Ян Отченашек - Ромео, Джульетта и тьма Страница 6

Ах, как я поспала! Мне хотелось бы все время спать, спать и не просыпаться, пока все не кончится и не вернутся наши. Или… или лучше не просыпаться вообще!

Не говори так, — перебил он ее, — ты не должна так говорить.

Тебе хорошо — не должна, не должна! А мне сейчас так скверно жить на свете!

Но ты больше не будешь так говорить, правда?

Не буду, если ты не хочешь!

Она села на кушетку, все еще расчесывая волосы, и взглянула на него. Он ткнул пальцем в желтую звезду.

Может быть, снимешь это?

Зачем? Это плохо?

— Я так не думаю! — перебил он поспешно— Но зачем?.. Мне кажется, что здесь это ни к чему!

Она задумалась и решительно покачала головой.

Нет. Нам запрещено ходить без звезды. Понимаешь? Я не виновата. И совсем не стыжусь. Папа тоже носит такую. И Бланка.

Я тебя не заставляю. Я только… Я тебе притащил кое-что. Хочешь есть?

Ужасно! Ты не смейся. Я со вчерашнего утра ничего не ела. Ходила по городу и ревела, ревела, как маленькая. Тетя завернула мне на дорогу съестного, но я забыла пакетик где-то на набережной. Я совсем потеряла голову.

Она жадно вцепилась в горбушку, запивая хлеб несладким суррогатом кофе. Не успел он оглянуться, как все было съедено и она смахнула крошки с губ. Он смотрел на нее с тихой радостью и щемящей тоской. Маленький проголодавшийся зверек, вот и все. Она поблагодарила его робкой улыбкой. Он ободряюще улыбнулся в ответ и уселся на колченогий стул.

— Фьють, однако и аппетит у тебя!

Она кивнула так энергично, что волосы упали на лоб.

— Ужасный! Папа говорил, что я обжора. А человеку, как назло, страшно хочется есть, когда есть нечего. Мы всегда жили небогато, а в последнее время стало совсем плохо. Иногда вспомнит старый пациент и принесет что-нибудь. Клали ночью под окошко, и я привыкла утром смотреть, не лежит ли там сверток. Однажды положили

мясо… Отца любили. Говорят, что провинциальные врачи грубияны, но мой папа был хороший, ни на кого не кричал…

Она вспоминала. Руки со сцепленными пальцами лежали на коленях, лицо ясное.

— Летом еще ничего; у нас был садик, у мамы росли там розы и георгины. А потом пришлось посадить овощи — морковь, цветную капусту и немного картошки. Ботвой кормили кроликов. Ты когда-нибудь видел крольчат? Совсем крохотных? У них мягонькие мордочки, а когда такой дотронется до ладошки, это просто… А папа разводил пчел. Но тебе этого не понять, по тебе сразу видно, что ты из

Праги.

Это еще почему? Она засмеялась:

Ты такой бледный, нежный. Как стебелек хмеля. Он досадливо перебил ее:

— Ничего подобного! Я сильный, не воображай. — Явно задетый, он приподнялся. — Доказать? Смотри!

И прежде чем девушка успела опомниться, обхватил ее правой рукой за плечи, левой под коленями и поднял. Уф! Странно, она была тяжелей, чем казалось. Он подбросил ее. Девушка защищалась обеими руками и смеялась звонким смехом. Он уронил ее на старую кушетку и испуганно приложил палец к губам.

Тесс! Ради бога! — Он кивнул головой в сторону мастерской, и смех оборвался. Они смотрели друг на друга молча, запыхавшись. Летели секунды. Он провел ладонью по лицу — его обычный жест в моменты растерянности или смущения.

Правда, — сказала девушка одобрительно, — ты сильный.

Он скромно пожал плечами.

— Достаточно… если понадобится…

За дверями тарахтела швейная машинка, палящее солнце стояло над двориком. Двор был похож на коробку без крышки, в которую солнце без всякой жалости льет зной. На раскаленной мостовой разлеглась кошка, неподвижная, изнуренная жарой. Мальчишка пинал ногами мяч.

— Я пойду, — сказал вдруг Павел в наступившей тишине.

Тебе нужно?

Меня ждут к обеду. Старики будут беспокоиться.

Ты придешь? Он кивнул.

Скоро?

Скоро…

Сегодня?

Он улыбнулся успокаивающе.

— Сегодня. Конечно, — сказал он, уже ухватившись за ручку двери.

…Это очень походило на воровство. У Павла заранее начинало колотиться сердце и кусок застревал в горле. Все эти дни они ужинали в напряженном молчании, приборы неприятно звякали, и Павел, упрямо опустив глаза, ерзал на стуле под вопрошающим взглядом отца. С каждым днем будет все труднее уносить тарелку в свою комнату и отделять скудную порцию в припрятанную кастрюльку. Чудо, что все до сих пор еще не открылось!

