Николай Гарин - Оула Страница 6

С каждым днем Оула чувствовал себя лучше. Ему уже не хватало той еды, что полагалась, и усатый санитар нет-нет, да и подкинет добавки, посидит у него на постели, пока больной ест, что-то скажет тихим, мягким голосом и опять уйдет по делам. А когда Оула стал вставать и ходить, усач начал привлекать его к различной работе по санитарным делам: то бинты стираные скручивать, то самокрутки набивать для тяжелых больных, то печи разжигать. Он уже и несколько слов узнал по-русски.

Виделись и с Микко, но в длинные разговоры не решались вступать, а так, украдкой, перекинулись несколькими словами и разошлись. «Воротник» с него сняли, но бинты продолжали стягивать его искалеченные руки.

Устав лежать, Оула присаживался к окну с мокрым подоконником, к которому была подвешена на шнурке бутылочка для сбора талой воды. Намерзший на стекла лед днем подтаивал и стекал на подоконник, где была разложена марля, скрученным концом всунутая в горлышко бутылки. Когда окна оттаивали, сквозь них Оула смотрел в зимний, морозный день на редкие, голые и сиротливые деревья, торчавшие из снежных сугробов. Он давно перестал мучиться вопросами, бесполезно, если все время вопросы и никаких намеков на ответы. И ждать устал, хотя продолжал реагировать на каждого нового человека, входящего в палату, на шум, на громкий голос.

Но однажды усатый санитар не явился ни утром, ни к вечеру. Так и лег Оула спать, ощущая в себе зарождавшуюся тревогу.

А Степана взяли под самое утро, что называется тепленьким, прямо в постели. Поначалу он думал, что ошибка какая-то, но потом успокоился, обмяк, понял, что единственное, в чем его могут подозревать — раненый финн. Допрашивал Степана сам майор Шурыгин. Одно упоминание о котором бросало в дрожь не только солдат, но и старших офицеров.

Это был поистине всесильный и страшный своим коварством человек. Степан с ним встречался однажды, еще до отправки на фронт. Майор в составе какой-то комиссии из военных, по кубарям не ниже полковника, ходил по территории санчасти, заглядывая в палаты, подсобные помещения, заметно выделялся своим внешним видом. В отличие от уставных, подтянутых и перехваченных ремнями попутчиков, то и дело козырявших, принимая честь и доклады от встречающих, Шурыгин казался случайным в этой свите или самым главным, но шутки ради скрывающий это. Распахнутая, без ремня и портупеи, длинная, почти в пол шинель, с приподнятым чуточку воротником, фуражка с обмякшими краями (без пружины), отчего тулья казалась несколько выше, чем у обычных фуражек, коротенький, явно перешитый козырек, наполовину скрывающий глаза, и руки, заложенные за спину. При остановках делегации он осматривался, покачиваясь с пятки на носок, выдавая свое полное равнодушие ко всему, что вокруг него происходит. Своим независимым видом Шурыгин как бы давал всем понять, что «гусь свинье — не товарищ», чекист — далеко не строевой военный, тем более не медицинский. Он наследник самого «железного Феликса», товарища Дзержинского.

Необычно сложилась судьба и чекиста Матвея Шурыгина. Он родился в деревне Крутиха Смоленской губернии в революционном 1905 году. Хотя столичные страсти так и не докатились до тихой, горбатой деревеньки, которая прилепилась к крутому, песчаному берегу, вернее косе, буйно поросшей ивняком и кустарником. А дальше во все стороны уходил лес грибной и ягодный.

Раньше, речка Шурыга в этом месте делала огромную петлю, огибая плоскую и плешивую сопку, эллипсом вытянувшуюся на многие километры. Обогнув ее, Шурыга опять чуть ли не смыкалась со своим же руслом. Но высокий гребень не давал ей этого сделать. Вот и таскали люди свои лодчонки через самое узкое место между руслами, значительно сокращая таким образом путь по воде. Затаскивали на крутой берег и почти тут же — вниз. Позднее на месте волока появились хибарки, в которых обосновались платные волочильщики — «сволочи», как их в народе называли. Дальше — больше. Выросла деревенька. Прорыли гряду, соединили небольшой протокой. А весной река сама определилась и потекла по новому руслу. Петля заросла, оставив на память о себе маленькие озерки да болотца.

Никифор Шурыгин, отец Матвея, кудрявый красавчик лет тридцати, с яркими, влажными губами и темными, ореховыми глазами работал приказчиком у местного купца Макеева. Приворовывал в меру. Отчего и на работе ценили, и в доме был достаток. Всегда водились и пряники, и конфеты, и другие лакомства, что в иных семьях не видывали.

