Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему Страница 6

Яд сомнения

Внезапно меня охватили сомнения: что, если я ступил на неверный путь? Вдруг я являюсь всего лишь пленником своего тесного кружка? Какую ошибку я совершил? Собственно, никакой, в том-то все и дело: ни одного яркого поступка, ни одного резкого поворота за тридцать лет! Я был чист как стекло. Я считал себя хозяином своей судьбы, а она принадлежала не мне, а всем. Подведя короткий итог моей жизни, я понял, он оказался хорош, даже слишком Позитивен до тошноты. Я преуспевал в работе, в любви, каждое утро мне улыбался счастливый случай. То, что я живу с Сюзан на улице Прибытия, близ вокзала Монпарнас, среди бетонных громадин, показалось мне зловещим предзнаменованием Наверное, и мы уже достигли станции назначения, путь дальше закрыт. Наш адрес соответствовал нашему состоянию. Молодой человек не имеет власти над старостью, к которой он когда-то придет, ему под силу разве что предвосхитить свое старение: под конец молодости он может задернуть занавеску, превратиться в труп со свежим лицом. В свои тридцать лет я уже был уважаем и счастлив выше крыши. Но с каких пор я стал воспринимать успех как бедствие?

Стоило мне вернуться в жаркий прокуренный зал, как поднялась буря криков и смеха, от меня требовали ответной речи. Праздник получился на славу, лучшего невозможно было пожелать: моей обязанностью было завершить его какой-нибудь яркой речью с благодарственными словами. Меня заставили взгромоздиться на стул.

– Себастьяна на балкон, Себастьяна к микрофону!

Мне бы отбросить скромность, но мной овладело отвращение. Вы знаете это чувство: оказаться среди людей, почувствовать трагическую неполноценность всех, включая самого себя, и не суметь этого выразить. Я не находил слов. Все похвалы, выслушанные за вечер, казались мне теперь оскорблениями. Я был не тем, за кого меня принимали, я больше не любил того, кого они славили. Жан-Марк взял меня за руку, чтобы подбодрить, и меня поразила эта покровительственность. Все, что я мог сказать, прозвучало бы фальшиво. Внезапно я увидел всех нас такими, какими мы были на самом деле: немощными бесполыми зверьками, мелкими чистоплюями, смирившимися с той общественной ролью, что нам предназначена. Мы возомнили себя исключительными людьми, а на самом деле были конформистами, плывущими по течению. Мы развенчивали предательство старшего поколения, скрывая от себя тот факт, что нам уже нечего предавать, у нас уже не осталось ценностей, которые можно было бы затоптать. Из всех этих домашних зверьков я был самым заскорузлым, самым окостеневшим. Должно было случиться что-то ужасное, возможно, меня ждала мгновенная смерть.

Стоя на стуле, я мечтал о том, чтобы улететь, сбежать с этих поминок по усопшему, на которых хоронили несостоявшуюся молодость. Я вдруг осел, как смятая тряпка, ненадолго потерял сознание. Крики немедленно смолкли. Вокруг меня засуетились, я почувствовал приложенный к моему лбу лед. Эти проявления заботы еще больше ранили меня. Мне сразу стало по-настоящему плохо, и я побежал в туалет, где меня вывернуло наизнанку – пусть знают, что я не ломаю комедию! Жюльен велел меня увезти, но сначала я был удостоен нескончаемых проводов, нарочитых объятий и поцелуев, оставивших неприятный привкус. Когда меня слишком крепко обнимают, я начинаю бояться удара кинжалом. Куда хуже людской злобы липкая доброта, гадкая обходительность. Я пользовался своими друзьями, чтобы сбежать от своей семьи, а теперь не знал, куда деваться от друзей. Я был зол на них за то, что они создали мой слащавый образ, я отказывался от канонизации, от их забальзамированного уважения. И пока Сюзан, проявляя всю властность и всю нежность, на которые была способна, вместе с моей матушкой везла меня домой, я мучился на заднем сиденье головной болью, стонал, а с языка не сходил один и тот же вопрос.

– Почему так плохи праздничные пирожные?

Глава II

Невероятное

В жизни человека умещается много жизней, не похожих одна на другую. Однажды судьба стучится в вашу дверь и берет за руку. Подчинитесь ей: настал неповторимый час, когда она занялась непосредственно вами. Случай больше не повторится. Слишком многие, забыв, что такое свобода, упускают его. Они смахивают на насекомых в банке: клянут свою участь, дерутся между собой и ничего не делают, чтобы выбраться на волю. Предложите им другую банку или, того лучше, выход на свежий воздух – они откажутся. Привычка с детства ведет их проторенными дорожками.

Вспышка в серой мгле

Случайность, невероятный сбой помог мне тогда трезво взглянуть на самого себя. Дело было 21 июля. Через две недели нам предстояла поездка к тестю и теще, жившим в имении на юго-западе: поправка здоровья, обновление организма, долгие прогулки с тестем Пьером Ивом, ученым агрономом, прославившимся еще в двадцать пять лет диссертацией о болезнях кипарисов, который будет, как водится, пичкать меня разговорами о биотехнологии и о вновь выведенных животных. Утром у меня в кабинете побывал атташе консульства в Чикаго, молодой пижон, недавний выпускник Национальной школы управления, краснолицый крикливый бонвиван, не скрывавший своих связей в Елисейском дворце. Перед уходом он ни с того ни с сего спросил:

– Знаете, в чем главное различие между Францией и Соединенными Штатами?

