Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй Страница 6

Муж Хадассы поехал вместе с главой мирской ешивы в Америку собирать деньги. Мирские ешиботники и без главы хорошо проводили время на валкеникской даче. Однако Хадасса без мужа едва справлялась с большой семьей. Тем не менее никогда не было слышно, чтобы она кричала на своих русоволосых мальчиков или на своих черноволосых девочек с редкими зубками. Она говорила слово, гладила по головке — и ребенок успокаивался. Когда Хадасса и ее брат реб Авром-Шая разговаривали между собой, выглядело это так, словно они шептались. Они оба не произносили громко ни единого слова. Иногда она выходила из спальни, и было слышно, как она кашляет за закрытыми дверями. Врач приходил и уходил, служанка бегала в аптеку за лекарствами. Береле приносил маме грелку, реб Авром-Шая выходил от сестры озабоченный. И все это тихо, как бы тайно.

Пролежав пару дней в своей комнате, Хадасса стала снова выходить к столу. Она сидела за столом, накинув на плечи платок, и дрожала от холода в середине лета. Ее лицо отдавало синевой, полные губы были сухими, подбородок безвольно отвисал вниз, но умные светло-серые глаза улыбались. Хайкл был очарован не столько ее внешностью, сколько царственным поведением, и она ощущала, что каждое ее движение не ускользает от его взгляда. Брат рассказывал ей о диковатом характере Хайкла и о его талантах. Сестра думала, что ее брат еще недостаточно хорошо знает своего ученика и что этот молодой парень и сам еще не знает себя. Чтобы парень не видел, как ее обижают его любопытные взгляды, Хадасса всегда по-матерински доброжелательно улыбалась ему. Однако это делало его еще беспокойнее, и он стеснялся прикасаться к еде. Хадассе приходилось напоминать ему, чтобы он не отвлекался, а то еда остынет. Разговаривала она с ним на тот же неспешный манер, как и со своими детьми.

Теперь Хайкл сидел один в столовой, обиженный и подавленный. Он ест и не платит, он тут лишний, чужой. Он не сын раввина, а они аристократы, они не выносят его манер. Ребе, наверное, рассказал сестре, как он выругал ту парочку у ворот, и она, конечно, тоже сожалеет, что его взяли в дом. Доказательством этого в его глазах служило то, что она приготовила для него ужин, как для голодающего, и вышла из комнаты. На накрытом столе стояла миска со щавелевым борщом со сметаной, сыр, два вареных яйца на блюдце, нарезанный хлеб в корзинке и чайник с чаем. Хайклу еда в рот не лезла. Он наскоро проглотил трапезу, прочитал положенное благословение и вышел на веранду.

Густое гудение доносилось из высоких трав, кваканье — с заболоченных лугов. С полей медленно поднимался белый туман, закрывая верхушки деревьев и пробираясь к верху давно остывшей трубы смолокурни. Из клубов тумана появилось видение — белокожая полная барышня; ее спутник с черными усиками остался где-то в глубине тумана. Хайкл повернулся к двери, как будто собирался убежать к ребе от нечистых мыслей, — и через окно столовой увидел сестру ребе без платка на голове.

Он никогда раньше не видел хозяйки с непокрытой головой. У Хайкла перехватило дыхание, он смотрел на ее спадавшие на плечи черные волосы. Хадасса обеими руками потрогала чайник, стоявший на столе, накрыла салфеткой хлеб в корзинке и вынесла в кухню пустую посуду со стола. Она делала все это торопливо, как будто боясь, что стены и потолок будут слишком долго видеть ее открытые волосы. Помыв на кухне посуду, она снова прошла через столовую к себе в спальню, беспокойно крутя головой и придерживая рассыпающиеся волосы, похожая на перепуганную птицу среди листьев лесной чащи. «Таких скромных, богобоязненных людей, как Махазе-Авром и его сестра, я еще в моей жизни не встречал», — подумал Хайкл и вошел в комнату ребе, когда буря его чувств уже отбушевала. Он стыдился и своего скрытого нескромного влечения к полной дачнице, и того, что набросился на нее и ее спутника.

Устав от изучения Торы, Махазе-Авром целую неделю засыпал прямо в одежде. Только в пятницу вечером он с трудом вставал с кровати и раздевался. На этот раз Хайкл тоже застал его лежащим, в халате, брюках и чулках, а рядом с ним — открытый маленький томик Геморы. На правой ладони, подпиравшей затылок, лежал чистый белый носовой платок — чтобы рука не коснулась волос на голове, на случай, если со сна он будет думать о словах Торы.

