Ласло Краснахоркаи - Сатанинское танго Страница 6

ПЕРВЫЙ ЭТАЖ

ВТОРОЙ ЭТАЖ

ТРЕТИЙ ЭТАЖ

Капитан, по-гусарски подтянутый, идет впереди них широкими, звенящими шагами, цокот его блестящих сапог по кафельным плиткам звучит почти как музыка; он не оглядывается, но они знают — он видит их насквозь, он изучает их во всех подробностях, с ног до головы, от тяжелых, грубых ботинок Петрины до ярко-красного галстука Иримиаша, может быть, по памяти, а может быть — с помощью особого дара, позволяющего истончившейся коже на его затылке глубже воспринимать окружающие вещи, чем может заметить глаз. «Установление личности!» — бросает он черноволосому, тучному сержанту с густыми усами, когда они переступают порог двери под номером 24 и оказываются в продымленном, душном помещении, не останавливаясь ни на мгновение. Стремительным жестом он усаживает вскочивших при его появлении людей и, прежде чем исчезнуть за распахнутой стеклянной дверью, отрывисто отдает приказания: «Потом ко мне! Занесите печать! Отчеты! Переключите меня на стодевятку! А потом на городскую линию!» Сержант сперва вытягивается по стойке смирно, затем, услышав, как щелкнул замок двери, вытирает пот со лба, садится за стол напротив входа и придвигает к ним печатные бланки. «Заполните, — сказал он устало. — И садитесь! Но сначала прочитайте «Руководство» на обратной стороне». Воздух в помещении изрядно застоялся. На потолке в три ряда горят неоновые лампочки, их свет слепит глаза, жалюзи опущены. Между массивными столами нервозно снуют туда-сюда служащие, и когда они порой сталкиваются друг с другом в узких проходах, то нетерпеливо пробираются вперед с извиняющимися улыбками, из-за чего столы каждый раз сдвигаются, оставляя на полу отчетливые полосы. Есть среди них и такие, кто неподвижно сидит на своем месте, и хотя груды документов возвышаются перед ними подобно горам, они явно предпочитают проводить время, обмениваясь колкостями с коллегами, беспрестанно толкая их сзади или сдвигая их столы. Некоторые из них, оседлав на манер всадников кресла, обтянутые красным кожзаменителем, держат в одной руке телефонную трубку, в другой — чашку дымящегося кофе. В задней части комнаты, от одной стены до другой, протянулась длинная прямая линия пожилых машинисток, с неотразимым очарованием колотящих по клавишам печатных машинок. Петрина, оцепенев от удивления, следит за всей этой лихорадочной работой и толкает локтем Иримиаша, но тот в ответ только кивает головой, глубоко погруженный в изучение «Руководства». «Может, смотаемся, пока не поздно?..» — шепчет Петрина, но его приятель раздраженно отмахивается. Затем он отводит взгляд от бланков, нюхает воздух и спрашивает: «Чувствуешь?» — указывая пальцем вверх. «Пахнет болотом», — определяет Петрина. Сержант смотрит на них, манит пальцем к себе и шепотом сообщает: «Здесь все прогнило… Два раза за три недели белили известкой стены…» В его глубоко посаженных глазах, под которыми висят сизые мешки, горит проницательный свет, твердый воротник упирается в двойной подбородок. «Вам что-нибудь подсказать?» — интересуется он с выразительной улыбкой. Он придвигается к ним так близко, что они чувствуют его зловонное дыхание. Он начинает беззвучно смеяться, долго, словно бы не в силах остановиться. Затем произносит, подчеркивая каждое слово, словно мягко ставя перед ними четыре бомбы («и делайте с ними, что хотите»): «Вы в полном дерьме». Он злорадно ухмыляется, явно довольный собой, и неторопливо постукивает по столу. Иримиаш отвечает ему пренебрежительной улыбкой и вновь склоняется над бланками, а Петрина изумленно смотрит на сержанта, который внезапно закусывает губу, окидывает их презрительным взглядом, откидывается на спинку стула с холодным и разочарованным видом, и стоящий вокруг гам вновь поглощает его, словно адское жерло. Когда же сержант, держа в руках заполненные бланки, вводит их в кабинет капитана, на его лице уже нет ни малейшего признака той почти смертельной усталости, во власти которой он только что пребывал, он идет твердыми, уверенными шагами, его движения легки, а слова по-военному отрывисты. Кабинет обставлен с известным комфортом: в левой части от претендующего на некоторую изысканность стола взгляд может отдохнуть на большом зеленом фикусе, в углу возле двери стоит обитое кожей канапе, два кожаных кресла и курительный столик в стиле «модерн». На окнах