Мэтью Квик - Серебристый луч надежды Страница 6

— Откуда мне знать, что сейчас не галлюцинация? Откуда мне знать, что ты — не галлюцинация? Вы все — галлюцинация! Все вы! — Я срываюсь на крик, но ничего не могу с собой поделать.

Мама качает головой, пытается дотронуться до моей щеки, но я отбрасываю ее руку в сторону, и она снова плачет.

— Сколько времени я провел в психушке? Сколько? Говори!

— Да что там такое? — зовет отец. — Мы тут футбол, вообще-то, смотрим!

— Тсс! — шепчет мама сквозь слезы.

— Сколько? — кричу.

— Да скажи ему, Джини! Давай! Все равно узнает рано или поздно! — кричит отец из гостиной. — Говори же!

Хватаю маму за плечи, трясу так, что у нее мотается голова, ору:

— Сколько?!

— Почти четыре года, — отвечает Джейк.

Оборачиваюсь: брат стоит в проеме двери.

— А теперь отпусти маму.

— Четыре года? — Я смеюсь и отпускаю мамины плечи.

Она закрывает рот руками, в глазах слезы и жалость.

— Да вы что тут все, разыграть меня…

Слышу мамин крик, чувствую затылком холодильник, а потом сознание покидает меня.

Самый страшный человек на свете

Вернувшись в Нью-Джерси, я считал, что нахожусь в безопасности: не верил, что Кенни Джи может последовать за мной сюда из психушки. Теперь-то я понимаю, какая это была глупость с моей стороны, ведь Кенни Джи ужасно талантливый, находчивый и влиятельный, с таким человеком нельзя не считаться.

Я сплю на чердаке, потому что там невыносимо жарко. После того как родители укладываются, я поднимаюсь наверх, выключаю вентилятор, забираюсь в свой старый зимний спальник, застегиваю молнию так, что снаружи остается только лицо, и начинаю потеть, сгоняя жир. Без вентилятора температура быстро поднимается, очень скоро мешок промокает насквозь, и я физически ощущаю, как худею. Так я провел уже несколько ночей, и ничего странного не происходило.

Однако сегодня, когда я лежу в темноте и обильно потею, до меня вдруг доносятся чувственные переливы синтезатора. Крепко зажмурившись, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти: я же понимаю, это всего лишь галлюцинация, как и предупреждал доктор Патель, — но тут Кенни Джи дает мне пощечину. Открываю глаза: он стоит прямо передо мной, в доме моих родителей, и шапка кучерявых волос, словно нимб, обрамляет его лицо. Безупречно загорелый лоб, вечная легкая щетина, резко очерченный подбородок. Три верхние пуговицы рубашки расстегнуты, чуть обнажая волосы на груди. Мистер Джи, может, и не похож на злодея, но для меня он самый страшный человек на свете.

— Как? Как ты меня нашел?

В ответ Кенни Джи подмигивает и подносит к губам сверкающий сопрано-саксофон.

Меня бросает в дрожь, хотя я весь мокрый от пота.

— Пожалуйста, — прошу, — оставь меня в покое!

Но он делает глубокий вдох, саксофон выводит первые пронзительные ноты «Певчей птицы» — я уже на ногах, как есть, в спальнике, вновь и вновь бью себя правой пястью по белому шрамику над правой бровью, пытаюсь выгнать музыку вон — бедра Кенни Джи покачиваются прямо перед моими глазами — и с каждым ударом кричу: «Замолчи! Замолчи! Замолчи!» Раструб саксофона упирается мне в лицо, оглушая звуками джаза, кровь приливает ко лбу — соло Кенни Джи достигает кульминации: бум-бум-бум…

Мать с отцом пытаются ухватить меня за руки, а я кричу:

— Перестань играть! Перестань! Пожалуйста!

Когда мама от удара отлетает в сторону, отец со всей силы пинает меня в живот, отчего Кенни Джи исчезает, а музыка прекращается. Я оседаю на пол, хватая ртом воздух, папа вскакивает мне на грудь и заезжает кулаком в челюсть, а мама уже пытается оттащить его от меня, я всхлипываю как ребенок; мать кричит на отца, чтобы перестал драться, и вдруг он отпускает меня, а мама утешает, говорит, что все будет хорошо, — это после того, как мой собственный отец со всей силы приложил меня по лицу.

— Все, Джини, с меня хватит. Он завтра же отправляется обратно. Прямо утром, — говорит отец и, топая, спускается с чердака.

Мысли путаются, я почти не соображаю, только рыдаю в голос.

Мама садится рядом:

— Все хорошо, Пэт, я здесь.

Я кладу голову ей на колени и плачу до тех пор, пока не засыпаю, а мама все гладит и гладит меня.

Когда я открываю глаза, вентилятор снова работает, солнце пробивается сквозь сетку на ближайшем окне, а мама все еще гладит мои волосы.

