Тим Уинтон - Музыка грязи Страница 6

– Да пошел он! Может и накопить. Я ему достаточно повторял, чтобы он убирал эту чертову штуку.

– Нет, я куплю.

– Ну уж нет. Пусть поучится. Наступает время, когда каждый становится сам по себе.

Джорджи вздохнула. Она не видела в этом никакой логики и смысла. Но она слишком устала, чтобы спорить.

За ужином Джим пытал мальчиков о том, как идут дела в школе. Как и все дети, они выбрасывали школу из головы в тот самый момент, как вылетали за дверь класса, и поэтому их ответы были туманны и осторожны, и Джорджи чувствовала, что призрак сломанного скейта завис над ее концом стола. Хотя Джим и сам учился в этой школе, у него были опасения, и Джорджи видела, что он сдерживается, чтобы не начать прямо проверять, что они там выучили за последние шесть часов. Он был интересный мужчина. В свои сорок восемь уже потрепан жизнью, но все еще привлекателен, красив резкой, стандартной австралийской красотой. Глаза у него были серые, а взгляд стальной. На лбу – шрамы, а на руках – солнечные ожоги. Его губы часто трескались, и у него были грубые, песочного цвета волосы – эти кудри, как бы коротко он их ни стриг, казались неуместно изящными на голове человека, чей громыхающий голос и исходившее от него ощущение постоянного физического присутствия вмиг изменяли атмосферу комнаты. В нем было что-то неколебимо серьезное, какая-то тяжеловесность. Он был эмоционально сдержан. Его лицо было бесстрастно. И все же у него было усталое чувство юмора, которое нравилось Джорджи, и, когда он все-таки смеялся, сеть складок преображала его лицо, оно становилось менее сдержанным.

Джим был некоронованным королем Уайт-Пойнта. Люди с ним считались. Они смотрели на него и подчинялись ему, прислушивались к каждому слову. Несколько раз в неделю и мужчины, и женщины захаживали посекретничать, и он удалялся с ними в маленькую, душную комнату, которая служила ему кабинетом. Даже вечное председательствование в местном отделении Ассоциации рыбаков не могло объяснить его авторитета. Некоторые качества он, должно быть, унаследовал от своего легендарного и давно покойного отца. Большой Билл, по рассказам, был не только настоящий мужик, но и настоящий ублюдок; его безжалостное коварство не ограничивалось только рыбной ловлей. В свое время Бакриджи были удачливыми, предприимчивыми фермерами, но, став рыбаками, они оказались гораздо, гораздо выше остальных, и всех во флотилии прямо потрясали успехи Джима. Для них это казалось почти сверхъестественным. Они жили и умирали по воле случая, из-за колебаний погоды и океанских течений, из-за минутных изменений в обычном ходе нереста и миграций рыбы. Ракообразные – переменчивое царство. А Джим Бакридж казался людям избранным. Он просто отказывался признавать или даже обсуждать это, но Джорджи знала, что вся соль его влияния на людей была в том, что они были уверены, будто у него есть дар. Хотя он и жил как человек без прошлого, и никогда не предавался воспоминаниям – даже с детьми, – и, как казалось, всегда смотрел только вперед, Джорджи знала, что у него есть болезненные тайны. Он был вдовец и ребенком потерял мать. Он отказывался обсуждать обе эти потери, и иногда Джорджи замечала в нем подавленную ярость, но только рада была не быть ее объектом. Это случалось редко; такие вспышки проходили быстро, но сильно нервировали Джорджи. Наблюдая, с какой осторожностью и уважением относились к нему горожане, Джорджи удивлялась: уж не думают ли они, что рыбацкая удача – это изнанка его личной жизни, уж не верят ли, что за свою невероятную везучесть он заплатил высокую цену? Джорджи знала, что люди приходят, чтобы поддерживать с ним добрососедские отношения, но еще и в надежде, что смогут унести с собой частичку его удачи. Он это терпел, но, кажется, втайне это ему было ненавистно.

Джим обожал рыбачить, но желал, чтобы его сыновья занялись чем-нибудь другим. Он не хотел, чтобы они проследовали по стандартной уайт-пойнтовской траектории, которая начиналась вылетом из школы в возрасте пятнадцати лет, а заканчивалась на палубе или в тюремной зеленой робе. Его самого Билл послал в особую школу-интернат, известную тем, что из нее выходили политики и преступники из белых воротничков. Ни Джошу, ни Брэду ни дня в жизни не пришлось бы работать, если бы Джим на этом не настаивал, но он считал, что главное – это трудолюбие, образование и честное поведение. Все это делало его еще менее похожим на остальных уайт-пойнтовцев. Спустившись с мостика, как с петушиного насеста, он преображался в честного, прямого и вдумчивого человека. И он всегда был добр к ней. Он был мужиковат и, пожалуй, немножко зануден, особенно в последнее время, но нарциссистом или нытиком он не был. Она уже повидала изрядную долю – и даже больше – мужчин, которых придумывала сама, и после всех них Джим был как глоток свежего воздуха. Они были нестандартной парой – Джорджи это всегда очень нравилось. Но во всем этом самое стыдное было то, что в последнее время каждый раз, перечисляя для себя его добродетели, она оставалась с ощущением того, что пытается себя в чем-то убедить; и в ней с каждым днем росло опасение, что они все меньше и меньше подходят друг другу.

