Джейми Форд - Отель на перекрестке радости и горечи Страница 6

Генри нашел свободную скамейку и стал читать вчерашний номер «Джапаниз Дейли ньюс», как ни странно, почти целиком на английском. Книжный магазин «Тайсёдо» закрывается, у ювелирной лавки Накамура сменился владелец. Генри огляделся вокруг: на одних заведениях — таблички «Продается», другие просто закрыты. Ясно почему: во многих статьях в газете говорилось о тяжелых временах в Нихонмати. Торговля здесь явно шла плохо, и началось все еще до Перл-Харбора — в 1931 году, когда японцы захватили Маньчжурию. Генри лишь потому помнил год, что отец без конца твердил о войне в Китае. В одной из статей писали, что общество взаимопомощи «Чун Ва» объявило бойкот всей японской общине. Генри лишь смутно представлял, что такое «Чун Ва», — какой-то китайский комитет, вроде общества «Пин Кхун», к которому принадлежали его родители, только крупнее и более политизированный. Он представляет интересы не только китайского квартала, но и всего региона и тан — группировок, отчасти схожих с бандами. В «Чун Ва» входил и отец.

Вокруг было так оживленно, что не верилось в тяжелые времена, бойкоты и заколоченные витрины с флагами. На Генри почти не обращали внимания, лишь иногда японские ребятишки показывали пальцами и шушукались, но родители шептали им: «Тсс!» Изредка в толпе мелькали чернокожие; ни одного белого не встретилось.

И вдруг Генри увидел лицо Кейко. Точнее, фотографию в витрине фотостудии «Оти»: нарядная девочка утопает в огромном кожаном кресле, в руках — пестрый бамбуковый японский зонтик с оранжевым карпом кои.

— Коннитива, — поприветствовал Генри в дверях фотограф-японец, совсем еще молодой. — Коннитива Отото-сан.

Генри, не знавший японского, смутился, распахнул куртку и указал на значок «Я китаец».

Молодой фотограф улыбнулся:

— По-китайски я не говорю, но чем могу помочь? Хочешь сфотографироваться? Попозировать? Или ищешь кого-то?

Настал черед Генри удивляться. Молодой фотограф владел английским блестяще, самому Генри было до него далеко.

— Вот эту девочку, мы вместе учимся.

— Дочку Окабэ? Ее отдали в китайскую школу?

Генри покачал головой, махнул рукой.

— Да, Кейко Окабэ, мы с ней учимся в начальной школе Рейнир — для белых, на Йеслер-авеню.

Оба молчали. Вокруг гудели машины, рычали моторы. Генри смотрел на фотографа, а тот — на портрет Кейко.

— Видимо, вы оба — особенные ученики.

С каких это пор быть особенным стало так тяжело? Не просто тяжело — сплошная мука. Подумаешь, «студент» в Рейнир — что тут такого? Ровным счетом ничего. Но опять же, он ведь ищет Кейко. Может, она-то и есть особенная?

— Вы не знаете, где она живет?

— Нет. К сожалению. Но я часто вижу ее с родителями возле театра «Ниппон-Кан». Рядом есть парк, поищи ее там.

— Домо, — поблагодарил Генри. По-японски он знал всего одно слово, не считая фразы, которой научил его Шелдон.

— Не за что. Приходи еще, сфотографирую! — крикнул ему вслед хозяин студии.

Генри уже мчался по улице.

По дороге из школы Генри и Кейко каждый день проходили через парк Кобэ. Вот и знакомый косогор, дорожки, обсаженные по обе стороны вишнями. Через улицу «Ниппон-Кан», театр кабуки, пестревший афишами спектаклей, которых Генри ни разу не видел, с необычными названиями:

«О сомэ хисамацу», «Юко-но ития» — на японском и английском. Как и китайский квартал, улицы близ «Ниппон-Кан» по субботам оживали. Генри устремился вслед за толпой и музыкой. У входа в «Ниппон-Кан» уличные артисты в традиционных костюмах бились на мечах; мечи сверкали и гнулись, рассекая воздух. Позади них музыканты играли на диковинных инструментах, вроде трехструнных гитар. Совсем не то что чжун ху, или гао ху, двухструнные скрипки, под звуки которых в пекинской опере разыгрывают сражения.

Из-за музыки и танцев Генри совсем позабыл, зачем сюда пришел, и лишь иногда шептал слова, которым научил его Шелдон: Оай дэки тэ урэси дэс — машинально, от волнения.

— Генри!

Даже сквозь музыку он узнал ее голос. Огляделся, ища ее в толпе, и увидел — на вершине холма, на самой высокой точке парка Кобэ: она сидела, глядя на уличных артистов, и махала рукой. Генри вскарабкался на холм, ладони стали влажными. «Оай дэки тэ урэси дэс. Оай дэки тэ урэси дэс».

Кейко, отложив небольшой блокнот, с улыбкой смотрела на него.

— Генри? Что ты здесь делаешь?