– Нет.

– В размерах дерьма. Стоит пристраститься к американской кухне – и уже через несколько дней начинаешь класть такие дубины, на которые раньше явно не был способен. Вот оно, чудо янки: гигантизм всюду, вплоть до кишок. Длинные змеи, ползущие из вашей задницы в унитаз, – это акт вашей натурализации, ни больше и ни меньше.

С тем мой собеседник и удалился. В тот же день у меня была назначена встреча в «Кафе де Пари» на площади Оперы с культурным атташе в Санкт-Петербурге, скачущим болванчиком, женившимся на местной художнице и восхвалявшим ее красоту из опасения, что мы забудем это сделать.

– Чудо русской женщины, – втолковывал он мне раньше, – заключается в том, что двадцатилетние девушки способны читать в оригинале Кретьена де Труа и английскую средневековую поэзию, толковать по-немецки Лейбница, брать уроки танца сальса и между двумя поцелуями беседовать с вами о Боге и о корриде.

Его супруга к этой категории, судя по всему, не принадлежала: на самом деле она была театральной гримершей, таскавшейся по дипломатическим приемам в поисках покровителя. Он называл ее ветреной за то, что она пожирала глазами каждого появлявшегося вблизи мужчину, и твердил, что она обязана хранить покорность, иначе он живо заменит ее другой. Двумя днями раньше он в панике позвонил мне и попросил о встрече вне стен нашего учреждения. Он стал жертвой мошенничества с недвижимостью: купил на имя жены дом, и теперь она затеяла бракоразводный процесс и наняла громил, которые вышвырнули его из дому.

Впрочем, этот бедняга по имени Жан-Луи Мондетур не явился на встречу со мной по причине, о которой я узнал позже: в его самолет угодила молния, и он был вынужден совершить экстренную посадку в Хельсинки.

Сидя на террасе кафе, я нервничал, поглядывал на часы, вытягивал шею, вертел вправо-влево головой. Я умирал от жары. Над правым берегом Сены зависла грозовая туча, все небо затянули свинцово-черные облака Я развязал галстук, расстегнул рубашку и сидел, обмахиваясь картой напитков.

– Она опаздывает?

Вопрос был задан сахарным голосом сзади, прямо мне в ухо. Я подскочил и обернулся, слегка напуганный. Меня разглядывала с видом гурмана представительная дама со слишком большим декольте, с растаявшим на крыльях носа гримом. От нее сильно пахло не то розой, не то фиалкой. Ее изрядно переделанное лицо полностью соответствовало тому пудингу под названием «Вторая империя», в который превратилось «Кафе де Пари» с его ложными потолками, золочеными колоннами, росписью под античность. Она сразу напомнила мне вдовушек с напудренными щеками и плотоядными зубами, что восседают в чайных салонах среди царства шоколадных эклеров и ромовых баб, гордясь тем, что свели в могилу по нескольку мужей. Струйка пота стекала с ее шеи в ложбинку между грудями, прокладывая себе русло среди складок кожи. Злоупотребление солнцем сослужило ей дурную службу: медный сожженный эпидермис, похожий на волокна горелого сахара, покрылся паутиной мелких трещинок.

– Вы ко мне обращаетесь?

– Конечно. Я спросила, не опаздывает ли та, кого вы ждете. Эта жара вас так замучила!

– Ошибаетесь, я жду коллегу по работе.

Я принял прежнюю позу с мыслью не допустить никакого излияния чувств. Но ее взгляд по-прежнему сверлил мне затылок, проникал в череп, словно буравчик. Пришлось мне еще раз повернуться в кресле. Ее мокрые губы в ярко-красной помаде оставались приоткрыты в улыбке. Ей удалось меня смутить.

– Что же у вас за работа, молодой человек?

Сидя к ней вполоборота, я коротко объяснил, чем занимаюсь. Время близилось к 16 часам Я оплатил счет, не желая продолжать болтовню со скучающей особой. Но она бесцеремонно засыпала меня вопросами, заставляла отвечать. Я гримасничал, по-прежнему сидя к ней боком. При всем неудобстве этой позы, я пустился в объяснения, которых предпочел бы избежать, но иначе ее любопытство было не утолить. За четверть часа я почти все ей про себя выложил и уже корил себя за легкомыслие. Вежливость меня погубит! Я смотрел на наслоения жира на лице докучливой соседки, толстые пласты, соперничавшие с загаром. Под этим углом – с раздутыми губами, с искусственными скулами – она выглядела довольно уродливой. Она мне бессовестно льстила, называя очаровательным и робким, демонстрировала необузданную страсть к международным вопросам, к роли Франции в мире. Она дошла в своей фамильярности до того, что самовольно уселась ко мне за столик и жестом велела официанту подать нам еще два напитка. Я умирал от смущения и молился, чтобы атташе по культуре вытащил меня, наконец, из этой ужасной западни. Его нелепые откровения я заранее предпочитал надоедливому вниманию этой незнакомки. Она уже позволяла себе нечто такое, чего я несколько минут назад и представить не мог: взяла и взъерошила мне волосы. Я вздрогнул от отвращения, сделал вид, что встаю, и зацепился ногами за ножки стола.