Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь Страница 59

Комната Рено с круглой печной трубой, с его чемоданами и бельем (которое копится на диване, потому что его все еще приносит прачка — как все еще приходят по его адресу письма) опустела. Когда он лежал на койке там, в лечебнице, ему нельзя было дать и двадцати лет… При жизни огонь в глазах, крепко сжатые челюсти, словно у боксера, который собирается нанести удар, придавали ему веса и прибавляли возраста… А сейчас он лежит такой плоский под простыней… «Труп с впалыми боками» — так сказал сын шакьев, впервые встретившийся со Смертью…

Жали, окруженный слугами, весь день остается один в своей комнате, под одеялами, прячась, как змея. Неподвижный, как факир, он пристально смотрит на огонь. У него тяжело на сердце. Он больше не ходит в колледж. От этих туманов у него кашель. Как он любил своего французского брата! Того, кто его спас, освободил, кто поделился с ним своим опытом, кто учил его, но не по книгам, а своими рассказами, как это и надо делать с восточными людьми.

Он снова видит его в тот первый вечер своей свободы — склонившимся над капотом белой «бугатти»…

Жали так и не осознал трагизма кончины Рено, он совсем не удивился его отречению, его последнему судорожному страху перед самой пропастью, и вспоминает о своем товарище с ничем не омраченной скорбью. Конечно, он уважает медицинскую науку белых, но некий атавизм нашептывает ему, что если бы живот Рено намазали усом пантеры, растертым с оленьим деревом, то его друг был бы жив. Как теперь жить? Каким он чувствует себя слабым, оказавшись внезапно покинутым в этой огромной, состоящей из толп, пустыне Запада!

Уход Рено из жизни прошел незамеченным. Графиня д'Экуэн не приехала, не было ни одного родственника, ни одного друга. Азия много размышляет о смерти и спокойно ждет ее прихода; когда та является, ей оказывают почетную встречу: самый бедный человек имеет право на достойное погребение, ему оплачивают плакальщиц, перед гробом несут соответствующую символику. А здесь кто-нибудь об этом думает? Английский траур! Это отнюдь не воспитанность, запрещающая внешние проявления горя. Нет, в Европе покойники просто исчезают в каком-то люке, и через несколько минут о них уже никто не вспоминает. Они здесь, на Западе, покидают эту землю неприметно, украдкой — так же, как у них во дворцах, где гробы высочайших особ выносят ночью, через черный ход. Незаметное физическое исчезновение десяти миллионов покойников во время войны — это просто чудо: везде такая зияющая рана затянулась бы только через столетия! А здесь уже через несколько лет не осталось ни малейшего следа… И опять Жали понимает, что у Запада нет выбора: или быть хмельными от жизни, или не быть вообще.

Наконец настоящее можно упразднять. Жали все быстрее удается по собственному желанию погружаться в тишину. Он выписал из Института восточных языков на Фэнсбери-сиркус священные тексты и начал медитировать. В окно ему виден уголок парка — благородного княжеского парка с живыми ланями, пейзаж, который вполне мог быть индусским — сын шакьев часто упоминал про такие же.

И вдруг Жали осенило: юность Будды — как она похожа на его собственную! «Писания» словно повествуют о его жизни. Параллели волнующи: ведь и он — принц, молодой, изящный, гордый своими богатством и красотой! Капилавасту, столица государства шакьев — это, как и Карастра, маленькое аристократическое королевство. А рис, обогативший короля Индру, отца Жали, точно так же обогащал отца Будды; когда Жали читал описание трех дворцов «с конюшнями, слишком тесными для лошадей и слонов», ему казалось, что он попал к себе домой. Так же, как и Будда, наследный принц бежал, презрев деспотичную любовь семьи. Он тоже бросил своих жен… Эта нехватка воздуха в чересчур тесных рамках семьи, это пресыщение удовольствиями, это беспокойство, эта невозможность удовлетвориться земными наслаждениями, это постоянно растущее стремление к достойной цели — все, чем была отмечена жизнь Будды до его бегства из отцовского дворца, разве это не история самого Жали последних месяцев?