— О-ай-дэки-тэ… — выговорил он тяжело — будто грузовик проехал. Лоб покрылся испариной. Как там дальше? Как дальше? — У-рэ-си… дэс.

Кейко широко раскрыла глаза, на лице застыла изумленная улыбка.

— Что ты сказал?

Вдохни глубже, Генри. Глубже. Еще разок.

— Оай дэки тэ урэси дэс! — Без запинки! Ура!

Молчание.

— Генри, я не понимаю по-японски.

— Что?..

— Я. Не. Понимаю. По. Японски. — Кейко залилась смехом. — Даже в японской школе японскому больше не учат. С прошлой осени. Мама с папой говорят по-японски, но меня учили только английскому. По-японски я знаю всего одно слово, вакаримасэн.

Генри сел рядом с ней на траву, устремил взгляд на уличных артистов.

— Как это переводится?

Она коснулась его руки.

— Это значит «я не понимаю».

Генри растянулся на прохладной траве. Пахло крохотными японскими розочками, что усеивали склон россыпью желтых звезд.

— Неважно, что ты сказал, Генри, но получилось красиво. Как это перевести?

— Никак. Это значит «который час?».

Генри смущенно глянул на Кейко. В глазах ее мелькнуло сомнение.

— Ты шел в такую даль, чтобы спросить, который час?

Генри пожал плечами:

— Меня друг научил, хотелось тебя порадовать — и не получилось… Что это за блокнот?

— Альбом для этюдов. А порадовать ты меня порадовал уже тем, что сюда пришел. Твой отец разозлился бы, если б узнал. Или знает?

Генри мотнул головой. Отец ни за что бы не догадался, что он здесь. По субботам Генри обычно слонялся в порту с мальчишками из китайской школы — захаживали в лавку древностей, глазели на настоящие мумии и сушеные головы, трогали их на спор. Но с тех пор как Генри перешел в Рейнир, к нему стали относиться иначе. Он ничуть не изменился, но в глазах прежних товарищей стал другим. Чужим. Особенным, как Кейко.

— Пустяки. Я здесь так, мимоходом.

— Вот как? И кто же мимоходом научил тебя японскому?

— Шелдон, саксофонист с Саут-Кинг. Можно посмотреть?

Кейко протянула небольшой альбом в черной обложке. В нем оказались карандашные зарисовки — цветы, растения, кое-где — танцоры. Последняя — беглый набросок толпы, а внизу — профиль Генри среди зрителей.

— Это же я! И долго ты на меня смотрела? Что ж не позвала?

Кейко притворилась, будто не понимает.

— Вакаримасэн? Простите, я не говорю по-английски. — Она со смехом забрала альбом. — До понедельника, Генри!

8

Музыкальный магазинчик Бада 1986

Генри закрыл школьный альбом и переложил с коленей на резной кофейный столик вишневого дерева, рядом с фотографией в рамке — они с Этель в тридцатую годовщину свадьбы. Лицо у Этель изможденное, улыбка грустная.

На снимке она в начале ремиссии, но волосы еще не отросли после лучевой терапии. Выпадали они не разом, как в кино, а клочьями, оставляя проплешины. Этель попросила Генри остричь ее под машинку, и он скрепя сердце повиновался. Начиналась длинная череда печальных эпизодов — бессрочный отпуск, посвященный уходу за Этель, соприкосновение со смертью. Генри делал все, что в его силах. И все же заботиться об Этель было все равно что вести самолет прямиком на скалы, но бережно. Крушение неминуемо; главное — каким будет оставшееся до него время.

Надо жить дальше, но с чего начать? И Генри поспешил туда, куда еще мальчишкой приходил за новыми впечатлениями — и где всегда отдыхал душой. Схватил шляпу и пиджак — и вот он уже прохаживается по узким рядам музыкального магазинчика Бада.

Магазин Бада располагался на Саут-Джексон, возле площади Пионеров, с незапамятных времен. Разумеется, тому самому Баду Лонгу он давно уже не принадлежал. Зато новый продавец, седой, с обвисшими бульдожьими щеками, похожий на сдутого Диззи Гиллеспи, как нельзя лучше подходил на роль хозяина. Стоя за прилавком, он охотно откликался на имя Бад.

— Давно вас не видно, Генри.

— Да вот, мимо проходил, — ответил Генри, роясь в старых пластинках в надежде отыскать запись Оскара Холдена — священный Грааль для знатоков джаза в Сиэтле. По легенде, Оскар еще в тридцатых годах записался на студии, на виниле вместо фонографа. Но из трехсот пластинок не сохранилось ни одной. А если хоть одна и уцелела, то никто об этом не знал. Но опять же, почти никто не знал, кто такой Оскар Холден. Знаменитые выходцы из Сиэтла, скажем, Рэй Чарльз или Куинси Джонс, снискали славу и богатство вдали от родного города. Несмотря ни на что, Генри лелеял мечту когда-нибудь наткнуться на виниловую пластинку. Тем более что компакт-диски расходятся лучше винила, и пыльные полки у Бада ломятся от подержанных пластинок.