Анатолий Алексин - Здоровые и больные Страница 6

— Вы говорили о запрещенных приемах? — начал Семен Павлович. — Но в чем они заключаются? В нанесении ударов по запретным… я бы сказал, по заповедным местам человеческой жизни… Семьи!…

— Это произошло случайно. Они вообще не собирались наносить вам удары. И, поверьте мне, сожалеют. Но иметь свое мнение…

— Никто не может им запретить? Понимаю. Их мнение меня не тревожит. Но мнение жены… Она доверчивый человек — и ваши телохранители ей понравились. Даже их имена в сочетании показались ей трогательными.

Он был откровенен потому, мне казалось, что ждал моей помощи. Он знал: если ждешь ее, надо рассказать врачу все. Хотя не смог удержаться и в очередной раз не назвать Машу и Пашу моими телохранителями.

— Жена не в курсе наших производственных дел. Я не посвящаю ее… Но она знала, что в коллективе меня уважают. Это ей было приятно. И вдруг я предстал каким-то чудовищем. Она восприняла их наветы как «глас народный». (Я не улавливал привычных отработанных интонаций: он впервые был вполне искренен.) Поверьте: дома я не скандалил, не возмущался — я просто хотел объяснить ей… Но она не поверила мне, расплакалась и уехала ночевать к матери. Там у Маши и Паши найдется союзница!

Липнин посвящал меня в тайны: на это я не рассчитывал.

— Они рассказали вам о моей жене?

— Она их очаровала.

Эта правда повергла его в окончательное смятение:

— Она не может… не очаровать! Вы не представляете себе, какая у меня…

«Нет, фотографии под стеклом — не реклама, — подумал я. — Он любит жену». Позже я понял: и сына он любил такой неразборчиво-оголтелой любовью, что способен был ради него рискнуть жизнью чужого сына. Я понял: он столь дорожил своим домом, что не замечал других домов на земле — пусть рушатся, пусть горят. «Не опасен ли для людей такой человек?» — думал я позже. Но в тот момент, видя, как он утерял все признаки своего обычного состояния, я испытал чувство жалости.

Даже жестокий человек хочет, чтобы к нему были добры. Даже коварный желает, чтобы с ним были откровенны и прямодушны. Семен Павлович нуждался в моей помощи, рассчитывал на нее.

— Маша и Паша огорчены, что так получилось, — повторил я. — Приношу за них свои извинения.

— А вы не могли бы извиниться за них… перед моей женой, а? Верней, опровергнуть их! Не могли бы? — попросил он. — Она знает, что вы пользуетесь авторитетом… у многих больных. Что к вам стремятся попасть… Это бы для меня имело значение!

Теперь он почти умолял.

— Опровергнуть я не могу.

— Не хотите?

— Нет, именно не могу.

Видевший слезы Цезаря должен погибнуть — это я понял уже на следующий день. Семен Павлович повел атаку на хирургическое отделение… Начинать с Маши и Паши он счел слишком явным, неосмотрительным. И первый удар пришелся по Коле.

— Вашими руками — правой и левой… Так вы, помнится, охарактеризовали своих ординаторов? Именно вашими руками меня встряхнули, нет, сотрясли: я обвинен в своеволии, в волюнтаризме, то есть как раз в том, в чем давно пора обвинить вас. — Теперь уже не осталось ни малейших признаков его вчерашнего состояния. — Отныне я буду неукоснительно придерживаться действующих законов и правил. Как может тринадцатилетний ребенок жить в больнице? Да еще в вашем отделении, которое должно быть стерильным. В отделении, где должен царить особый покой! А какой ущерб наносите вы психике мальчика. Он становится свидетелем ежедневных трагедий и потрясений.

— Потрясением для него будет разлука с матерью. К тому же он не мешает нам.

— Может быть, он даже помогает?

— Представьте себе… Умеет точно определять, кто из больных выглядит лучше, а кто хуже, чем накануне.

— Диагност! Что он окончил?

— Шесть классов.

— Стало быть, «устами младенца»?

— Точнее сказать, глазами… Но глаза и уста у детей находятся в непрерывном взаимодействии.

Липнин погладил стекло, под которым была фотография его сына:

— Рассуждать о воспитании, не имея своих детей, все равно что давать советы больным, не имея медицинского образования. Сейчас многие склонны к этому… Но собственного сына вы бы в хирургическом отделении не поселили!

— Коля останется с матерью, — сказал я твердо. — И лишь вместе с ней покинет больницу. Это будет дней через десять.

— Вы нарушите мой приказ?