Матвей или Матюха, как звали его в детстве, многим пошел в отца и по замашкам, и по характеру. А лицом и волосом в мать — тихую, скромную Пелагею. Отец частенько побивал мать, поучая и попрекая за болезненность и вялость. Матвей чувствовал разлад среди родителей, и умело пользовался этим. Он нередко лазил в карманы своего папаши и брал понемногу. Тот грешил на мать и бил ее нещадно. А она молча терпела, лишь постанывала да плакала от боли. Матюха поначалу жалел мать, но потом привык.

Доставалось и ему. Отец и так-то недолюбливал бледного, невыразительного сынишку — копию своей мамаши. А когда схватил за руку, застал с поличным, бил долго, жестоко и умело. День Матюха в горячке был. Мать тогда едва выходила его. Затаился сынок недетской злобой и обидой на родителя. Младший Шурыгин все думал, как отомстить старшему. А тут и случай подвернулся по весне.

Мальчик играл в своей схоронке — густых кустах черемухи у черной баньки на берегу реки. Кусты были еще голые, вот он и углядел, как прокрались в ту баньку, вросшую в сухое репьё и крапиву, отец с Тонькой — дочерью самого Макеева, молоденькой, но не по годам развитой телом. Прокрались, прикрыли за собой скрипучую дверь и затихли. Матюха конечно все понял и помчался к матери. Сердечко прыгало от радости, что вот сейчас-то достанется отцу, когда мать будет срамить его на всю деревню, как тетка Степанида, соседка через дом: бойкая бабенка прошлой осенью через всю деревню под вилы вела своего мужика Проню в одних кальсонах домой от тетки Люси.

Запыхавшись и выпалив матери все с порога, он тут же и расстроился, поскольку та не кинулась к реке, как он ожидал, а тихо вскрикнув, прижала руки к груди и тяжело опустилась на лавку. Потом, когда мать стала молиться, встав на колени перед божницей, всхлипывая и тоненько подвывая, убежал опять играть на берег. Но, увидев мать, как она, спотыкаясь, что-то бормоча себе под нос, притащила ведро с дымящимися головешками и, подперев дверь крепким колом, начала разбрасывать их вокруг баньки прямо в сухую траву, понял, что она задумала страшное. Изнутри, если прислушаться, еще доносились сладостные постанывания Тоньки, которому вторило размеренное хэканье отца, когда это «страшное» началось.

Сухие лопухи, пpoшлoгoдняя крапива и все что могло гореть, резво взялось огнем. Тревожно потрескивая, почти без дыма рыжее пламя быстро подступало к сухонькой, черной от времени баньке. Окрепнув, почувствовав силу и безнаказанность, огонь с гулом, жадно набросился на старенькие, бревенчатые стены и начал облизывать их, перескакивая от венца к венцу.

Матюха бросился к матери. Он боялся, что та может не успеть убрать кол, и отец с Тонькой сгорят. Он еще верил, что мать хочет всего лишь напугать их. Но когда взглянул ей в лицо, то не узнал глаз. Всегда кроткие и ласковые они горели, как и банька, в них тоже скакал бешеный огонь. Мать оттолкнула сына и начала тихо, потом, когда внутри уже дико визжала Тонька, и как зверь ревел отец, все громче и громче хохотать. Она хохотала во весь голос и бегала вокруг пылающей баньки, пританцовывая и хлопая себя по бедрам. Матюха разревелся. Он тоже бегал за матерью, пытаясь схватить ее за подол, остановить, успокоить и еще спасти отца и Тоньку. Но мать не замечала уже ничего вокруг, кроме огня. Она бегала, запинаясь о гнилые колодины и старые тележные колеса, разбросанные вокруг, падала, разбивая в кровь локти, пачкаясь о выгоревшую траву. В копоти и саже, в крови, с распущенными волосами, с некрасиво перекошенным от неестественного смеха лицом, с прыгающим пламенем в глазах — такой и запомнилась Матюхе его мать на всю жизнь.

С ахами и охами сбегались люди со всей деревни. Испуганно лаяли собаки. Огонь уже вовсю охватил стены и крышу, когда бесшумно вылетела гнилая рама, и в маленькое оконце просунулась голова отца. Его кудрявые из кольца в кольцо волосы, как сухая стружка, пыхнули синеватым пламенем и, заглушая треск и гул огня, Матвея резанул, словно ударил по ушам, его крик. Этот крик прошиб все тело до пят. Этот крик отца всю жизнь будет стоять в ушах Матвея. Этим криком отец словно проклял его, отрубил родовую пуповину, лишил его связи с предками.

Потом все стихло внутри. А банька продолжала гудеть, стрелять и потрескивать. Ухнула крыша, взметнув вверх огромный ворох искр. Повалились золотистые бревна стен. Обнажилась неровная труба. Матюха аж присел от неожиданности…. Кривая, корявая труба была похожа на огромный палец, который то ли грозил ему, то ли указывал на небо…