— Как спалось? — спрашивает она с принужденной улыбкой.

Глаза у нее красные, на щеках следы слез.

Целую секунду наслаждаюсь маминым присутствием, ощущением тяжести ее ладошки на лбу, нежным голосом, а потом наваливается воспоминание о событиях прошлой ночи. Резко выпрямляюсь, сердце колотится, волна ужаса пробегает по телу.

— Не отправляй меня обратно, пожалуйста! Прости меня, прости! — умоляю маму, заклинаю ее всем, что у меня есть, — так мне ненавистна мысль о возвращении в психушку, к мрачному доктору Тимберсу.

— Ты остаешься здесь, с нами, — отвечает мама.

Она смотрит мне прямо в глаза — стало быть, говорит правду — и целует в щеку.

Мы спускаемся в кухню, и она готовит мне вкуснейший омлет с сыром и помидорами, а я проглатываю все до единой таблетки — чувствую, что должен сделать для мамы хотя бы это, раз уж сшиб ее с ног и расстроил отца.

Взглянув на часы, прихожу в ужас: уже одиннадцать утра. Поэтому, очистив тарелку, сразу же приступаю к тренировке, выполняя все упражнения с удвоенной скоростью, чтобы наверстать упущенное время.

Званый ужин

Ронни все-таки приходит ко мне, прямо в подвал.

— Я домой иду, так что заглянул только на минутку.

Как раз заканчиваю очередной подход в жиме лежа и ухмыляюсь: я прекрасно понимаю, что означает его заявление. Вероника не знает, что Ронни здесь, и ему нельзя задерживаться, если не хочет получить нагоняй. Жены не любят, когда мужья что-то делают без их разрешения — например, навещают своих лучших друзей, которых тысячу лет не видели.

— Что у тебя с лицом? — спрашивает он, когда я сажусь.

Трогаю лоб.

— Руки вчера были скользкие, уронил на себя штангу.

— И от этого всю щеку так разнесло?

Пожимаю плечами: вовсе не хочу объяснять ему, что меня ударил собственный отец.

— Ничего себе, как ты похудел и накачался! Хороший у тебя спортзал! — восклицает он, во все глаза рассматривая силовую скамью и «Стомак-мастер-6000», а потом протягивает руку. — Как насчет того, чтобы я заходил сюда потренироваться?

Я встаю и отвечаю на рукопожатие.

— Конечно, — говорю я, прекрасно понимая, что вопрос — очередное лживое обещание, из тех, что Ронни горазд раздавать.

— Слушай, мне очень стыдно, что я так и не приехал к тебе в Балтимор, но у нас появилась Эмили, ну, ты же понимаешь, как оно все бывает. Но мне казалось, письма не давали нам отдаляться друг от друга. А теперь, когда ты вернулся, мы можем гораздо чаще пересекаться, так ведь?

— Можно подумать… — начинаю я, но вовремя останавливаюсь.

— Можно подумать что?

— Ничего.

— Ты все еще считаешь, что Вероника тебя терпеть не может?

Упорно молчу.

— Если бы она тебя и вправду терпеть не могла, стала бы звать на ужин? — говорит он с улыбкой.

Я смотрю на Ронни, пытаясь понять, серьезно он или нет.

— Вероника закатывает завтра целый банкет в честь твоего возвращения. Так ты придешь?

— Естественно, — отвечаю, все еще не веря своим ушам.

Обещания Ронни обычно не сопровождаются такими конкретными словами, как «завтра».

— Отлично. Приходи в семь, успеем пропустить по стаканчику. Начало в восемь, такой типичный торжественный ужин при свечах с тремя переменами блюд, так что оденься понаряднее, хорошо? Ты же знаешь, как серьезно Вероника относится к своим званым ужинам, — добавляет Ронни, а затем обнимает меня.

Я весь в поту и терплю объятия только потому, что совершенно ошарашен приглашением Вероники. Не убирая руку с моего плеча, Ронни заглядывает мне в глаза:

— До чего же хорошо, Пэт, что ты вернулся.

Глядя, как он взбегает по лестнице, думаю о том, сколько гадостей наговорили бы мы с Никки о Ронни и Веронике, если бы время порознь уже было позади, а Никки собиралась к ним в гости вместе со мной.

— Званый ужин, подумать только! — сказала бы она. — Что за детский сад?

Господи, да Никки Веронику просто на дух не выносит.

Если меня снова упекут в психушку

По опыту знаю: если одеться неподобающе, Вероника точно обвинит, что я испортил ей весь вечер. Так уже было один раз, когда я явился на званый ужин в шортах до колен и сандалиях. Поэтому я настолько погружен в мысли о выборе одежды, что совершенно забываю, какой сегодня день — пятница, то есть нынче сеанс у доктора Пателя.

Мне напоминает мама, которая заглядывает в подвал в самый разгар тренировки.