Альберт Эспиноса - Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я Страница 6

Но я был в восторге от того, что она пошла в театр. Моя мать говорила, что никому не позволено портить тебе настроение. Никому и никогда.

Однако исчезновение девушки в стенах Испанского театра подействовало на меня угнетающе. Как будто у меня что-то отняли. Мрачное и тягостное чувство — тосковать по тому, что тебе не принадлежит.

Телефонный звонок вернул меня к реальности. По длинным звонкам и коротким промежутками между ними я догадался, что случилось что-то серьезное. Мне всегда казалось, что телефонные аппараты обладают разумом и, собираясь передать плохие новости, стараются предупредить нас соответствующим тембром звонка.

Я поднял трубку на шестом звонке.

Уход с террасы был равносилен отказу от своей судьбы. Запах деревянного пола вернул меня к повседневности. Вид гостиной заставил на миг забыть о пережитом на террасе.

— Да? — Когда я поднимаю трубку, мне нравится быть строгим.

— Приезжай немедленно, только что случилось нечто невероятное, — сказал мой шеф раздраженным тоном, свидетельствующим о крайней степени озабоченности.

— Что именно? — спросил я.

— Ты не знаешь?

— Нет… я спал.

— Включи телевизор и увидишь. Ошеломительная новость. О ней сообщили десять минут назад. Приезжай быстрее, ты нам нужен.

Мой шеф уже отказался от сна. Это чувствовалось по тону, которым он со мной говорил, как будто сейчас было утро, а не три часа ночи с минутами. Независимо от того, сколько было времени на самом деле, люди, отказавшиеся от сна, всегда говорили так, словно было десять часов утра. Я почувствовал себя глупцом из-за того, что признался, что спал.

Я включил телевизор. Я ожидал увидеть все, что угодно, но не это. Я был ошеломлен, как и предупреждал мой шеф.

Я стал переключать каналы, чтобы убедиться в реальности происходящего.

Заголовок новости на первом канале впечатлял и говорил сам за себя: «Подтверждено прибытие первого инопланетянина на планету Земля». Заголовки на других каналах отличались только манерой изложения, но везде повторялось слово «инопланетянин».

Никаких фотографий. Только диктор, читавший текст в студии, и архивные кадры из знаменитых фильмов.

Я сел, нет, я буквально рухнул на диван. Минута за минутой я ошалело смотрел на заголовок и тот цирк, который устроили по телевизору за неимением другой информации. Ни одного факта, ни одного изображения, ни одного человека, подтверждающего это сообщение. Абсолютная пустота, которая тебя засасывала.

Эту ошеломительную новость сообщили всего десять минут назад, и уже можно было вообразить, как этот заголовок переиначивают на все лады, не прибавляя ничего к тому, что уже и так известно.

Наверняка рейтинг каналов зашкаливал.

Бабушка рассказывала мне, что, когда первый человек высадился на Луне, она ни на миг не отходила от телевизора. Она всегда вспоминала, что моя мать тогда непрерывно плакала, потому что у нее резались зубки, к тому же день был невероятно жарким, как будто солнце всеми силами старалось воспрепятствовать этому событию.

Кто бы мог тогда сказать, что другое жаркое лето ознаменует собой появление на Земле первого инопланетянина? Я прислушался, не раздастся ли за окном плач младенцев со стоматологическими проблемами, но услыхал только тихий лай.

Я знал, что ждет меня, когда я приеду на работу, и решил соответственно одеться. Я сразу догадался, зачем мне позвонили, и разволновался, но вместе с тем почувствовал себя незаменимым человеком.

Я выбрал темные тона. Двумя глотками, прямо из бутылки, выпил полтора литра молока.

Я спустился вниз по лестнице пешком, так как мне надо было подумать. Не знаю почему, короткая, но интенсивная физическая нагрузка идет мне на пользу.

Все рутинные занятия: мыть посуду, крутить велотренажер или спускаться пешком по лестнице — помогают мне яснее мыслить и пробуждают воображение.

На площади Санта-Ана я заметил, что кто-то уже успел узнать о случившемся.

Новость передавалась шепотом, из уст в уста, и, словно по воздуху, достигла тех, кто сидел на террасе.

Бармены передавали ее официантам, те — посетителям, а последние — прохожим. Постепенно, оставляя недопитые стаканы на столах, люди, словно загипнотизированные, столпились вокруг телевизора. Каждодневные дела и важные встречи были забыты ради этого ошеломительного события, изменившего их жизнь.

