Дуглас Кеннеди - Покидая мир Страница 6

— Да, примерно в этом духе. И главное, так хотелось ему верить.

— Это, черт возьми, вполне предсказуемо. Если мы не хотим что-то терять… или кого-то… то всегда охотно обманываемся и верим всему, что нам говорят, даже если в глубине души сомневаемся. Мы все постоянно твердим, что ненавидим ложь. И все же предпочитаем — часто, очень часто, — чтобы нам лгали… Потому что это позволяет нам увиливать от горькой правды, которую слышать больно.

— Я совершенно не хотела, чтобы все вот так закончилось.

— Почему тогда не поехали за ним в Дублин?

— Потому что хотела поступить сюда. И потому что не хотела жить в Дублине.

— Или принести себя в жертву его карьере?

Я напряглась. Дэвид это заметил:

— Нет ничего крамольного в том, чтобы не хотеть оказаться в тени другого, хотя… а вы задумывались о том, что этот парень, возможно, тоже не хотел оказаться в вашей тени? Поверьте мне на слово, мужчинам становится весьма неуютно, когда они видят, что женщине удается достичь большего, чем им.

Я покраснела до ушей:

— Прошу вас, не надо… Я не очень люблю лесть.

— Я и не собираюсь вам льстить. Просто объясняю реальное положение дел. Видимо, пока вы оба учились в колледже, все в ваших отношениях было соразмерно, уравновешенно. Но аспирантура — дело другое, каждый начинает думать о будущей работе, о профессиональном росте, и настрой отныне более состязательный. Хотя, конечно, здесь, в Гарварде, мы не поощряем этот дух соперничества… — Дэвид лукаво улыбнулся и добавил: — Самое тяжкое в разрыве — оказаться тем, кого бросают. Всегда лучше бросать самому. — После чего он моментально вернул разговор в деловое русло.

В последующие несколько недель он подчеркнуто не задавал мне больше вопросов на эту тему. Просто начинал наши встречи вопросом: «Ну, как дела?» Я могла бы признаться, что по-прежнему чувствую себя ужасно, но предпочитала отмалчиваться. Потому что все, что можно, было уже сказано, нечего добавить, а я вообще не люблю ныть и жаловаться, даже несмотря на то, что мне потребовалось несколько месяцев, чтобы боль утраты начала стихать.

Даже само то, что наш роман с Дэвидом начался только спустя шесть месяцев после того, как Том сообщил, что между нами все кончено, означало…

Стоп, а что, собственно, это означало? Что Дэвид не был беспринципным слизняком и не поспешил воспользоваться моим состоянием и одиночеством? Что наши отношения потому стали такими серьезными, что прошел почти год, прежде чем мы пересекли границу между дружбой и близостью? Или что мы долго играли, так как с самого начала понимали (я, по крайней мере), что нас тянет друг к другу.

Однако Дэвид был моим профессором, он был женат, а я не помышляла о том, чтобы выступить в зловещей роли Другой Женщины. Если не считать того откровенного разговора, когда я поведала о разрыве с Томом, мы с Дэвидом строго придерживались нейтральных тем. До тех пор, пока однажды в мае — у нас шел разговор о Шервуде Андерсоне — не зазвонил телефон. Обычно, если телефон начинал трезвонить во время наших занятий, Дэвид его попросту игнорировал. В тот день он подскочил к нему с взволнованным видом, бормоча:

— Я должен ответить на этот…

— Мне выйти? — спросила я.

— Ни к чему… — Он взял трубку, крутанулся в кресле, оказавшись ко мне спиной, и заговорил взволнованным шепотом: — Да, привет… слушай, я тут не один… так что сказал доктор? Ммм… он прав, конечно, он прав… да не давлю я на тебя, я просто… конечно, дело твое, можешь не принимать лекарства, а потом вот так мучиться… не нужно… ну, зачем ты… ладно, ладно, прости, я… о господи, перестань же… да, я начинаю злиться, я зол, как черт… мне это тоже невыносимо, ты…

Внезапно он замолчал — как будто собеседник бросил трубку. Он сидел в своем кресле неподвижно, пытаясь обуздать гнев и взять себя в руки. Прошло не меньше минуты — все это время Дэвид просто смотрел в окно. Наконец я подала голос:

— Профессор, может, мне лучше…

— Простите меня. Вам не нужно было это слушать.

— Я пойду.

Дэвид ко мне не повернулся.

— Ладно, — бросил он.

Когда я увиделась с ним неделю спустя, Дэвид был сама деловитость и как ни в чем не бывало продолжил нашу дискуссию о Шервуде Андерсоне. Но когда занятие подошло к концу, осведомился, не найдется ли у меня времени выпить по стаканчику пива.