— Я надеюсь, что вы… ничего такого мне не прикажете.

— Уже приказал. В письменном виде!

— Тогда придется нарушить.

— А мне придется наказать вас. Все в этом мире совершается на основах взаимности, Владимир Егорович. Только так!

Вечером я пригласил Колю сразиться в шахматы.

Он вызывал во мне гораздо большую жалость, чем Нина Артемьевна. Ее физические тяготы, благодаря медицине, становились временными. А его я от тягот избавить не мог. Давно приняв на себя недетские хлопоты, Коля перестал быть ребенком. Беззаботность, эта привилегия раннего возраста, обошла его стороной. И как-то естественно было, что всем играм и развлечениям он предпочитал шахматы.

Мы располагались в моем кабинете. Его худое лицо не менялось. Оно всегда было сосредоточенным, будто он обдумывал очередной ход. Коля подпирал свою круглую белобрысую голову обветренными кулаками. Волосы на макушке безалаберно росли в разные стороны. Во всем его облике только это и было по-детски беспечным. Он не хватался за фигуры без надобности, долго размышлял — и неизменно проигрывал.

— Меня хотят выгнать? — спросил Коля, обдумывая ход.

— Откуда ты взял?

— От сестры Алевтины. Ей главный врач приказал. Я сорвался с места и выскочил в коридор.

Сестра Алевтина оказалась в своей комнате: спешить ей было некуда, и она засиживалась допоздна, воспитывая, как говорил Семен Павлович, других сестер «своей фронтовой беззаветностью».

— С этого дня вы будете выполнять только мои указания, — четко произнес я.

— Если они будут соответствовать указаниям главного врача, — процедила сестра Алевтина.

И губы исчезли с ее лица.

Я привыкал к больным… Особенно к тяжелобольным, за жизнь которых приходилось бороться. Я был признателен им за то, что они выздоравливали. Я любил их за это.

А за то, что Нина Артемьевна, сраженная смертельным, как все считали, ударом, наконец поднялась, я полюбил Колю.

После моего отказа выселить мальчика из хирургического отделения Семен Павлович избегал общаться со мной. Но все же сказал на одной из утренних конференций, которые были довольно долгими, но по старинке назывались «пятиминутками»:

— Завершайте ремонт красавицы, которая лежит у вас в отдельной палате. И остальных ремонтируйте побыстрей, чтобы мы могли начать ремонт на всем этаже. Вопреки вашим усилиям я организовал это!

Организм Нины Артемьевны был не отремонтирован — он был восстановлен после жестокого разрушения. Когда ее первый раз вкатили в операционную, она напоминала роскошное здание, от которого уцелел лишь фасад. И вот здание возродилось…

Коля не выражал радости. Он, не торопясь, собрал вещи в рюкзак и безразлично закинул его за спину, точно собрался в нежеланный поход. Оглядел мой кабинет, диван, на котором спал, стол, на котором лежала шахматная доска.

— Будь здоров, Коленька, — как-то по-медицински попрощался я с ним.

Нина Артемьевна схватилась за горло, будто поперхнулась. Она удержала рыдания.

— Спасибо, Владимир Егорович… Мы никогда не забудем… Спасибо за Колю! И за все… За все!

Коля ожил и бросился утешать ее.

— Мы никогда не забудем! — повторяла она. — Никогда!…

На пороге возникла сестра Алевтина.

— Не будоражьте больных, — сказала она. И исчезла. Нина Артемьевна опустилась на диван.

— Я хотела бы написать в «Книгу отзывов»…

— Не надо! Прошу вас. Ни в коем случае!

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — остановила меня Маша. — А вас прошу проследовать в ординаторскую!

Там Нина Артемьевна написала: «До конца дней своих не забуду того, что сделал хирург Владимир Егорович Новгородов. Он спас не только меня, но и моего сына. Спас всю нашу семью!»

— Кажется, «Книгу отзывов» можно переименовать в «Книгу жалоб и восхищений», — мрачно проговорил по этому поводу Паша.

Из всех обязанностей главврача Семен Павлович более всего любил хозяйственную деятельность. Это была его родная стихия. Он мог с упоением приколачивать какой-нибудь стенд или задумчиво наблюдать, как моют оконные рамы. Ну а предстоящий ремонт воодушевил его и поглотил целиком.

— К субботе должны быть очищены все палаты, — предупреждал Липнин, словно из палат надо было удалить мусор или строительный материал.

— А если мы не успеем? — осмелился спросить я.

— Не болезни должны управлять вами, а вы болезнями! — Ого, афоризм! — подражая ему, воскликнул я. И захлопал.