Удалось! Павел топтался в передней, медлил, потом сунулся в кухню, чтобы решительно и без долгих объяснений заявить, что идет играть в шахматы. После обеда он обеспечил себе у Войты крепкое алиби, Войта согласился, хотя сгорал от любопытства: «Давай выкладывай! Какая она?» Павел выдумал какое-то курьезное приключение, но правды не сказал.

— Будь осторожен, Павлик! — вздыхает мать.

— Возвращайся пораньше. Ты ведь знаешь, что творится вокруг, ах, боже мой! — отец предпочитает нудным наставлениям и вопросам укоризненный взгляд. Это действует сильнее.

Третий день Эстер у него. Вчера он с трудом нашел объяснения, чтобы уйти вовремя. Что он мог сказать ей?

Ничего! Лучше, если она вообще не будет знать о последних событиях.

Он спешил, улыбаясь и радуясь успеху, хотя желудок сжимался от голода. Черная кастрюлька согревала грудь, словно живое существо. Трофей хоть и не поэтический, но драгоценный. Смешно! Ну и что ж? Кнедлики с черешней — и она! Будьте благословенны вы, пузатые, осклизлые клецки, политые застывающим маргарином!

И вдруг ему пришло в голову: не хлебом же единым жив человек. Ей нужно читать, чтоб не сойти с ума от тоски и черных мыслей. О чем она думает в бесконечные часы одиночества? Где блуждает? Ей надо читать, уйти в книгу, оторваться от собственной судьбы, спрятаться в чужих судьбах. Он остановился на «Жане Кристофе» и еще прихватил «Швейка». Ей надо смеяться. Смеяться!

— Ты хороший, — сказала она. Убрала рукой волосы со лба, с благодарностью заглянула ему в глаза. — Почему ты такой? Ведь я приношу тебе только заботы!

Павел остановил ее отрицательным жестом. Он честно старался отогнать от себя мысли о собственном благородстве, убежденный, что не имеет на это права.

— Почему ты такой?

Юноша отвел глаза, пожал плечами,

Не знаю… А что тут такого? Я обыкновенный. Выгнать тебя? А ты смогла бы? Этого ни один человек не сможет.

А ты понимаешь, кого прячешь? Ведь ты же меня совсем не знаешь.

Знаю. Иногда мне кажется, что я знаю тебя тысячу лет.

Она удивленно раскрыла глаза.

Правда?

Правда. Почему ты спрашиваешь?

Потому что и мне так кажется. Глупо? Может быть. Так принято говорить, да? Я думала об этом вчера, когда ты так рано ушел. Мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь! А мы ведь только позавчера вечером встретились. В парке, на лавочке. Может быть, мы знали друг друга в прошлой жизни. Мы, наверное, были братом и сестрой. Или возлюбленными. У нас была несчастная любовь. Я болтаю глупости, правда?..

Неважно. Я с удовольствием слушаю, — перебил он ее, и тоска сжала ему грудь. Голос девушки кружил голову, мягко проникал в сердце, сдавливал мятущейся негой. Павел боялся ее. В полутьме он видел ее силуэт; она сидела на краю кушетки, прижав к себе колени, опустив голову. Он растянулся рядом, лег навзничь, скрестив руки под головой. «Возлюбленные… Несчастная любовь…» Нет! Не так! Прошлая жизнь! Фу! Он испытывал неприязнь к этим словам.

— Знаешь, а я не верю в такую чепуху. Прошлая жизнь — сказки для кисейных барышень. И звезды — не дырки в небе или в бумажных шторах. Звезды — это миры, миллионы миров, а месяц — остывший шар. Поэты ничего в этом не смыслят; все это математика, телескопы и цифры, фантастические формулы…

Он рассказывал, а девушка, словно устыдившись своих слов, молчала. Павел протянул руку и погладил ее по плечу, будто желая извиниться за прозаическую трезвость своих суждений. Но ведь она не знает этого. Он хочет быть ученым,

Ты обиделась?

Нет. Ты, наверное, прав, а я просто дура.

На крыши спускались сумерки, в их каморку уже закрадывалась тьма, но лампу зажигать не хотелось. С галереи лился желтоватый свет, процеженный через сито занавесок, где-то бормотало радио. Все эти звуки — голоса старого дома — были знакомы ему. Ритмичный стук молотка рассказывал, что молодожены с третьего этажа купили мебель и мужу приходится самому приводить в порядок этот хлам, приобретенный у старьевщиков; сами знаете — в нынешние времена… Из мастерской художника, что забралась под самую крышу, слышатся аккорды гитары и приглушенное пение. Художник разгоняет мышей и тоску. Недавно от него ушла жена, на галерее до сих пор судачат: «Вертихвостка!» Но находятся защитницы: «Ах, бабочки милые, да кому охота жить в вечной нищете, в дыре под самой крышей и нюхать вонь скипидара?»

Голоса, звуки. А над всем этим раскинулось молчаливое мерцающее небо.

Павел смотрел, и ему казалось, что он слышит, как, свистя, проносятся в холодных пространствах миры.