В общем, вместо пива мы пили мартини в баре «Чарлз-отеля» за Гарвард-сквер. Дэвид выпил свой коктейль (неразбавленный джин, три оливки) в три глотка и выудил из кармана пачку сигарет.

— Знаю, плохая привычка… да, и знаю, «Житан» не только зловонны, но и претенциозны, но я и так выкуриваю не больше десятка в день.

— Профессор, я не фанатичный борец за здоровый образ жизни. Курите, пожалуйста.

— Когда уже ты перестанешь называть меня профессором.

— Но вы же и есть профессор.

— Нет, я просто так называюсь. А зовут меня Дэвид, и я настаиваю, чтобы впредь ты обращалась ко мне по имени.

— Хорошо. — Я была слегка ошарашена его горячностью. Как, видимо, и сам Дэвид, потому что он незамедлительно махнул официантке, заказал второй мартини и закурил вторую сигарету, забыв о том, что первая все еще балансирует на краешке пепельницы.

— Простите, простите, — сказал он, — что-то я в последнее время…

Он замолк, потом начал снова:

— У вас бывало такое, чтобы ярость и злоба так захлестывали, что… — Снова затяжка «Житан». — Я не должен обсуждать это с вами.

— Все нормально, профессор… то есть Дэвид. Говорите.

Новая долгая затяжка.

— Моя жена пыталась покончить с собой две недели назад. Это уже третья ее попытка самоубийства за год.

Именно тогда я впервые обнаружила, что — при всех его научных достижениях и высоком положении в академическом мире — Дэвид Генри был обладателем своего собственного домашнего ада. Ее звали Полли Купер. Они были женаты больше двадцати лет, и по фотографиям 1970-х, которые я видела в офисе, можно заключить, что Полли была довольно типичной для тех лет тоненькой, изящной красавицей. Когда Дэвид с ней познакомился, она только что опубликовала сборник коротких рассказов в издательстве Альфреда Кнопфа и одновременно представила в «Вог» большую фотосессию, отснятую Ричардом Аведоном. В 1971 году в «Нью-Йорк тайме» ей была посвящена статья, где ее называли «невероятно прекрасной и непостижимо умной». И вот Дэвид ее «закадрил» — незадолго до этого триумфально завоевав Национальную книжную премию, получив фантастические отклики на только что опубликованный роман и (в возрасте тридцати лет) приглашение на должность профессора в Гарвард: пара получилась золотая, блестящая, их определенно ждало великое будущее.

— Когда я впервые увидел Полли, это было как удар, coup de foudre,[6] причем для обоих, немудрено, что мы поженились через полгода. Через год после свадьбы родился Чарли, наш сын, и тут вдруг почти сразу, спустя несколько недель после его появления на свет, Полли впала в полную прострацию и совсем перестала владеть собой. Она почти не спала, ничего не ела и в конце концов вообще отказалась прикасаться к ребенку, объясняя это тем, что если возьмет его на руки, то непременно покалечит. Дела шли все хуже, в какой-то момент она провела четверо суток без сна. Тогда-то, среди ночи, я обнаружил ее на кухне, она лежала на полу, засунув голову в духовку. Когда приехала «скорая помощь», медикам хватило одного взгляда на Полли, чтобы определить ее в психиатрическое отделение Массачусетской больницы. Там она провела четыре месяца. Сначала казалось, что у нее послеродовая депрессия, но со временем диагноз был уточнен — серьезное биполярное расстройство.[7]

С тех пор ее психическое состояние было в лучшем случае неустойчивым. По меньшей мере раз в год случались срывы, за которыми следовали периоды относительного спокойствия. Но на творчество у Полли не хватало энергии, она так больше и не сумела написать ни одной новеллы, а годы медикаментозного лечения пагубно отразились на ее физическом состоянии и внешнем виде.

— Если все было так ужасно, — перебила я, — почему вы не прислушались к инстинкту самосохранения и не расстались с ней?

— Пробовал… лет десять назад. Я встретил тогда другую женщину, Анну, скрипачку из Бостонского симфонического оркестра. Очень скоро все у нас приобрело серьезный оборот. Полли — при всех ее приступах безумия — прекрасно чувствовала ложь и фальшь. Заметив, что я провожу день за днем где-то… не в университете, она наняла детектива, а тот сфотографировал, как я вхожу в квартиру Анны в Бэк-Бэй и как мы сидим в каком-то ресторанчике, держась за руки. Господи, до чего же банальны все эти детали.

— Вы с этой женщиной любили друг друга?

— Я всерьез так считал. И Анна тоже. Но однажды я вернулся домой и обнаружил, что сделанные детективом фотографии, восемь на десять дюймов, раскиданы по всей гостиной, а Полли лежит в ванне с перерезанными венами. Пульс едва прощупывался. Медикам пришлось перелить ей больше двух литров крови, чтобы стабилизировать ее состояние. Она провела еще три месяца в психиатрическом отделении.