висят тяжелые, ядовито-зеленые шторы, паркет от двери и до стола застелен темно-красным ковром. С потолка («скорее можно почувствовать, чем увидеть…») с неторопливым достоинством опускается тонкая кисея пыли. На стене висит портрет какого-то военного. «Садитесь», — офицер показывает на три тесно сдвинутых вместе деревянных стула, расположенных напротив него. «Я хочу, чтобы мы поняли друг друга». Он откидывается на высокую, цвета слоновой кости, спинку стула, устремляет взгляд в невидимую точку на потолке, словно он уже не здесь, и только необычно певучий звук его голоса плывет к ним по душному спертому воздуху, растворенный в клубах табачного дыма. «Вы получили повестку из-за своего общественно опасного уклонения от работы. Вы могли заметить, что я не указал в ней конкретной даты. Поскольку три месяца вы вели себя так, словно вас ничего не касается. Но я готов все забыть. Это зависит от вас самих. Я надеюсь, что мы придем к взаимопониманию». Время застывает в его словах, словно студенистые водоросли в вековых залежах. «Я предлагаю забыть прошлое. При условии, что вы примете мое предложение». Петрина ковыряет в носу, Иримиаш, скривившись на один бок, пытается высвободить полу своего пальто из-под зада товарища. «Выбора у вас нет. Если вы скажете «нет», я влеплю вам такой срок, что вы успеете состариться в тюрьме». «О чем, собственно говоря, идет речь?» — не понимает Иримиаш. Но офицер, словно не слыша его, продолжает: «У вас есть три дня. Вам никогда не приходило в голову, что человек должен работать. Мне известен каждый ваш шаг… Я дал вам три дня, чтобы вы поняли, что можете потерять. Многого не обещаю. Но эти три дня у вас будут». Иримиаш собирается протестовать, но затем передумывает. Петрина теперь действительно напуган. «Я ни хрена не понял, если позволите так выразиться…» Капитан пропускает его слова мимо ушей, словно он зачитал приговор, который — между строк — содержит все возможные возражения. «Запомните, потому что я не буду повторять дважды — хватит лодырничать, бродяжничать, создавать проблемы. Теперь вы будете работать на меня. Это понятно?» «Ты понял?» — спрашивает Иримиаша лопоухий. «Нет, — негромко отвечает тот. — Ни одного слова». Капитан с досадой отрывает взгляд от потолка и сверкает на них глазами. «Молчать!» — произносит он все тем же певучим голосом. Петрина, скрестив руки на груди, сидит, а вернее, почти лежит на стуле, его затылок, опирающийся на спинку, испуганно подрагивает, тяжелое зимнее пальто распахнулось, словно лепестки цветка. Иримиаш сидит с прямой спиной, его мозг лихорадочно работает, носки желтых туфель ослепительно блестят. «У нас тоже есть права», — замечает он, и кожа на его переносице собирается в складки. Капитан с досадой выпускает клуб дыма, на его лице — правда, лишь на мгновение — проступает усталость. «Ваши права! — вспыхивает он. — О каких правах вы говорите? Таким типам закон хорош тогда, когда его можно обойти! Он вам нужен, чтобы было чем прикрыться, когда у вас начнутся проблемы! Но теперь этому конец… Не будем спорить, здесь не казино. Вам ясно? Так что привыкайте жить в строгом соответствии с законом». Иримиаш вспотевшей ладонью потирает колено. «Что же это за закон?» Капитан мрачнеет. «Закон сильнейшего», — говорит он. Краска сходит с его лица, пальцы, сжимающие подлокотники, белеют. «Закон государства. Народа. Или эти слова для вас ничего не значат?» Петрина пытается вставить свое слово («Что здесь происходит? Вы с нами на вы или на ты? Что касается меня, то я лучше…»), но Иримиаш принимает прежнюю позу и говорит: «Господин капитан, вы точно так же отлично знаете, что такое закон, как и мы. Поэтому мы сейчас здесь, вместе. Что бы вы о нас ни думали, мы законопослушные граждане. Мы знаем, что такое долг. Я бы хотел напомнить, что мы неоднократно демонстрировали это. Мы стоим на стороне закона. Вы тоже. Так к чему все эти угрозы?» Офицер иронично улыбается, смотрит в непроницаемое лицо Иримиаша широко открытыми глазами и, хотя его слова тепло звучат, в его зрачках сверкает бешенство. «Мне все о вас известно… хоть… — он глубоко вздыхает, — признаюсь, я не стал от этого умнее». «Хорошо сказано! — с облегчением тыкает товарища в бок Петрина и преданно глядит на капитана. Тот передергивается и с угрозой смотрит на Петрину. — Вы ведь знаете, мне такие напряги не по силам! Просто не по