Мартина Моно - Туча Страница 6

Он прибегал к этому во всех случаях жизни.

Они выпили. Тако, стюард японец, с неизменной ловкостью смешивал коктейли. Принимая от него бокал, Венсан посмотрел ему прямо в глаза. Тако не отвел взгляда, и Венсану пришлось отвернуться первому.

До сих пор Венсан не произнес ни слова. Он не был в состоянии говорить банальности, а то, что ему хотелось произнести, – не мог, ибо это было огромное, колоссальное, чудовищное ругательство. «Если б меня заставили говорить правду, – думал он, – я бы сказал самые ужасные слова, которые я знаю. Подряд. На всех языках. И твердил бы их целыми часами. И только их».

Когда он смотрел на Тако, ему пришло в голову, что никто не подумал, какие мысли могли всплыть в сознании маленького японца в момент взрыва. Кто знал, где родился Тако, где он жил или где находился в день трагедии Хиросимы? Кто из присутствующих хоть раз подумал о Тако иначе, кроме как о замечательном слуге-роботе? Для них атомное сияние было лишь безопасным эпизодом. Для Тако это было, возможно, тяжелым воспоминанием.

– Все кончилось, – сказал Тедди, – и я не жалею, что видел это.

Аллан неприветливо посмотрел на него.

– Потому что тебя под ней не было.

– Почему ты хочешь, чтобы я был под ней?

– Ведь она создана для того, чтобы под ней были люди, – послышался голос Венсана.

Тон Венсана заставил всех вздрогнуть. Он сам не узнал своего голоса. Он закричал, хотя и не хотел этого.

– Послушайте, Мальверн… – начал Тедди. Патриция вовремя спохватилась, что она хозяйка.

– Ладно, не спорьте. У вас бычий голос, док, когда вы выходите из себя. А ты, Тедди, не будь уж настолько генеральским сыном. Бросьте эту историю, сыграем лучше в карты.

Патриция не была создана для скорби и не могла долго оставаться в ее власти. Ее неудержимо тянуло к счастью. Она считала горе, страх, ожидание чувствами, лишающими комфорта. Она исключала их из своей жизни. Своеобразный склад ее ума всегда поддерживал в ней ощущение радости. Патриция никогда не боялась грозы, а вспышки молнии доставляли ей удовольствие. Она была сама приветливость. Любила говорить о живописи, кораблях, садоводстве, платьях, музыке, кино, любви – и уж, во всяком случае, не о войне, бомбе или нефти. В этом она была похожа на Кэтрин, которая приводила в отчаяние Брандта, отказываясь вести так называемые «серьезные разговоры».

– Джозеф, – говорила она, – я видела удивительного Матисса. Именно такую картину я хотела бы для своей столовой. Это более интересно, чем твои идиотские маленькие китайские островки, названия которых не может запомнить ни один здравомыслящий человек.

– Ангел мой, может быть, судьбы мира решаются на этих идиотских маленьких китайских островках.

– Какой ты глупый, мой милый, – спокойно говорила Кэтрин.

Такова была наследственность Патриции.

Сейчас Патриция была целиком поглощена картами, напоминала охотника, выслеживающего лисицу. Глядя на нее, Венсан был уверен, что она уже совсем забыла о необычном происшествии.

Он не играл.

Однажды декабрьским вечером в Вогезах шел снег. Его товарищи всю ночь играли в покер. Близился конец войны: нужно было лишь, чтобы этого не почувствовали эсэсовцы. В пустыне, когда человек засыпает, окружив себя веревкой, он спокоен: змеи никогда не переползут через нее. Нужно лишь, чтобы змеи не поняли обмана. Германия проиграла войну. Нужно лишь не говорить об этом эсэсовцам и быть бдительными. Холмистая местность лежала под слоем снега. Играли всю ночь. Не играл один Венсан. Он думал о противнике, притаившемся совсем близко и выжидавшем момента, подходящего для нападения. Почему сегодня здесь, на яхте, у него такое же чувство? Не потому ли, что где-то притаился страшный зверь?

Диана выигрывала. Это ей нравилось. У нее было прекрасное настроение. Она играла и одновременно думала, какой успех ожидает ее рассказы о взрыве.

Венсан только сейчас заметил, до чего у нее были зеленые глаза. Такие же зеленые, как у Патриции. Но глаза Патриции были живые, меняющиеся, как вода в озере перед грозой или море около скал. Глаза Дианы были жесткие, как изумруд.

Человек никогда не знает, в какой момент он станет мечтать о женских глазах. Венсан удивлялся. Никогда раньше он не обращал так много внимания на этих двух девушек.

Патрицию можно было сравнить с нежным теплым блеском жемчуга – этой единственной драгоценностью, которая прекрасна, только когда она касается человека. Диана была безукоризненна и резка, как бриллиант. Не вследствие ли этого могущественного взрыва, изменившего небо на сотни километров, подумал он о смерти, а теперь позволил себе мечтать о сладости любви?

