Инок ВСЕВОЛОД - НАЧАЛЬНИК ТИШИНЫ Страница 6

– Вы что, сейчас приедете? Так записывайте адрес.

Влас послушно записал, хотя уже точно знал, что к "такой" Василисе он не поедет.

– Очень рада, – наигранным тоном сказала женщина, – жду вас. А как ваше имя?

– Мое? Влас. Скажите, а сколько стоит? – почему-то спросил он.

– Тысяча двести за часик, – бойко ответила женщина.

– Спасибо, – поблагодарил Влас и, бросив трубку, отдернул руку, будто ожегся.

"Тысяча двести. А сколько у нас сейчас доллар? – Прикидывал он. – Кажется, рублей тридцать. Значит, тысячу двести делим на тридцать. Это что получается, долларов сорок что ли… за час!? Ты смотри, прямо как в Амстердаме. Да, цены выросли. Ну, ясное дело, на своей квартире принимает. Вот тебе и Василиса Прекрасная, а я-то, Иван-царевич – зэк неотесанный, размечтался!".

Еще более обессиленный, чем до разговора, Влас рухнул на стул.

"Что же делать, что делать? – болезнуя сердцем, искал он ответа. – Погоди. Как она сказала? – "Жду вас". Она меня ждет. Понимаешь, есть еще человек, который меня ждет. Влад меня не ждет, Мила не ждет, отец Понтий тоже не ждет. Никто меня из этих десяти, или сколько их там, миллионов москвичей, не ждет. А она ждет! Она меня, конечно, не для разговоров ждет, но ей-то откуда знать? Разве я знал, зачем ко мне Гость придет? Не знал. А ведь я Его ждал, еще как ждал, всю жизнь ждал! Рассудком-то я про это свое ожидание ничего не знал, но душа знала. Гость ко мне, убийце, пришел. А к ней бы Гость пошел, окажись Он на моем месте?.. Конечно, пошел! Вот и я пойду. Пойду и расскажу ей о Нем. Он был бы рад. Он ведь на землю пришел, и пострадал, и умер ради таких, как мы с ней…". Приняв решение, Влас сунул в карман сто долларов, подаренных Владом, и, хлопнув входной дверью, бросился бежать вниз, пронзая сумрак лестничных пролетов.

Глава шестая.

Письмо Василисы

Дорогая моя, миленькая, любимая мамочка. Сегодня, как и всю прошлую неделю, в Москве было снежно и солнечно. "Мороз и солнце, день чудесный!".

Солнышко мое, ты за меня не волнуйся. У меня все очень, очень, очень хорошо. В институте занятия идут своим чередом. Все очень интересно. Преподаватели добрые, и учат замечательно. Я по-прежнему снимаю комнату с подругой из института. Плачу за квартиру стипендией, плюс подрабатываю уборщицей в поликлинике. Умоляю тебя, не присылай мне ни копейки. Мамочка, мне хватает денег. Правда!

Как там папочка? Целуй его от меня. Я его люблю и всегда, всегда помню. Пусть не хмурится, что я редко пишу, просто очень много дел. Учеба и т. д.

А как наша кошечка? У меня ее фотография стоит на полочке. Поцелуй и ее.

Миленькая мамочка, я очень скучаю по тебе и папе, но особенно по тебе. Я вспоминаю все то добро, которое ты мне сделала за всю жизнь. Сколько хорошего, светлого и правильного ты в меня вложила. Прости, что я плохая дочь. Мне очень тяжело без тебя. Никто меня тут не зовет нежно-нежно Васильком, как ты меня звала.

Мамочка, я очень скучаю по нашему старенькому фортепьяно, по нашей итальянской гитаре. Помнишь, как зимой, длинными иркутскими вечерами, мы с тобой музицировали. О, наш любимый Вивальди! А Лист? Помнишь, какой чудный? А Гайдн? А Чюрленис? Потом ты брала гитару. Как изящно ты держала ее, словно на картинах мастеров эпохи Возрождения. И начинала петь. Я наизусть помню все твои песни. Песни молодежи семидесятых – "Милая моя, солнышко лесное", "А я еду за туманом, за туманом", "Кораблик"…

Мамочка, спой для меня что-нибудь из наших любимых песен. Спой "Кораблик". Поверь, я услышу. Честно, услышу. Давай условимся: ты это письмо получишь через несколько дней; спой для меня первого февраля, в пятницу, днем. Мамочка, я сяду, и буду слушать, и буду плакать… Но ты, мамочка, не плачь, ты играй, играй, играй для меня…

Нежно любящая, твоя дочурка Василек.

Москва, 29 января 2002 года.

Глава седьмая.

Мамаша

Поднявшись на нужный этаж одного из сталинских десятиэтажных домов на Краснопресненской, Влас с силой надавил на серую кнопку звонка. За мощной железной дверью раздалась трель механического соловья. Отворила дверь худенькая женщина, лет сорока, миловидная, но с явными следами порока на лице. Десять лет заключения научили Власа видеть на лицах эти следы. "Ничего себе, красавица, – присвистнул про себя Влас, – и не брюнетка вовсе…".