силам! — опережает Петрина офицера, уже чувствуя, что добром это не кончится. — Разве не лучше так разговаривать, чем…» «Заткни свою поганую пасть! — орет на него капитан и поднимается из-за стола. — Что вы себе воображаете? Вы кто такие, засранцы? Шутить со мной вздумали? — и он в бешенстве вновь садится. — Решили, что мы на одной стороне!..» Петрина уже стоит на ногах, быстро взмахивает руками и пытается спасти то, что еще можно. «Нет, вовсе нет, это я так просто, как я мог такое сказать, я даже и подумать не мог…» Капитан не говорит ни слова, снова закуривает и пристально смотрит на них. Петрина стоит с растерянным видом и жестом просит помощи у Иримиаша. «Хватит с меня вас обоих, — в голосе капитана звучит железо. — Хватит с меня дуэта «Иримиаш-Петрина». Я уже по горло сыт такими типами, за которых мне потом приходится отвечать, мать вашу!» Иримиаш быстро вмешивается. «Господин капитан! Вы нас знаете. Почему бы не оставить все как было? Спросите у… («… у Сабо», — подсказывает Петрина) у старшины Сабо. С нами никогда не было никаких проблем». «Сабо ушел в отставку» — с горечью отвечает капитан. — Его дела перешли ко мне». Петрина тут же подходит к нему и протягивает руку: «Что ж мы тут сидим как бараны? Мои поздравления, господин начальник, мои самые искренние поздравления!». Капитан раздраженно отталкивает протянутую руку. «На место! Что это еще такое?» Он безнадежно качает головой, затем, видя, что они струхнули, возвращается к прежнему, более теплому тону. «Ладно, теперь слушайте сюда. Я хочу, чтобы мы друг друга поняли. Посмотрите, как здесь сейчас спокойно. Люди удовлетворены. И так должно быть. Но если бы они почитали газеты, они бы знали, что ситуация вокруг критическая. И мы не можем позволить, чтобы этот кризис уничтожил все наши достижения! Но это огромная ответственность, понимаете, огромная! Мы не можем позволить себе роскошь, чтобы такие типы как вы свободно сновали туда-сюда, как им вздумается. Нам не нужны всякие слухи и толки. Я знаю, что вас можно использовать в нашем общем деле. У вас, согласен, есть фантазия. Не думайте, будто я этого не понимаю. Я не собираюсь ворошить старое. За свои прежние дела вы получили столько, сколько заслуживали. Но вы должны приспособиться к новой ситуации. Вам ясно?» Иримиаш покачал головой. «Вовсе нет, господин капитан. Никто не заставит нас делать то, чего мы не хотим. Но если речь зашла о наших обязанностях, то мы сделаем все, что в наших силах…». Капитан поднимается с места. Его глаза выпучены, рот начинает подрагивать. «Что значит — «Никто не заставит нас делать то, чего мы не хотим»? Вы кто такие, чтобы так разговаривать? Вы, чертовы ублюдки, мать вашу! Грязные бродяги! Послезавтра утром в восемь часов вы явитесь ко мне! А сейчас убирайтесь! Живо!» — он вздрагивает всем телом и поворачивается к ним спиной. Иримиаш, понурив голову, бредет к двери и, прежде чем закрыть за собой дверь, следуя за Петриной, который — словно ящерица — выскальзывает из кабинета, еще раз оборачивается и бросает последний взгляд. Капитан массирует висок, и его лицо… словно покрыто доспехами — оно металлическое, тусклое, серое, оно поглощает свет, в кожу вселяется некая таинственная сила: возрожденное разрушение, освободившись из пустот костей, заполняет каждый уголок его тела, словно его разносит кровь, чтобы, добравшись до верхнего покрова кожи, продемонстрировать свою неодолимую силу; с быстротой молнии исчезает розовая свежесть, деревенеют мускулы, и кожа уже не поглощает, а, серебристо поблескивая, отражает свет, тонкая дуга носа, мягко выдающиеся скулы и тонкие как паутина морщинки заменяются новым носом, новыми скулами и новыми морщинками, сметая все воспоминания о прошлом, чтобы сохранить в единой массе все, что годы спустя станет негативом, впечатанным в землю. Иримиаш закрывает за собой дверь, ускоряет шаг, пересекает набитый битком зал, чтобы догнать Петрину, который уже идет по коридору, не оглядываясь, следует ли за ним его приятель, поскольку чувствует, что стоит ему обернуться — и его вновь позовут назад. Свет с трудом пробивается сквозь серые тучи, город дышит через шарф, ветер неприветливо подметает улицы, дома, тротуары, бессильно мокнущие под проливным дождем. Старухи сидят у окон, глядя в сумрак сквозь легкие кружевные занавески, и со сжимающимся сердцем смотрят на лица людей, прячущихся под навесом, на