Утром Хайкл нашел у себя в головах еще одну подушку, помимо той, что лежала там с вечера. Ребе увидел, что голова ученика лежит слишком низко, и подложил под нее свою подушку. Укутавшись в талес и повернувшись лицом к стене, Махазе-Авром был погружен в молитву. За первой молитвой он задрал голову к потолку и сжал кулаки, как будто пытался прорваться в запертые врата Небес. За второй молитвой в его голосе звучали покорность и радость человека, у которого ничего нет и которому ничего не надо, потому что он наслаждается, повторяя из уст в уста слова своего Создателя. Читая молитву «Шмоне эсре», он погрузился в глубокое молчание. Хайклу казалось, что ребе покинул свое тело, укутанное в талес, а его душа отправилась через горы и долины туда, где прежде взошло солнце, большое, круглое, лучистое. Покрытые иглами ветви сосен на горе напротив окна зажглись, как зеленоватые меноры. Реб Авром-Шая завершил молитву и сразу же начал снимать филактерии. Однажды Хайкл спросил его, почему он не произносит молитвы, следующие за «Шмоне эсре».

— Больше у меня нет сил, — ответил Махазе-Авром.

За завтраком ребе напомнил, что Хайкл должен пойти в местечко навестить отца. По дороге через лес Хайкл думал, что, хотя ребе напоминает ему о заповеди почитания отца, он его отца не любит, потому что тот — сторонник Просвещения. Хайкл смотрел вверх, на лиственные деревья, угадывая, как они называются. Когда он еще жил у Фрейды Воробей, то часто выходил с отцом гулять за край местечка. Отец поднимал на лоб свои темно-синие очки и показывал ему палкой, какое дерево — дуб, какое — клен, какое — ольха, а какое — орех. Но ребе, хотя он день и ночь и был погружен в раздел «Зраим», вовсе не смотрел на деревья в лесу, на кусты у дороги, на растения в поле. Он изучал законы, касавшиеся растений Эрец-Исроэл так же, как изучал законы, касающиеся порядка жертвоприношений, когда придет Мессия и будет заново отстроен Храм.

Глава 4

Странноприимный дом летом наполнялся бедняками, которые ходили по домам. Однако во второй половине странноприимного дома все еще ночевали ешиботники — так же, как они ночевали там зимой. Однажды ночью Мейлахка-виленчанин увидел там отца Герцки, табачника, который еще год назад надел на него арбеканфес и поцеловал в голову. Но на этот раз отец Герцки выглядел как типичный побирушка, оборванный и заросший. Испугавшись, Мейлахка спрятался от него. Через день уже все Валкеники говорили о состоятельном виленском обывателе, приезжавшем прошлой зимой, чтобы не дать своей жене из Аргентины увезти с собой их сына. Все знали, что этому еврею не удалось добиться своего. Сын уехал со своей маменькой, с этой напастью в котиковом пальто с двумя серебристыми лисами. Отца этого непокорного сына в Валкениках тоже не поминали добрым словом. Но никто не думал, что в скором времени он скатится до такого печального состояния.

Вова Барбитолер побирался по домам обывателей и в лавках на рынке. Заходил он и в заезжий дом, где останавливался зимой. Хозяин и хозяйка постоялого двора знали, что он в местечке, и тем не менее едва узнали его. Он был одет в рванину, весь в пыли, борода похожа на клубок паутины. Все же хозяин обращался с ним почтительно, пригласил присесть и спросил, не хочет ли тот перекусить с ними. Слыхал ли он что-нибудь о том, как дела у его сына в Аргентине? Как он дошел до такого состояния? Но бывший торговец табаком не стал присаживаться и не захотел есть с ними. Ему жаль времени, сказал он. О сыне он ничего не слыхал, обнищал по своей собственной вине, но не стыдится побираться на чужих порогах.

Владелец постоялого двора дал обнищавшему торговцу целый злотый, а хозяйка дала ему с собой халу, половину запеканки из лапши и холодный кусок рыбы — все, что осталось с субботы. Вова Барбитолер положил еду в свою торбу, а перед уходом расспросил, где живет тот каменщик, у которого его Герцка ел по субботам. Сразу же после того, как он вышел, хозяйка стала заламывать руки и расплакалась.

— Что же это делается с человеком?! — воскликнул хозяин, чтобы самому не расплакаться. — Женщина, не реви. В жизни все случается.

Тем не менее муж и жена не были уверены, что именно нужда заставила этого виленского торговца ходить по домам. Им почему-то казалось, что это у него какая-то глупая шутка, безумная игра. Вот-вот он вернется и со смехом швырнет им в лицо их подарки. То, что он очень странный и неуживчивый человек, было ведь известно из того, что он не давал своей жене развода пятнадцать лет и мучил своего сына. Так откуда же знать, что у него теперь на уме? Другие валкеникцы тоже смотрели ему вслед с сочувствием и с подозрением одновременно. Не сошел ли он с ума? Не хочет ли он вызвать к себе жалость, как в первый свой приезд он вызывал издевки и злые слова? Всем бросалось в глаза, что он носит свою торбу под мышкой демонстративно и с таким достоинством, как добрый обыватель носит мешочек с талесом.