После ужина Джим ненадолго отлучился. Вернулся он с видеокассетой из гаража Бивера. Джорджи и Джим просто шалели от Бетти Дэвис. Огромный и волосатый отставной байкер специализировался на самых невинных годах Голливуда. Из всех жителей этого города Бивер был больше всего похож на друга Джорджи.

– «Все о Еве», – сказал Джим. – Последний ее понастоящему хороший фильм. И Мэрилин Монро.

– Ага.

– Так что подавай в суд: тот самый парень – это я.

Джорджи помогла ему уложить мальчиков. Джош, лицо которого смягчилось в свете ночника, умоляюще посмотрел на нее.

– Папа говорит, я должен накопить на новый скейт.

– Извини, дорогой, – пробормотала она. – Но это была случайность, и ты сам знаешь, что мы пытались убедить тебя, чтобы он не валялся на дороге.

– Но это же сто пятьдесят долларов.

– Я тебе добавлю.

– Да?

– Колеса ведь в порядке?

– Похоже на то.

– Так что только новая доска.

Джош задумчиво потянул себя за пуговицу.

– Посмотрим в рыболовном магазине завтра.

– Не говори папе.

– Почему, дорогой?

– Он на меня разозлился.

– Ну, ты ведь обидел меня. Это больно, Джош. У меня тоже есть чувства.

Воспоминание о слове на букву «м» проскользнуло между ними. За эти последние недели в доме еще витал отзвук этого слова.

– Спокойной, – резко сказал он.

– Джош?

– Ну?

– Я подумала, что ты мог бы и извиниться.

– Не я же это сделал.

Джорджи поднялась с колен и оставила его. Наверху, в гостиной, Джим уснул, все еще сжимая погодную сводку и пульт от телика в руке. Окна тряслись от южняка.

Дом был похож на самолет – конец взлетной полосы, педаль газа в пол. Или, может быть, Джорджи принимала желаемое за действительное? Она уселась и все равно стала смотреть кино. Мэрилин Монро пришла и ушла без нее, выпячивая эти свои губы дальше некуда. Джорджи расправлялась с бутылкой шардонне, ненавидя Энн Бакстер, удивляясь, как мисс Дэвис всегда ухитрялась выглядеть такой старухой, поднимая бокал за восхитительно холодного Джорджа Сандерса.

Пленка кончилась и автоматически перемоталась, и, когда звук затих, она осталась сидеть, и ее окружал гул работающей бытовой техники.

Она нетвердо встала, безрезультатно проверила электронную почту. Там был только мусор: извращенцы, торговцы, обычный хлам. Она осторожно спустилась вниз и взглянула на мальчиков. Брэд спал, запрокинув голову, как его отец. Он потерял свое детское обаяние. Она предполагала, что скоро и с Джошем произойдет то же самое. Можно понять, почему учительницы ретируются под сень приятной уступчивости девочек, порученных их попечению. Насколько Джорджи могла судить, после девяти лет мальчики не заботятся о том, чтобы доставлять людям приятные чувства. Джош спал у себя раскрывшись. Он лежал в позе морской звезды, и в горле у него тихо клокотало. Она хотела прикоснуться к нему, пока он безоружен, но подавила в себе это желание.

Что это с ним? Неужели он чувствует ее уход? Неужели его поведение – предупредительный удар? Господь свидетель, он пережил взрыв горя, когда ему было шесть. Может ли он инстинктивно чувствовать эту перемену? Он ли этой зимой заставил Джорджи бросить свою ношу – или просто уловил, что она начинает отдаляться от них?

И где же теперь его твердость? Не то чтобы она могла обвинять в этом мальчика. Немного твердости ему не повредит. Когда она сама была девочкой, уж твердости-то у нее было в избытке, так? Она презирала девичью смиренность своих сестер, их хитроумные, отчаянные способы быть милыми – из страха, что перестанут быть в фаворе. Они были стратегически сговорчивы. А Джорджи – нет. И все же она была в семье гадким утенком. Дядя однажды сказал, что уж если у кого и есть хрен в этой семье, то у нее, а не у отца. Этот самый дядя и лапал ее, когда ей было пятнадцать. Она поднялась наверх, к рабочему столу своего отца, и показала дяде визитку, от которой тот вытаращил глаза. Начальник дяди, редактор газеты, в которой тот работал, ходил с отцом Джорджи в море, и на карточке были указаны его домашние телефоны. Если дядя еще хоть раз войдет в комнату, в которой будет она, и в комнате не окажется еще по крайней мере одного взрослого, сказала Джорджи дяде, она позвонит. Это, конечно, сильно улучшило атмосферу на рождественских семейных сборищах в семействе Ютленд. Она выучилась железной воле. Джорджи принесла этот воинственный дух с собой в палаты дюжины госпиталей. Не считая чувства юмора, одно это помогало ей, когда приходилось вытаскивать куклу Барби или бутылку из-под «Перье» из заднего прохода какого-нибудь хнычущего искателя приключений. Это помогало ей выносить вид обгрызенных до мяса ногтей любимой сестры. Или пистолетный звук ломающихся ног верблюда, когда его переезжает на полной скорости кадиллак. Это в целом защищало от ощущения, что ты справляешься, что твоя собственная душа увядает. Но если от тебя отворачивается ребенок – тут не поможет никакая железная воля.