которых отражена такая скорбь, которую не в силах рассеять даже только что вынутое из духовки исходящее паром печенье. Иримиаш в ярости идет по улице, Петрина, возмущаясь, семенит вслед за ним, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух, и ветер задирает полы его пальто. «Куда теперь?» — уныло спрашивает он. Но Иримиаш, не слыша, идет дальше и угрожающе бормочет про себя: «Это ему дорого обойдется… Он еще пожалеет об этом, чурбан…» Петрина ускоряет шаг. «Давай бросим все это к черту», — предлагает он, но его приятель пропускает его слова мимо ушей. Петрина повышает голос: «Отправимся к верховьям Дуная, может, там у нас что-то выйдет…» Иримиаш не видит и не слышит. «Сверну ему шею…» — говорит он приятелю и показывает — как. Но Петрина тоже упрям. «Там мы много чего могли бы сделать… Можно, например, устроить рыбалку… ты понимаешь, о чем я. Или вот, послушай: там наверняка есть какой-нибудь здоровый ленивый парень, который хочет чего-нибудь построить…». Они останавливаются перед пивной. Петрина лезет в карман, пересчитывает деньги, затем они приоткрывают остекленную дверь. В пивной всего несколько человек, на коленях у тетки-уборщицы — транзисторный радиоприемник, из которого звучат полуденные колокола. Столы, еще влажные от липкой тряпки, словно будущие свидетели множества мелких воскрешений, сейчас, никем не занятые, покачиваются из стороны в сторону; четверо или пятеро мужчин со впалыми щеками, опершись локтями о столы, сидят на некотором расстоянии друг от друга. У одних на лицах написано разочарование, другие следят за официантками, третьи смотрят в стакан или, сочиняя письмо, механически попивают кофе, палинку, вино. Затхлая вонь смешивается с клубящимся сигаретным дымом, кисловатое дыхание поднимается к закоптелому потолку, у входа, рядом с поломанной печкой, дрожит насквозь промокшая, покрытая грязью собака, которая испуганно следит за происходящим на улице. «Шевелитесь, ленивые задницы!» — кричит одна из уборщиц, проходя мимо столов со скрученной тряпкой. За стойкой девушка с огненно-рыжими волосами и детским лицом стоит, прислонившись к полке, уставленной несвежими пирожными и несколькими бутылками дорогого шампанского — она красит ногти. С другой стороны стойки, обращенной к пивному залу, склонилась пышная официантка. В одной руке у нее дымящаяся сигарета, в другой — дешевая книжка; когда она перелистывает страницу, то от волнения распахивает рот. На стенах кругом горят пыльные лампы. «Сто грамм рома с ликером», — говорит Петрина и облокачивается на стойку рядом со своим приятелем. Официантка даже не выглядывает из-за книги. «И один «Серебряный Кошут», — добавляет Иримиаш. Продавщица со скучающим видом отталкивается от полки, бережно кладет лак для ногтей, затем медленно, устало наливает напиток и ставит перед Иримиашем. «Семь семьдесят», — говорит она равнодушно. Но ни один, ни другой не двигаются. Иримиаш смотрит девушке в лицо, их взгляды встречаются. «Мы заказывали сто грамм», — говорит он, и в его голосе чувствуется угроза. Продавщица смущенно ловит его взгляд и быстро наполняет две других рюмки. «Простите», — оробев, извиняется она. «Кажется, мы еще упоминали о сигаретах», — негромко продолжает Иримиаш. «Четырнадцать девяносто», — скороговоркой произносит девушка и смотрит на свою сдавленно хихикающую коллегу и машет рукой, чтобы та перестала. Но уже поздно. «Можно узнать, что вас так насмешило?» Теперь все взгляды обращены на Иримиаша и его приятеля. С лица официантки сбегает улыбка, она нервно поправляет под халатом бретельку лифчика, затем встряхивает плечами. Внезапно наступает тишина. У окна, выходящего на улицу, сидит лоснящийся толстяк в шоферской кепке. Он ошеломленно следит за Иримиашем, залпом выпивает свою рюмку и неловким движением роняет ее на стол. «Прошу прощения», — запинаясь, бормочет он, когда понимает, что все на него смотрят. И в этот момент, неизвестно откуда раздается тихое мягкое гудение. Каждый, затаив дыхание, следит за остальными, потому что сперва кажется, что кто-то мурлычет себе под нос. Все украдкой косят глазами друг на друга: жужжание усиливается. Иримиаш поднимает рюмку, затем медленно ставит ее на место. «Кто здесь жужжит?» — в бешенстве спрашивает он. «Кто осмеливается себя так нагло вести?.. Что это, черт возьми? Какая-то машина?.. Или это… лампы? Нет, это жужжит человек. Может, этот