Я пошел ловить такси. Увидев свободную машину, я поднял руку, но… тут же ее опустил.

Испанский театр, равнодушный к великой новости, манил меня к себе.

Я сразу же подумал: «Знает ли она, что случилось? Когда она вошла, что шепнула ей билетерша, показывая ряд и место? А может быть, смотря на сцене «Смерть коммивояжера», она не замечала ничего вокруг? Я подумал, что в этот миг Вилли Ломен, наверное, уже рассказывает своей жене о неполадках с автомобилем или, быть может, ругает Бифа. Бедняга Биф…

Я приблизился к каменной громаде театра. Он был похож на бункер. Все двери закрыты. Я направился к афише, где мелким шрифтом были указаны исполнители и продолжительность спектакля. В театре никогда нельзя сказать наверняка, когда закончится спектакль, но на афише значилось: «Около двух часов». Я подумал, что в течение этих двух часов она будет погружена в перипетии смерти путешествующего торговца, не подозревая о прибытии путешественника с другой планеты, которое, возможно, положит конец той нашей жизни, какой мы ее знаем.

— Так вам нужно такси или нет?

Таксист, от которого я спрятал руку, заметил меня, притормозил и жадно на меня смотрел. Краем глаза я заметил, что он уже включил счетчик. Мне никогда не нравились таксисты. Я им не доверяю. Моя мать часто ездила на такси и говорила, что у нее нет другого выбора: «Таксисты это как члены семьи. Вроде свекрови или дяди. Понимаешь, что они могут тебе напакостить, но испытываешь к ним привязанность».

— Если не нужно, не поднимайте руку.

Смертельно не хотелось к нему садиться, но на этой площади всегда либо полно такси, либо нет ни одного. Мне не хотелось рисковать.

Я медленно забрался в такси, продолжая прислушиваться к могучему дыханию театра, к тому звуку, который вроде бы неуловим, но полон напряженной мощи. Он присутствует почти во всех театрах. Очень слабый звук, который складывается из театральных постановок, шепота зрителей и плавных движений машинистов сцены.

Это звук моего детства, ведь я вырос в многочисленных театрах сотен стран. Моя мать была женщиной театра. Она убила бы меня за эти слова, потому что была женщиной танца.

— Куда?

— В Торрехон. Блок Е.

— Серьезно?

Я почувствовал, как сердце таксиста затрепетало в такт таксометру. Он возликовал всем своим существом. Возможно, когда он прикинул, сколько заработает, у него даже возникла эрекция. За поездку в Торрехон можно было содрать с меня кучу денег.

— Серьезно. И если не возражаете, выключите кондиционер, я опущу окна.

Он беспрекословно повиновался. Такси рванулось с места, оставив позади площадь и поразившую меня девушку.

Я закрыл глаза, притворившись, что устал, чтобы таксист не приставал с разговорами. Первые пять минут задают тон всей поездке. Я чувствовал, что он смотрит на меня в зеркальце заднего вида. Потом он включил радио и забыл обо мне.

Я посидел еще немного с закрытыми глазами, думая о том, что вскоре мне предстоит встретиться «лицом к лицу» с инопланетянином, из-за которого поднялся весь этот переполох.

6

ТАНЕЦ ПИЩЕВОДА

Постепенно, километр за километром, я все шире открывал глаза. Впервые после смерти матери я вышел из дому. Банк не в счет, он находится в моем вестибюле.

На улице все было как обычно. Люди шли, не разбирая дороги, машины нервно проносились мимо, тайная ночная жизнь шла своим чередом.

Кто должен умереть, чтобы мир остановился и мы отказались от своих привычек? Кем должен быть этот человек, чтобы что-то изменилось у нас внутри?

Пока мы лавировали в густом потоке машин, обычном для воскресных четырех утра, я вспоминал о жизни с моей матерью.

Она всегда хотела, чтобы я занимался творчеством. И хотя никогда не произносила этих слов, я знал, что она об этом думала.

Поначалу она решила приобщить меня к танцу. Мне всегда нравилось смотреть, как балерины и танцовщики воплощают ее замысел. Она была к ним очень требовательна, не считала своими детьми или хотя бы друзьями. По-моему, они были просто инструментами для достижения ее цели. Ножами и вилками, приближавшими изысканное лакомство ко рту.

Как вам объяснить, что представляли собой ее танцы… Это были необычные постановки, полные жизни и света. Она ненавидела все классическое. И в танце, и в жизни.

— Что такое танец? — спросил я ее холодной зимой в Познани, когда температура не превышала минус пяти.