По мере того как принц концентрировал свои мысли на этой теме, он находил все более глубокие аналогии. Он вспомнил про беседы юного Шакьямуни с возницей, точнее — с тем, кто одновременно являлся его возницей, оруженосцем, наперсником и другом, с тем, благодаря кому он покинет искусственный мирок, в который его заключил отец. При каждом выезде в город или в деревню, когда повозка Будды останавливалась, столкнувшись с каким-нибудь новым уровнем человеческого страдания (когда ему впервые довелось увидеть старика, больного, покойника), то человеком, к которому сын шакьев обращался за пояснениями, неизменно был возница: он один ничего не скрывал от своего повелителя, и шок от узнанной правды был настолько велик, что молодой человек решил покинуть дворец. А разве не такого вот возницу, такого Кантаку имел подле себя Жали? Разве не был таковым Рено, поступивший к нему в качестве шофера по воле случая, в котором нельзя не увидеть знака судьбы? Рено, который сопровождал его, сидя рядом на сиденье приземистой «бугатти» — этой горячей и любезной сердцу машины, казалось, обладавшей душой: он оставил ее на границе с не меньшим сожалением, чем Совершеннейший — своего верного коня, когда, проскакав всю ночь, чтобы оторваться от бросившихся за ним в погоню стражников, он отправил его со своим оруженосцем обратно во дворец: «Прощай, мой добрый конь…»

Две ночи спустя ему во сне явился дед, король Рама II. Жали знал его в своем раннем детстве. Этого тощего короля называли Королем-Монахом, так как после бурных юношеских лет он в середине своего правления принял монашество. Жали физическим и духовным обликом походил на него, и астрологи не раз предсказывали ему одинаковую с ним судьбу. Это погрузило его в еще более глубокие размышления. Кембридж — самое подходящее место для оных, этакий сырой и мрачный монастырь, где одинокий Жали склоняет свой лик над Западом, словно над умирающим. Его первые дни в Лондоне… Анжель, эта француженка… И здесь судьбе было угодно, чтобы, подобно Будде, он приглянулся женщине низшей касты.

Когда он стал вспоминать все это, и события последних месяцев, и свою прошлую жизнь в Карастре, он почувствовал, как в нем вновь просыпается тот священный призыв, который побудил его покинуть королевство. Да, кто-то дает ему приказ. Приказ не останавливаться, идти дальше по намеченному пути. Пусть продолжится начатый опыт! Промышленный бум, жестокость социальных отношений, не имеющие завтрашнего дня победы крупнейших европейских городов притягивают его к себе лишь как временные трудности, подлежащие разрешению, как недоразумения, подлежащие разъяснению, как противоречия, скорее мнимые, чем действительные, учению Совершеннейшего. У истоков всех страданий лежит желание; в основе западного общества лежит нужда. Не допускать превращения нужды в желание и в страдание; уменьшать, упрощать, разъяснять это желание, чтобы избавить от него других и сделать их менее несчастными — вот его долг.

Он еще существует, этот чистый дух мудрецов ведической Индии, вчерашнего Китая, и Жали чувствует, как он течет в его жилах; на этот раз нельзя будет утверждать, что Азия замыкается в себе, не отвечая на вопросы, погружена в эгоистическую медитацию, отказываясь нести помощь. Он подаст пример — пример самому Востоку. Тело Вселенной — Европа; если Азия, являвшаяся до сей поры его духом, его необходимым противовесом, принесет себя в жертву материи, равновесие будет нарушено и мир погибнет. Будущий Будда — тот Майтрейя, тридцать два отличительных признака, восемьдесят побочных указаний и двести шестнадцать знаков предзнаменования которого предсказал сам Шакьямуни, еще только силится родиться, пробиваясь сквозь тысячи перевоплощений, и ждать его прихода придется почти восемьдесят тысяч лет. А до тех пор что станет с Землей? Сейчас все детали ее изношенного механизма уже нагрелись: надо как можно скорее смазать их маслом, смягчить, успокоить. Выиграть время и в ожидании лучшего подписать перемирие со злом.

Сладостная решимость охватывает Жали, он вновь обретает ту веру, с которой два месяца назад отправился в путь. Он сравнивает тот момент с нынешним: сегодня он не так бессилен, не так робок — несмотря на свое одиночество. И речь теперь будет идти отнюдь не о постах, обрядах и милостыне: он сам будет раздавать людям свое время, свою душу, свою жизнь. «Поступки», «действия» — эти слова каждую минуту слетали с уст Будды, великого реалиста. «О вас будут судить по делам вашим». Все внутри Жали ратует за этот священный поход, за эту святую войну. Захватить пороки, заковать страсти, окружить со всех сторон испорченность, разбить их с помощью правды, но без пуританской жестокости, без мессианской ослепленности. Сокрушить страдание, повергнуть зло.

И все это предстоит ему одному!