Патриция трогательна, изящна, как вздрагивающая в утренней свежести березка. Диана точна, как подстриженное тиссовое дерево или как четко распланированный сад.

Патриция могла, безусловно, наделать много глупостей, но она была само великодушие. Диана всегда поступала обдуманно, она была похожа на богиню математики.

«Я хотел бы провести ночь с Дианой, – мечтал Венсан, – она достаточно хороша, чтобы это было приятным, и достаточно умна, чтобы захотелось с нею позавтракать на другой день. Но, конечно, не больше. Ночь с Патрицией… – какой я подлец», – подумал он и стал упрекать себя за картины, что он вызвал в своем воображении. Не потому, что она ему не нравилась или была менее хороша, чем Диана. Просто его цинизм или то, что он называл цинизмом, терялся перед такой чистотой.

Венсан смотрел на море и не видел его. Ему мерещился красный прямоугольник, танцующий какую-то странную сарабанду. Он становился квадратом, ромбом, пятиугольником. О! Да это же Пентагон… Он спрашивал себя, что бы случилось, если бы Джек Финлей был менее сведущим капитаном и они подошли бы к периметру ближе. Возможно, они что-нибудь услышали бы или почувствовали бы жар. Может быть, их жизнь оказалась бы в опасности. Внезапно ему пришла в голову мысль, что он ничего не знает о разрушительном действии атомной бомбы. В Хиросиме люди получили страшные ожоги. Ожоги особого рода – по крайней мере так он думал. Надо познакомиться с документами. Не из-за опасности: «Мэри-Анна» была и остается вне ее, – просто это его интересовало.

Небо потемнело. Игроки забыли все на свете, кроме своих карт. Странно. Среди пятерых Венсан был единственным, кому довелось убивать людей. Угрызений совести у него не было. Тем не менее его одного бесконечно потрясла разрушительная сила того, что они увидели. Но они – ведь это уже другое поколение? Этой молодежи было примерно по десять лет, когда первая атомная бомба была сброшена на Хиросиму. Может быть, этот факт для них – деталь нормального мира? Нет, решил он, глядя на Патрицию, во всяком случае, не для нее. Тогда… Тогда… Нет, думать слишком утомительно. Занимайся своим делом, доктор, и не ломай себе голову.

В море время почти не движется. В волнах и пене ничего не изменяется, кроме оттенка. Жизнь как бы неподвижна. Медленно тянутся долгие дни.

У Тако был скверный гнойник в колене, который он тщательно скрывал; все же он чуть заметно прихрамывал. Венсан решил сделать перевязку. Ему хотелось пробить брешь в бесконечной вежливости Тако, найти предлог поговорить с ним. Венсан мысленно сравнил себя с корсаром, который готовится к абордажу. Только он, Венсан, будет действовать не крючьями и кинжалом, а скальпелем и антибиотиками.

Когда Тако пришел в каюту доктора и стал закатывать свои белые брюки, их взгляды опять встретились и ни один не отвел глаз. На этот раз Венсан решил не отступать и до конца выяснить правду, которую он предугадывал.

– Ты видел это зарево, Тако?

– Я его видел, господин.

– Говори мне «доктор».

– Я его видел, доктор.

– Что ты об этом думаешь, Тако?

– Это огромное зарево, доктор.

– Ты его боишься, Тако?

– Почему я должен бояться, доктор?

– Ты, конечно, слышал об атомной бомбе, Тако?

– Нет, доктор.

Венсан почувствовал приступ дурноты. В руках он держал тампон из ваты и дезинфицировал больное колено. Спирт жег рану, но Тако и глазом не моргнул.

– Ты никогда не слышал об атомной бомбе, Тако?

– Конечно нет, доктор.

Рассерженный Венсан грубо ткнул тампон в рану. У Тако задрожали веки, но он ничего не сказал. «Я зверь», – подумал Венсан. Он наложил марлю и подготовил повязку.

– Почему ты лжешь, Тако?

– Почему я должен говорить с вами об этом, доктор?

Голубые глаза, твердые, как камень, встретились с твердыми как камень черными глазами.

– Я не враг тебе, Тако. Посмотри, я лечу тебя.

– Это ничего не значит. Лечение здесь ни при чем. Я не верю вам, – не верю потому, что вы один не можете смеяться и играть в карты после того, что видели.

– Ты за нами шпионил?

– Я смотрел на вас.

– Колено болит?

– Это пустяк.

– Тако! Что ты можешь мне сказать?

– Мне надо идти, доктор.

– Тако, ты как угорь. Исчезаешь в водовороте, скользишь в струях. Ты необыкновенный слуга, Тако.