– Не стесняйся, молодой человек, входи, – знакомым писклявым голосом пригласила женщина. – Ты ведь Влас? Это ты звонил по объявлению?

– Я, – ответил Влас и перешагнул порог.

В просторной прихожей царил полумрак. Кроме вешалки, там стоял маленький круглый столик и два стула. Над столом висела лампа с безвкусным бордовым абажуром, на стене – огромная фотокопия картины "Даная" в багетовой раме под бронзу.

– Садись, дружок, – развязно-игривым тоном предложила хозяйка, указывая на стул, и сама села к столу.

Влас повиновался. Будто заправская фокусница, женщина ловко извлекла из под столика фотоальбом и распахнула его.

– Выбирай. Ты каких любишь? Вот у нас Натали. А вот Леночка. Верочки сейчас нет, пропускаем, но зато посмотри, какая Анжелочка! Ты посмотри только, – говорила хозяйка листая перед носом Власа альбом с фотографиями.

Влас оттолкнул альбом и резко сказал:

– Каких я люблю, у вас нет. Слушай, подруга, что это за театр? Ты выдаешь себя в объявлении за чернобровую красавицу Василису Прекрасную, а на деле что? Посмотри на себя-то! Да еще суешь мне каких-то Анжелочек!

Влас встал и решительно направился к выходу.

– А, вот в чем дело, а-ха-ха-ха-ха, – закатилась женщина, приведя Власа в замешательство.

– Поняла, поняла, ха-ха-ха, ой не могу, – она даже прослезилась от смеха, – ты что, вчера на свет родился? Дай мне угадать: ты – поэт! Да? Или художник! – торжествовала хозяйка. – Садись, садись я тебе все объясню. Будет тебе и Василиса Прекрасная.

Влас нехотя вернулся к столу.

– Слушай, поэт. Я – мамаша. Повторяю, ма-ма-ша! Я не Василиса. А Василиса у нас и впрямь есть. Только, кроме нее, других таких василис тут чертова дюжина. Серьезные люди, а не такие поэты, как ты, это прекрасно понимают. Просто у твоей красавицы имя самое подходящее для рекламы, а реклама это что? Правильно, двигатель торговли! Забыл что ли, чему в институте учили? Да и сам посуди, не может же порядочная девушка со всеми подряд клиентами по телефону болтать, у нее дела поважнее, – мамаша подмигнула, – для таких разговорчиков я существую. Понял, поэт!? – Она снова подмигнула и хлопнула Власа по плечу. – Ну что, Василису хочешь? Валяй! Значит, объясняю: деньги мне, удовольствие тебе. Годится?

Мамаша достала сигарету и закурила, обдав Власа приторным дымом дорогих сигарет. Дрожащей рукой Влас вынул из кармана зеленый комок стодолларовой банкноты и поскорее бросил его на стол, чтобы мамаша не заметила дрожание рук. Женщина развернула сто долларов, бережно разгладила их, потом потрепала, потянула, посмотрела на свет и, одобряюще взглянув на Власа, объявила:

– Пойдет. Не фальшивые. Что, на все? Или сдачи дать?

– Сдачи не надо, – раздраженно пробурчал Влас.

– Ну вот и чудненько. Твои – два с половиной часа. Пойдем, – вставая, позвала мамаша. – Приятного тебе отдыха. Ты к нам еще приходи. Наши девочки поэтов ох как любят, – и она кокетливо повела глазами.

Взяв Власа за руку, мамаша устремилась по длинному коридору.

"В прошлом огромная коммуналка была, а теперь они ее скупили под бедлам, – думал Влас оглядываясь по сторонам. – Вон, сколько комнат: раз, два три, четыре, пять, шесть… Двери все обиты, как входные, для звукоизоляции…".

– Да ты не озирайся. У нас в это детское время почти никого не бывает. Только такие поэты, как ты. А люди солидные ближе к ночи заглядывают, – хихикнула мамаша.

Пройдя в самый конец коридора, она широко распахнула дверь и заталкивая Власа в комнату в очередной раз пошутила:

– Вот он, сказочный дворец нашей Василисы Прекрасной!

Дверь захлопнулась.

Глава восьмая.

Милиционер

– Вы будете священник Понтий, в гражданской жизни Понтий Доримедонтович Копьев? – обратился милиционер к спускавшемуся по ступенькам храма отцу Понтию.

– Я… – опешил отец Понтий. – А в чем, собственно, дело?

Милиционер улыбнулся, крутанул правой рукой черный лоснящийся ус и продолжал:

– Господин Копьев, дело в том, что мне необходимо срочно с вами поговорить по делу, имеющему прямое отношение к нашему ведомству.

Отец Понтий уныло вздохнул, подумав про себя: "Не достаточно ли сюрпризов на сегодняшний день? Еще мент какой-то странный. Усы, бородка. Что, им в милиции теперь разрешают не бриться, что ли? Прямо д’Артаньян какой-то. Хорошо, хоть Мила ушла раньше…".

– Ну что же, если вам угодно, господин милиционер, давайте пройдем в храм, в мою комнату, там и поговорим спокойно.