Борис Фальков - Тарантелла Страница 6

Равновесие внутренних весов, со вчерашнего дня — качелей, тоже не совсем устроилось, оставалось по-прежнему шатким. Внешние обстоятельства способствовали этому, как могли. Например, перила лестницы были все в заусеницах. Спускаясь, она не решилась положить на них ладонь. А ступеньки, казалось, проминались и покачивались под ногами. Правда, боль в поясничных мышцах уже не приковывала к себе всё внимание, но вовсе не потому, что она исчезла, как ожидалось. Просто теперь она, и вместе с нею — внимание, не концентрировалась там, а как бы разделилась, и части её переместились в другие области, будто боль дала метастазы. Каждая ступенька лестницы отзывалась эхом в этих областях: в обеих трапециевидных мышцах, и особенно явно — в бедренных суставах.

Она прибегла к более действенным мерам, перевесила сумочку на левое плечо и постаралась преобразить — в воображении — ступеньки в наклонную плоскость, чтобы ступать по ней без толчков, плавно. Чтобы одно движение, пусть насильно, но всё же перетекало в другое. Это мало что дало. Принятые меры не уменьшили болей, но может быть они, по меньшей мере, помогут ей скрыть своё состояние от padrone? Да что же это, раздражённо выговорила она себе вслух, как автор своему творению, только тихонько, уж не заболела ли ты и в самом деле, корова.

Между тем, и нынешние её старания были чрезмерны, затрат намного больше, чем требовалось для достижения столь малого результата. Если вообще тут требовались какие-нибудь затраты. Да, хозяин уже сидел за конторкой, или не двигался с места со вчерашнего, но глаза его были закрыты, так что видеть её он не мог вообще. Всё та же книжка лежала перед ним, раскрытая, может быть, на том же месте. Наверное, он так и проспал над нею всю ночь. Его магнитофон, конечно же, выключился сам, прокрутив плёнку до конца. А он и сейчас спит, и все попытки надуть его совершенно излишни, просто не нужны.

Она положила сумочку на стойку намеренно решительно, чтобы наиболее неприятным образом выудить хозяина из сладких сновидений. И это движение получилось резче, чем ей хотелось. Как если бы изящную кобылку вдруг, на середине закруглённого па, поразил куриный тик: сумочка стукнула несоразмерно намерению громко. Пришлось тут же, досадуя на свою неловкость, упрекнуть себя в неосторожности. И в опасной забывчивости: кому, как не ей самой, помнить, что размеры сумочки и её вес не вполне соответствуют друг другу.

— Доброе утро, — сказала она поспешно, слишком поспешно, и тут превысив меру.

— Взаимно, — ответил спящий Аргус, ещё не совсем очнувшись. Глаза его едва успели открыться, а уже уставились на её сумочку. — Как спалось… младенцу?

Ого, какой прогресс, такие перемены в образе — и всего за одну ночь! Значит, тебе давеча удалось здорово раскачать его, девочка. Его холопская фамильярность за ночь стремительно выросла, и вот, как водится, превратилась в хамство. В этом есть и ещё одна хорошая сторона: значит, вчера ты не ошиблась, отложив дело до утра. За ночь ты перестала быть совсем ему чужой, стала отчасти своей — его клиенткой, короче, с ним уже можно работать, не опасаясь стопроцентного отпора. Приблизившись, он даёт тебе возможность немедленно начать успешную разведку, а может быть и — сразу атаку, поскольку сам указал удобные для атаки места в своей уже не глухой обороне. Значит, нужно приветствовать такие преобразования, и даже способствовать им. В конце концов, хамство — качество исключительно человеческое, оно и идёт человеку больше, чем мёртвый сон тухлой рыбы, особенно если он сильного пола человек.

А как же иначе, усмехнулась она, какие же, по-ихнему, могут быть ещё челoвеки?

— Так как-то… — продолжая мирно улыбаться, сказала она. — У меня всегда на новом месте со сном проблемы. У вас — тоже так?

Проблемы, так-так… Выглядит так, будто тут возможны какие-то решения. Так ловко сказано, что ничего не сказано. Но как раз такие ловкие словечки почему-то кажутся самыми понятными. И за это их не презирать, а пользоваться ими, и почаще. Чтобы и такой человек, как этот, хоть что-нибудь понял.

— Пх… Не помню, — зевнул он.

Она заглянула ему в глаза. Нет, ничего он не заметил. Не обратил внимания на то, что крохотная сумочка намного тяжелей, чем должна бы быть. Даже не съехидничал на тот счёт, в какую дамскую финтифлюшку сегодня преобразился вчерашний мужиковатый рюкзачок. А мог бы и не упускать такой возможности… Кстати, зачем вообще надо было брать эту безделушку, превращающую нормального человека в кокетливую куколку, с собой? Никогда не носила, а тут… Необъяснимая прихоть.

