Натан Шахам - Квартет Розендорфа Страница 59

До того я не понимал, с кем имею дело. Но я не придал этим словам особого значения. От Хильды Мозес, хорошо разбирающейся в обстановке, я узнал, что Хагана — полулегальная организация, о существовании которой знают англичане, и почти каждый парень из поселений состоит ее членом. Я полагал, что Шпигельман имеет в виду политическую борьбу и кое-какие показательные мероприятия вроде демонстраций, голодовок, забастовок и т. п.

Но он-то говорил о вооруженной борьбе.

Некоторое время я позволил ему ходить вокруг меня на цыпочках, будто каждый неосторожный его шаг может пробудить от спячки британского льва, которому больше делать нечего, кроме как заниматься Шпигельманом, вещающем на библейском языке, что он думает о Великобритании, но в конце концов я все же сказал, что Англия чересчур для него велика.

Он здорово обиделся.

— Мы можем нанести Великобритании колоссальный ущерб, если сумеем действовать правильно, — сказал он страстным шепотом.

— Мы с тобой? — переспросил я.

— Каждый по-своему.

Когда же он сообщил, какая предназначалась роль мне, я был просто ошеломлен.

Он полагал, что мы бываем во дворце верховного комиссара запросто, и хотел, чтобы я — не больше и не меньше! — проник во дворец и пронес в футляре из-под виолончели взрывчатку. К счастью, у нас не было запланировано никакого концерта в Иерусалиме, да и приглашений из дворца верховного комиссара не поступало. Он, видно, ограничился одним жестом по отношению к местным деятелям культуры. Но уже тот факт, что я знал о столь важной тайне, не давал мне пути к отступлению.

Шпигельман, ставший вдруг мрачным персонажем из совсем другой оперы, дал мне понять, что если я разболтаю, мне несдобровать. Ему не было необходимости показывать мне рукоятку пистолета, висевшего в кожаной кобуре у него подмышкой, под пиджаком, чтобы я понял, насколько он опасен. Он не потрудился даже взять с меня клятву. Было и без того ясно, что я сочувствую их делу, — попутчик, которого освободили от театральной церемонии вступления в организацию, — и что всякий мой неосторожный шаг будет расценен как предательство.

Одно он разъяснил мне еще раз и совершенно демонстративно: если русскому станет известна хоть малая малость — это все равно что выдать его, Шпигельмана, англичанам.

— Так уж прямо?

— На них невозможно полагаться, — резко сказал Шпигельман, — они подручные англичан.

Итак, слишком поздно я понял, что и в этой беспечной компании, где словно ради развлечения играли в эдаких еврейских сорвиголов, умеющих и наподдать, и снести удар (а мне это казалось поначалу милым, даже трогательным), — даже здесь бурлила политическая жизнь, как и повсюду в этой стране.

Русский, как я понял некоторое время спустя, знает все, что необходимо знать члену Хаганы, про своего приятеля Шпигельмана, вышедшего из состава Хаганы и вступившего в Лехи[77]. Можно сказать, что в определенном смысле он даже следил за бывшим товарищем. Он приглядывал за ним как бы по дружбе, крутился вокруг, стараясь убедиться, что тот не вербует новых членов в ряды раскольников. Его обязанность состояла в том, чтобы вернуть отбившихся овечек в стадо. С каждым, кого брал задушу пророческий пафос Шпигельмана, русский успевал переговорить и, рассеяв его сомнения, возвращал в ряды своей организации. Большинство парней было предупреждено вовремя: Шпигельман подозревается в принадлежности к раскольнической организации, не признающей авторитета высших учреждений ишува, и потому необходимо сообщать все, что известно о его замыслах.

Меня русский не счел нужным предупреждать. Во-первых, я не был членом Хаганы. Во-вторых, он знал, что стиль пророков не произведет на меня впечатления. Мой иврит был тогда совсем примитивным, и почти все ивритские слова казались мне раздутыми от избытка важности. Шпигельман говорил со мной на ломаном немецком, представлявшем собой по сути идиш, подкрепленный вставками из полудюжины языков, и я не был способен оценить его красноречия. Речи Шпигельмана представлялись мне пустыми лозунгами коммунистического лексикона, скопированными буква за буквой и начиненными сионистской фразеологией. И если я вообще слушал его, то лишь потому, что он возбуждал мое любопытство. Вот еще один помешанный на идее, сказал я себе, из тех одержимых, у кого глаза горят сумасшедшей святостью. С первой минуты я чувствовал, что риторические вопросы, которые задавал мне Шпигельман, — это вопросы наводящие, предназначенные для того, чтобы вбить в мою тупую голову основы веры. Но я изображал наивность и заставил его (это тоже была своего рода игра) преодолеть еще одно препятствие: мнимую глупость тяжелодума из немецких евреев.