высохший старик возле туалета? Или вон тот урод в спортивных тапочках? Что здесь происходит? Бунт?» Внезапно все прекращается. Только тишина, подозрительные взгляды… У Иримиаша в руках дрожит рюмка, Петрина нервно барабанит по стойке. Все опускают головы, сидят, потупив глаза, никто не осмеливается сделать движение. Туалетная уборщица отводит в сторону официантку: «Может, вызвать полицию?». Продавщица не в силах сдержать нервный смех, затем, чтобы как-нибудь отделаться, открывает кран мойки и принимается греметь пивными кружками. «Мы все взорвем, — сдавленно говорит Иримиаш, а затем громко повторяет: «Мы все взорвем! Всех разнесем на куски, одного за другим, — поворачивается он к Петрине. — Трусливые черви. Каждому — динамитную шашку под пиджак. Этому, — он показывает большим пальцем, — в карман. А этим, — он глазами указывает в сторону печки, — под подушку. В дымоход. Под половик. За плафон люстры. В задницу!» Продавщица и официантка на конце стойки жмутся друг к другу. Посетители испуганно переглядываются. Петрина окидывает их убийственным взглядом. «Их мосты. Их дома! Весь город. Парки! Их утра! Их почту! Одно за другим — по порядку, как следует…» Иримиаш выдыхает сигаретный дым, перекатывая рюмку в лужице пива. «Потому что надо, наконец, закончить то, что когда-то было начато» «Верно! Какие тут сомнения?! — с жаром кивает Петрина. — Взорвем все одно за другим!» «Города. Один за другим! — продолжает Иримиаш словно во сне. — Деревни. Даже самую захолустную хижину!» «Бум! Бум! Бум! — кричит Петрина, размахивая руками. — Слышите? А потом — ба-бах! И конец, господа». Он вытаскивает из кармана двадцатку, швыряет ее на стойку, прямо в пивную лужицу; бумага медленно намокает. Иримиаш поднимается из-за стойки, открывает дверь, затем поворачивается. «Пара дней — все, что вам осталось! Иримиаш разнесет вас на куски!» — он сплевывает, презрительно кривит рот и на прощание обводит взглядом испуганные лица. Смрад сточной канавы смешивается с запахами грязи, луж и сверкающих молний, ветер треплет электрические провода, черепицу кровель, опустевшие птичьи гнезда; сквозь щели плохо пригнанных ставень проникает душный жар… слышны раздраженно-терпеливые разговоры обнявшихся любовников… требовательный плач грудных младенцев украдкой выскальзывает в пахнущий оловом сумрак; изогнутые улицы, вымокшие до корней деревьев парки покорно лежат под струями дождя; оголенные дубы, сухие измятые цветы, выгоревшие газоны смиренно склонились под порывами ветра, словно жертва под ногой палача. Петрина, хихикая, спотыкающимся шагом бредет за Иримиашем. «К Штейгервальду?» Но его приятель не слышит. Он поднимает воротник своего клетчатого пальто, засовывает руки глубоко в карманы и, вскинув голову, торопливо шагает от улицы к улице, не глядя по сторонам, ни на мгновение не останавливаясь, не оборачиваясь, не обращая ни малейшего внимания на промокшую сигарету, свисающую у него из уголка рта. Петрина витиевато матерится, его кривые короткие ноги то и дело подгибаются, и, наконец, отстав от Иримиаша шагов на двадцать, принимается тщетно кричать в спину своему приятелю («Эй, подожди! Да не несись ты так! Что я тебе, бешеный, что ли?»), но тот и в ус не дует. В довершение всего Петрина погружается по самые щиколотки в лужу, громко пыхтит, бессильно прислоняется к стене дома и чуть слышно бормочет: «Не могу я так бежать…» Но не проходит и пара минут, как Иримиаш вновь появляется перед ним — слипшиеся волосы свисают на глаза, носки ярко-желтых туфель измазаны грязью. С Петрины капает вода. «Посмотри-ка! — он указывает на свои уши. — Сплошняком одна гусиная кожа…» Иримиаш неохотно кивает, откашливается и говорит: «Мы идем в поселок». Петрина смотрит на него выпученными глазами. «Что?.. Сейчас?! Мы с тобой? В поселок?» Иримиаш достает новую сигарету, закуривает и быстро выпускает клуб дыма. «Да. Прямо сейчас». Петрина снова прислоняется к стене. «Послушай, старина, хозяин, спаситель мой… Смерти ты моей хочешь! Я продрог, я голоден, я хочу пойти куда-нибудь, где можно согреться, обсушиться, поесть, и видит бог, мне не улыбается тащиться в такую даль под этим чертовым дождем. Прямо скажу, не собираюсь я бегать за тобой как сумасшедший, черт бы побрал твою прóклятую душу. Так-то, приятель!» Иримиаш в ответ только машет рукой и равнодушно бросает: «Тогда ступай, куда пожелаешь», — поворачивается