Да нет же, внезапно решила она, отменяя только что принятое совсем другое решение, так, словно качели в ней откачнулись в противоположный конец дуги, это он нахамил просто спросонья. Он точно тот, что и вчера, всё в той же тупой обороне. Он-то ничуть не преобразился, разве такие могут? Такое же рыбье безразличие ко всему, что находится вне среды обитания рыб. Туповатое спокойствие содержимого яйца ко всему внешнему, чужому, если это внешнее не взламывает его скорлупу. То есть, если оно не становится своим.

А ты за прошедшую ночь, и эта ошибка уже объяснилась очень быстро и просто, своею вовсе не стала. В конце концов, ты ведь не полезла к нему ночью со своими мучениями. Откуда ему о них знать.

Его рыбье равнодушие выявило и ложность общепринятого мнения, что проведенная рядом ночь делает людей не такими чужими. Показало наивность всех на то упований. Без обиняков объявило, что работу и сегодня тебе придётся начинать с ноля. А жаль, у тебя-то самой за ночь сложилось ощущение большей близости. Но, как оказывается, одностороннее ощущение, ничего общего с реальностью, подобное тому вчерашнему чувству, что всё это ты уже видела. Что вся ситуация — нестерпимо скучный повтор. Это ощущение или приснилось тебе, в короткие минуты сна, или оно результат твоих тягостных ночных бдений, что, в сущности, одно и то же: так было показано давешними рассуждениями о снах, и сразу же доказано на деле. А хозяину ни об этих тягостях, ни о снах ничего не известно. Если он и спал в эту ночь, то не мог же ему сниться тот же сон, что и тебе. Если двум людям снятся одинаковые сны, можно заподозрить, что они совсем и не сны. Или эти люди — вовсе не люди.

Поскольку ты ошиблась в расчётах, вместо размеренного перехода от одной фазы работы к другой тебе предстоит сделать резкий сдвиг. И тут, как видно, будет нарушена твоя отлаженная текучесть. Но сознательно сделать резкость, с умыслом нарушить канон — далеко не то же, что совершить это непреднамеренно, невольно. Сознательная резкость — уже не случайное нарушение нормы, а приём. То есть, просто другая норма, иной канон.

И потом, если наметившаяся ночью связь между вами действительно лишь иллюзия, то это значит, что важнейшая часть твоей жизни — интимная — всё же осталась незатронутой новыми неприятными явлениями. Ночью никто не подглядывал за тобой, не пробрался в твою спальню, значит, хоть об этом можно не беспокоиться: и твоя защитная скорлупа не взломана никем.

Так она попыталась преобразить смысл того, что ещё недавно называла болезнью, а хозяин уточнял: морской. Так нашла в болезни хорошие стороны, вернее, постаралась уравновесить одну её дурную сторону — другой. А что, кто скажет, что это не средство?

Об успешности его применения свидетельствует по меньшей мере то, что она снова обращается к себе на «ты», как позавчера, и это хороший признак. Может быть, это шаг к выздоровлению. К возврату того, что вчера в противоположном направлении — шаг за шагом утрачивалось, вытесненное либо усталостью, либо тем, что уже названо болезнью. К возвращению выработанной власти над собой. Полновесной, авторской власти.

Если, разумеется, обращение к себе на «ты» — твоё собственное обращение, голубка. Ну да, если ты не высказываешь его громко вслух, и никто, кроме тебя, не слышит его — то конечно: оно твоё, своё. И ты сама своя, свой автор… успокойся. Есть ещё одна причина, чтобы не очень беспокоиться, проникли ли ночью к твоей интимной, свободной от общепринятых мерок жизни соглядатаи, или нет. Всё-таки уже наступило утро, хотя уже и не раннее: ты ведь заснула по-настоящему только на рассвете. И, значит, наступило время само по себе далёкое от интимностей. Утром нужно продолжить размеренную работу с другими. Соглядатаи они или не совсем, не тебе выбирать: уж какие даны. Всё равно продолжить, сбылись те или другие ночные опасения и упования — или нет.

А ночью, безразлично — спишь ты или мучаешься бессонницей, ты дана только самой себе. Для этого и предоставлена тебе отдельная конура. Нет соседей, нет свидетелей, некому применить к тебе общепринятые мерки. Ночные тягостные бдения — и они в известном смысле сон: так же никто не придёт, чтобы разделить их с тобой. Ну, мог ли кто-нибудь этой ночью приглядывать за тобой так, чтобы ты этого не заметила? И в подробностях узнать, как ты ходила в душ, с полотенцем, зубной щёткой и, смешно сказать, газовым баллончиком? Ходила! Промчалась туда рысью, местами и вскачь.