А русский, от которого не укрылась наша крепнущая связь со Шпигельманом, полагал, что она завязалась по моей инициативе. Он знал мою слабость к чудакам и предположил, что я обхаживаю Шпигельмана, чтобы пополнить свою коллекцию. Я не представлялся ему человеком, способным увлечься безумными идеями. Он думал, что хорошо знает меня: я циник, не сионист, предпочитаю проводить время с мальчишками вместо того, чтобы заниматься животрепещущими современными проблемами, — тип, который готов пойти на риск ради спортивного интереса, но не станет рисковать шкурой во имя высоких целей. Такой человек не принесет никакой пользы организации Шпигельмана, нуждающейся в фанатиках, горящих сионистскими идеалами. Он не стал предупреждать меня и потому, что хотел сохранить за собой некую зону, куда у меня нет доступа. После того, как он исповедался передо мной, ему было неприятно думать, что есть человек, знающий о нем все, что можно знать. Он оставил за собой один секрет. Намекнул мне, что ведет интересную жизнь, но не может рассказать о ней. Ему даже было приятно, что у него есть какое-то преимущество передо мной, которое нас уравнивает.

Шпигельман был умнее. Он выбрал меня по той же самой причине. Нельзя представить, чтобы такой человек, как я, участник оркестра и квартета, европеец до мозга костей, сомнительный сионист, не имеющий корней ни в одной политической группировке, увлекся бы крайними взглядами. К тому же и англичане не интересуются такими людьми. Но не только одержимые верой вступают в подпольные организации. Ряды их полны авантюристов, притворяющихся верующими. И многие из них самые отважные бойцы. Прямое действие для них — единственное проявление их тяги к идее, в правильности которой им не раз приходилось сомневаться. Им подавай увлекательную жизнь, а остальное для них дело десятое. Нет необходимости доказывать им, что есть надежда изгнать Великобританию с Ближнего Востока. Им вообще безразлично, что вся деятельность террористических организаций для Великобритании просто комариный укус. Они хотят быть кусающим комаром, а не уравновешенным обывателем, что спокойно ожидает политических резолюций от компетентных органов ишува.

У Шпигельмана были основания полагать, что я один из таких людей. Но он не принял в расчет моей немецкой трезвости, а также опыта, накопившегося после того, как я уже раз увлекся крайними воззрениями, обещавшими простое решение всех мировых проблем. Но и я не учел одного момента: за вежливостью Шпигельмана таится сильная личность, которая, ни минуты не колеблясь, воспользуется мною для своих целей — и безо всякой жалости. Совесть позволит ему во имя еврейского народа пожертвовать одним виолончелистом. Ущерб не так уж велик, подумает он. Таких у нас с избытком, лучше рискнуть одним из этих, чем настоящим бойцом. Не сомневаюсь, что Шпигельману будет жаль, если со мной случится что-то дурное. Но ведь он не жалеет себя, так с чего бы ему жалеть меня. К тому же я человек несерьезный, примкнувший к подполью, чтобы заполнить некую душевную пустоту.

Когда Шпигельман очень решительно, властным тоном, неожиданным после прошлых сладкоречивых бесед, предупредил меня, что отныне всякая договоренность с британскими подручными будет рассматриваться как измена, у меня не было сомнений, что это не просто угрозы. Такие, как он, напрасно не грозят. А потом иди докажи их полевому суду, что ты не виновен. Наказание предателей оказывает исключительно полезное воспитательное воздействие на новобранцев. Шпигельман и это учтет, если возникнет подозрение в возможности судебной ошибки. К услугам нашей совести легион бывалых адвокатов, а уж ради великих целей они всегда в боевой готовности.

В тот день, когда Шпигельман предупредил меня, что следует держаться подальше от нового Эвиного друга — англичанина, я испугался. Откуда ему знать, что я беседовал с ним на вечере, устроенном мэром города? Мы всего лишь обменялись несколькими фразами (он попросил Эву представить его мне и сказал, что является близким другом Вильяма Уолтона), а мне уже сделали внушение за этот разговор. Интересно, подумал я, следит ли Шпигельман именно за мной или у него повсюду есть какой-нибудь представитель. Я уже стал бояться, что во мне развивается мнительность, но все не мог обрести покоя, чтобы продолжать нормальную жизнь.