и идет прочь. «Ты куда? Куда пошел?» — зло кричит ему в спину Петрина и кидается следом. «Куда ты собрался без меня? Эй, постой-ка!» Когда они выходят из города, дождь ненадолго ослабевает. Наступает ночь. Ни звезд, ни луны. На развилке к Элеку, метрах в ста перед ними пляшет тень — лишь немного спустя становится ясно, что это человек в штормовке. Он сворачивает в поле, и тьма проглатывает его. По обе стороны большака до самого леса, черным пятном виднеющегося на горизонте, земля превратилась в грязь, и поскольку сгущающаяся ночь сделала все вокруг расплывчатым и неясным, то дорога кажется кораблем, таинственно покачивающемся посреди океана грязи. Ни птицы в застывшем от холода небе, ни шороха зверя в тишине, которая легла, как предрассветный туман ложится на землю, и только где-то вдалеке одинокая встревоженная косуля — словно дыхание трясины — поднимается и вновь опускается, готовая в любое мгновение умчаться прочь. «Боже ж ты мой, — вздыхает Петрина, — как подумаю, что доберемся мы только к утру, так ноги сами подкашиваются! Разве нельзя было попросить у Штейгервальда грузовик? А еще это пальто! Что я тебе, цирковой силач?». Иримиаш останавливается, ставит ногу на километровый камень, вытаскивает из кармана сигареты. Каждый берет по одной и закуривает, прикрывая огонек ладонью. «Я могу тебя кое о чем спросить, садюга?» «О чем?» «Зачем мы идем в поселок?» «Зачем? А где ты собираешься спать? Что ты будешь есть? У тебя есть деньги? Хватит хныкать, а то я тебе шею сверну». «Ладно, ладно. Понял. Но ведь завтра нам придется возвращаться, верно?» Иримиаш обнажает в усмешке зубы, но не произносит ни слова. Петрина вздыхает. «Слушай, дружище! Ведь у тебя светлая башка! Неужели нельзя придумать чего-нибудь получше? Мне не хочется оставаться с этими людьми. Не могу я жить в таком месте. Петрина родился под открытым небом, живет то здесь, то там, и так будет до самой смерти». Иримиаш невесело машет рукой. «Мы в полном дерьме, приятель. Ничего не поделаешь. Придется нам остаться с ними». Петрина молитвенно складывает руки: «Хозяин! Не говори так! У меня душа до сих пор в пятки уходит!». «Ладно, не дрейфь. Заберем у них деньги и уйдем. Как-нибудь все утрясется». Они возобновляют путь. «Думаешь, у них есть деньги?» — беспокойно спрашивает Петрина. «У крестьян всегда что-нибудь да найдется». Молча идут они, километр за километром, и вот оказываются на полпути между развилкой и местным трактиром; нет-нет да и блеснет над ними случайная звездочка, и сразу же скроется во тьме; порой луна выглянет из мрака и, как и два утомленных путника, что бредут по дороге внизу, бежит по полю небесной битвы, напролом через все препятствия к цели — до утренней зари. «Интересно, что скажет эта деревенщина, когда увидит нас…» — через плечо говорит Иримиаш. — Вот будет сюрприз». Петрина ускоряет шаг. «Слушай, с чего ты взял, что они все еще там? — нервно спрашивает он. «По-моему, они давно уже оттуда свалили. Есть же у них хоть немного мозгов». «Мозгов? — ухмыляется Иримиаш. — У них? Они всегда были тупым быдлом и останутся им до самого конца. Сейчас они сидят по своим домам, на кухнях, срут под себя, да время от времени выглядывают в окно — что там поделывают соседи? Я знаю их, как свои пять пальцев». «Не понимаю, отчего ты так уверен в этой затее, дружище, — говорит Петрина. — Мне кажется, никого там уже нет. Пустые дома, черепицу давно растащили, и найдем мы, в лучшем случае, пару тощих крыс на мельнице…». «Не-ет, — самоуверенно отвечает Иримиаш. — Они так до сих пор и сидят на том же самом месте, на тех же грязных табуретках, жрут каждый вечер картошку с паприкой и знать не знают, что творится вокруг. Завистливо следят друг за другом, громко рыгают в тишине и — ждут. Ждут упорно, и твердо верят, что их кто-то надул. Ждут, затаившись, как кошки во время убоя свиней — а вдруг и им перепадет какая-нибудь кость. Они похожи на холопов в давние времена, у которых господин только что пустил себе пулю в лоб, и теперь они бродят вокруг его трупа, не зная, что предпринять…» «Хватит стихов, хозяин, у меня и так вот-вот брюхо лопнет», — пытается угомонить его Петрина и обхватывает руками свой бурчащий живот. Но Иримиаш даже не смотрит на него, а продолжает воодушевленно вещать: «Эти холопы потеряли своего господина, но не могут обойтись без гордости, достоинства, храбрости. Вот