сторонам и громко восклицали: “Но ведь это прямая контрреволюция!”

<На этом текст дневника Вяч. Полонского обрывается. Месяц спустя,

1 марта 1932 года, он умер в возрасте сорока шести лет от тифа по дороге из Магнитогорска.>

Комментарии

1 Б о б р о в Сергей Павлович (1889 — 1971) — поэт, прозаик.

2 М а к а р ь е в Иван Сергеевич (1902 — 1958) — критик, член РКП(б) с 1919 года, один из секретарей РАПП. Был арестован в 1937 году и реабилитирован в 1955-м. Много шуму в литературных кругах Москвы периода “ранней оттепели” наделала история с публичным оскорблением действием Макарьевым Александра Фадеева, бывшего друга и соратника по РАПП, чья подпись стояла под списком осужденных писателей, где значился и Макарьев.

3 Сергеев-Ценский еще до революции поселился в Крыму и перебрался в Москву только в начале 30-х годов. См. дневниковую запись Полонского от 30 августа 1931 года (“Новый мир”, 2008, № 5, стр. 134).

4 19 августа 1929 года в “Литературной газете” было помещено письмо Е. Зозули

“О Всероссийском союзе писателей”:

“Уважаемые товарищи, разрешите мне через „Литературную газету” заявить о том, что я выхожу из состава правления Всероссийского союза писателей, а также и из самого союза.

При всем моем уважении ко многим отдельным членам союза писателей, я не вижу смысла в его существовании — в таком виде, в каком он существовал последние годы.

Союз писателей — не профессиональный союз, не квалификационный, не академия, не литературная группа, объединенная общими задачами, и не литературное направление.

Союз писателей — это общество различно думающих и различно настроенных литераторов — от мистиков до коммунистов включительно, ничем не объединенных. <…>

Я не знаю, что написано на знамени союза. Я не знаю, с чем от его имени выступать. Отдельные товарищи по правлению в „частном порядке” упрекают меня в том, что я, с их точки зрения, неправильно представляю союз, что я солидаризируюсь по некоторым вопросам с РАППом. <…> не желая давать повода для будущих конфликтов, ибо единомышленников у меня в правлении и в союзе, я думаю, меньшинство, а не большинство — я выхожу из правления Всероссийского союза писателей, из самого союза и всех организаций, куда я был правлением делегирован.

17 авг. 1929 г. Ефим Зозуля”.

5 Речь идет о “Путешествии в Армению”. Очерки вышли в свет после смерти Полонского, но не в “Новом мире”, с которым у Мандельштама был заключен договор и где он получил аванс, а в ленинградской “Звезде” (1933, № 5). Объем произведения — 28 книжных страниц, то есть как раз два печатных листа, — следовательно, Мандельштам очерки не продолжал, а может быть, и не собирался этого делать.

6 В статье Н. Немченко “Ищите рыжего”, повествующей о безобразиях в ГИХЛе (в прессе употреблялся термин “прорыв”), сообщается: “Отсутствие твердого руководства не отрицает и сам зав. издательством тов. Соловьев. „Не знаю, что делать? — говорит он. — Бумаги нет, производство давит, людей нет””. И далее приводятся слова В. Соловьева:

“ — Вы спрашиваете меня о литературно-политической линии издательства? Она эклектическая и определяется листажом: классикам надо дать?

— Надо. Попутчикам, „Перевалу”, если он еще существует, „кузнецам” дать?

— Дать. Пролетарско-колхозным писателям и пролетарским?

— Конечно. Вот вам и линия.

— Работать в этом бедламе, скажу я вам, ужасно трудно. Сюда бы только рыжего…

— Ищите рыжего! — весело хохочет он, пожимая мне на прощание руку.

А где же рыжий? — вполне резонно спросит читатель. Искать его не нужно, он сам себя достаточно разоблачил. „Неопределенная”, „эклектическая” литературно-политическая линия руководства ГИХЛ как раз и есть та самая „рыжая” политика, которая ничего общего не имеет с политикой партии в художественной литературе” (“Правда”, 1931, 27 сентября).