что удерживает их на месте, пусть даже в глубине их пустых голов и брезжит понимание того, что на самом деле всех этих качеств у них нет, что они просто хотят жить в тени своего господина…» «Хватит… — стонет Петрина и трет глаза, потому что с его плоского лба беспрерывно течет вода. — Не сердись, но я больше не могу слушать эту чушь!.. Завтра расскажешь остальное, а сейчас поговорим лучше о… о тарелке горячего фасолевого супа!» Иримиаш пропускает его слова мимо ушей и как ни в чем не бывало гнет дальше: «И вот теперь… куда бы ни упала эта тень, они бредут туда, словно стадо овец, потому что не могут они без нее, как не могут без помпы и иллюзий… («Ох, да перестань ты, старик, сил нет», — корчится Петрина) …только чтобы не остаться один на один с этой помпой и этими иллюзиями, потому что тогда сойдут они с ума и придут в ярость, словно псы, и разрушат все. Дайте им хорошо истопленную комнату, миску с дымящимся паприкашем каждый вечер, и будут они счастливы, особенно если ночью под теплым одеялом обнаружат сочную соседскую бабёнку… Петрина, ты меня слушаешь?» «О-хо-хо!» — вздыхает тот и с надеждой добавляет: «Неужели ты закончил?» Уже виднеются покосившийся заборы вокруг дома дорожника, шаткий сарай, порыжевший от ржавчины бак с водой, когда сзади, из-за высокой кучи сорняков раздается хриплый голос: «Эй, подождите! Это я!» К ним мчится промокший до нитки паренек лет двенадцати-тринадцати: штаны закатаны до колен, волосы слиплись, глаза сияют, на лице широкая улыбка. Первым узнает его Петрина. «А, так это ты! Чего тебе здесь надо, бездельник?» «Я уже больше часа тут торчу!» — гордо объявляет тот и быстро опускает голову. Его спутанные волосы свисают на рябое лицо, между согнутыми пальцами дымится сигарета. Иримиаш окидывает паренька внимательным взглядом, тот взглядывает на него снизу вверх, и тут же вновь отводит глаза. «Давай, выкладывай, чего тебе надо», — покачав головой, спрашивает Петрина. Мальчик смотрит на Иримиаша. «Вы обещали… — начинает он неуверенно — что… что если…» «Ну, живей!» — торопит Иримиаш. «Что если я им скажу, — запинаясь, бормочет мальчик и пинает ногой землю, — будто вы умерли, тогда… вы сведете меня с госпожой Шмидт…» Петрина ловит паренька за ухо и сердито рявкает: «И что с того? У тебя еще молоко на губах не обсохло, а уже хочешь бабам под юбки лазить, щенок! Еще чего!» Мальчик вывертывается у него из рук и со слезами ярости кричит на него: «А вот хрен тебе, старый козел!» Они готовы уже наброситься друг на друга, но тут вмешивается Иримиаш. «Хватит, довольно!» — окорачивает он их. «Как ты узнал, что мы придем?» Паренек, держась на некоторой дистанции от Петрины, энергично потирает ухо. «Это мой секрет. Хотя не важно… Все и так уже знают. От автобусного кондуктора». Иримиаш делает знак Петрине, который, бешено сверкая глазами, клянется расквитаться с противником («Приди в себя! Оставь его в покое!») и поворачивается к мальчишке. «От какого еще кондуктора?» «Ну, от Келемена, он там живет, у элекской развилки, он вас видел». «Келемен? Он стал кондуктором?» «Ага, весной. На автобусе дальнего следования. Но сейчас автобус не ходит, так что он шатается то там, то здесь». «Хорошо», — говорит Иримиаш и идет дальше. Паренек вприпрыжку бежит за ним. «Я сделал, что вы хотели! Вы тоже должны сдержать…» «Я привык держать свое слово», — холодно отвечает Иримиаш. Паренек, следует за ним как тень — если порой ему удается нагнать Иримиаша, он украдкой кидает на него взгляд и снова отстает. Петрина держится позади, на порядочном расстоянии, и, хотя его слова трудно разобрать, ясно, что он на чем свет стоит клянет нескончаемый ливень, грязь, паренька, и весь мир («чтоб им всем провалиться!»). «А меня фотка есть!» — говорит мальчик примерно через две сотни шагов. Но Иримиаш не слышит или делает вид, что не слышит, он идет посередине дороги, большими шагами, с высоко поднятой головой, рассекая орлиным носом и острым подбородком сгустившийся сумрак. «Хотите фотку посмотреть?» — снова пробует мальчик. Иримиаш медленно переводит на него взгляд. «Что за фотка?». Тут их нагоняет Петрина. «Хотите посмотреть?» Иримиаш кивает. «Эй, кончай крутить, чертенок!» — поторапливает Петрина. «А вы не будете злиться?» «Нет, не буду». «Только не трогайте ее», — ставит условие паренек и лезет себе за пазуху. Они стоят перед киоском, где-то в городе, справа — Иримиаш с волосами, причесанными на косой пробор, в клетчатом пиджаке, в красном галстуке, складка брюк заломлена на коленях; рядом с ним Петрина, он одет в просторную майку, сквозь его оттопыренные уши просвечивает солнце. Иримиаш насмешливо щурит глаза, Петрина стоит с мрачным торжественным видом, прикрыв глаза, губы у него плотно сжаты. Слева на фотографии видны чьи-то пальцы, сжимающие пятидесятифоринтовую купюру. За спиной у них карусель, которая выглядит так, словно вот-вот готова опрокинуться. «Вы только поглядите сюда! — восхищенно восклицает Петрина. — Это же и впрямь мы! Черт меня побери, если это не так! Дай-ка сюда, парень, я хочу получше себя разглядеть!» Но мальчик отталкивает его руку. «Чего захотел! Бесплатное представление закончилось! Убери-ка свои поганые лапы!» — и он быстро засовывает фотографию обратно в полиэтиленовый пакет и прячет его за пазуху. «Эй, парень, — просит Петрина как можно мягче — покажи еще раз, я же почти ничего не разглядел». «Если хотите еще посмотреть, тогда… — мальчик раздумывает — … тогда сведите меня с женой трактирщика. У нее тоже сиськи вот такие!». Петрина, выругавшись, идет дальше («Еще чего тебе, чертенок!»). Мальчик с силой хлопает его по спине и бросается за Иримиашем. Петрина некоторое время возмущенно размахивает руками, затем вспоминает фотографию, улыбается, хмыкает и ускоряет шаг. Они уже на перекрестке, отсюда им остается всего полчаса ходьбы. Мальчик восторженно следит за Иримиашем, заходя то справа, то слева. «Мари теперь с трактирщиком, — громко рассказывает он на ходу, затягиваясь время от времени обгоревшей почти до самых пальцев, неизвестно сколько раз закуривавшейся, сигаретой — Госпожа Шмидт уже давно сошлась с хромым, а школьный директор торчит один дома… Вы себе не представляете, что это за урод! Моя младшая сестра окончательно сбрендила, только подслушивает да подглядывает, подглядывает да подслушивает, постоянно следит за всеми, мать ее бьет, а толку никакого, она ни на что не годится, и говорят, на всю жизнь останется идиоткой… Доктор все время сидит у себя дома, хотите верьте, хотите нет, ничего не делает, ну совсем ничего! Только сидит круглые сутки, даже спит на стуле, и весь дом у него провонял, словно крысиная нора, свет днем и ночью горит, а ему все равно, курит себе первоклассные сигареты, пьет как сапожник, если не верите, спросите госпожу Кранер, она вам скажет, что так и есть, вот увидите. Да, сегодня Шмидт и Кранер принесут деньги за скотину, все с февраля с ней возились, кроме матери, эти козлы ее не взяли. Мельница? Там теперь только вороны бывают, да мои сестры туда блядовать ходят. Они совсем тупые, представьте, мать у них все деньги отбирает, а они только плачут. Я бы такого с собой не позволил, можете быть уверены. В трактире? Там уже нельзя. Жена трактирщика совсем разважничалась, да к счастью она сейчас перебралась, наконец, в город, останется там до весны, сказала, что не собирается сидеть здесь по шею в грязи, чистый смех, трактирщику раз в месяц приходится домой ездить, а потом, когда возвращается, вид у него — словно в дерьмо окунили, так его жена достает… Да, он еще продал свою «Паннонию» и купил подержанную тачку, ее все время подталкивать приходится. Всем поселком ее толкают, когда надо куда-нибудь поехать — потому что он каждому что-нибудь привозит — вот все и толкают, чтобы мотор завелся… А трактирщик говорит, что выиграл гонки на этом драндулете, ха-ха, со смеху лопнуть можно! Он сейчас с одной из моих сестер, потому что мы с весны должны ему за семена…» Уже виден свет в окнах трактира… но не слышно ни единого слова, ни звука… тишина, словно ни осталось ни души… но нет, слышна чья-то гармонь… Иримиаш стряхивает грязь со своих тяжелых, как свинец, туфель… откашливается… Осторожно открывает дверь… И снова начинает лить дождь, на востоке с быстротой воспоминаний небо вспыхивает темно-красным и бледно-голубым и клонится на дрожащий горизонт, и тотчас, словно нищий, каждое утро карабкающийся на паперть, восходит солнце, чтобы восстановить мир теней и отделить деревья, землю, небо, животных и людей от спутанного, леденящего единства, в котором они бьются, как мухи, попавшие в паутину. А на самом краю неба еще видна убегающая ночь, но ее устрашающие черты одна за другой скрываются за западным горизонтом, словно отчаявшееся, растерянное, побитое войско.