Маргарет Лоренс - Каменный ангел Страница 6

Платье это точь-в-точь того же оттенка, что и сирень, которая росла у серого крыльца дома Шипли. Для цветущих кустарников здесь не было ни времени, ни места — этой земле с самого начала не повезло с хозяевами. По всему двору лежала вышедшая из строя техника, напоминавшая вынесенные на берег огромные кости древних морских тварей, а незанятая земля представляла собой вязкую грязь с желтыми аммиачными лужами — там, где лошади справляли нужду. Сирень росла сама по себе, без всякого ухода, и в начале лета цветки свисали с веток, усыпанных зелеными сердцами листиков, словно нежно-лиловые гроздья винограда, излучая такой насыщенный и сладкий аромат, что он — хвала природе! — заглушал все остальные запахи.

Что же нужно от меня этой толстухе Дорис и отчего она так скалится?

— Хочем с Марвом чайку попить. Пойдете с нами, мама?

Ножом по сердцу. Хочем. Ну почему он не мог найти себе грамотную жену? Впрочем, глупо ожидать этого от человека, который и сам говорит с ошибками. В точности как Брэм. Странно, что меня это до сих пор волнует.

— Не сейчас. Может, спущусь чуть позже, Дорис.

— Он же остынет, — мрачно говорит она.

— А второй раз заварить, я полагаю, нам не по карману?

— Пожалуйста… — теперь она говорит устало, и я раскаиваюсь, я проклинаю себя за грубость, я хочу взять ее за руки и молить о прощении, но ведь тогда она подумает, что я спятила совсем, а не наполовину, как считает сейчас.

— Давайте не будем опять, — говорит она.

Тотчас же я забываю свое малодушное раскаяние.

— Что значит — опять? — От смутных подозрений мой голос срывается.

— Вчера я вам заварила по новой, — говорит Дорис, — а вы весь чайник в раковину вылили.

— Не было такого. — Я и в самом деле не припоминаю. С натяжкой, но могу допустить, что, возможно, срывалась на нее по пустякам, но чтобы я забыла? Так как я не помню такого поступка с моей стороны, но и не помню, чтобы я этого точно не делала или сделала что-то другое (положим, выпила этот чай, если уж на то пошло), то начинаю волноваться.

— Ну хорошо, хорошо, иду.

Я спешно поднимаюсь со стула, намереваясь навести порядок на туалетном столике, а затем спуститься к ним через какое-то время после Дорис. Но встаю я слишком резко. Артрит связывает мышцы и вены в узлы, словно веревки. Голени и стопы стали как пеньки: толстые и неподвижные, попробуй их выкорчевать. Из-за этого я чуть спотыкаюсь о край коврика.

Все было бы в порядке, все бы обошлось, не напугай меня эта полоумная. Не хуже пожарной сирены она вскрикивает в ужасе и надежде предупредить несчастье.

— Мама, осторожней!

— Что? — Я встряхиваю головой, как вялая старая кобыла, которая услышала треск огня или почуяла запах дыма.

А потом я падаю. Ужасная боль под ребрами — та же боль, что стала моим частым гостем последнее время, хотя я ни словом не обмолвилась об этом Марвину или Дорис. От резкого падения у меня такое чувство, что ребра, глубоко спрятанные под толстым слоем жира, складываются, словно бамбуковый остов бумажного веера. Боль горит внутри огнем, прожигает до самого сердца и мешает дышать. Я разеваю рот и хватаю воздух, как рыба на скользких досках пирса.

— О Господи, Господи… — причитает Дорис, хлюпая носом.

Она хочет меня поднять, но не может. Пыхтит и тужится, как телящаяся корова. На лбу у нее выступают темные вены.

— Оставь меня, оставь меня в покое… — Неужели этот страдальческий голос принадлежит мне? Я поскуливаю, как раненая собака.

Затем, к своему ужасу, я чувствую на щеках слезы — кажется, мои, но как же они позорны, все равно что неожиданная влага на простынях больных и немощных. Предательские струйки стекают по щекам. Нет, нельзя плакать перед ней. Я прогоняю слезы, кляну их на чем свет стоит — пусть исчезнут сию же минуту. Но так и не могу произнести ни слова, а слезы не высыхают.

— Марв! — зовет она. — Маарвиин!

Слышны глухие шаги — он поднимается по лестнице, довольно быстро для него, ибо сын мой — грузный мужчина, круглый, как бочка, и быстрые движения даются ему нелегко. Ему ведь уже шестьдесят пять, если не больше. Странно. Хотя ему, наверное, еще более странно — иметь в таком возрасте живую мать. Широкое лицо сына выглядит встревоженным, а уж если есть на земле что-то, что Марвин терпеть не может, так это тревожиться и расстраиваться. Спокойствие, вот что для него главное. Его спокойствие несокрушимо. Если бы вместо меня упал и разбился вдребезги весь мир, он лишь покачал бы головой, похлопал глазами и произнес: «М-да, хорошего мало».

Кто же все-таки назвал его Марвином? Брэм, ясное дело. Похоже, это было традиционное имя для всех Шипли. Именно подобными именами они нарекали отпрысков. Мейбл, Глэдис, Вернон, Марвин — все как на подбор плоские, скучные имена, безвкусные, как бутылочное пиво.

Он берет меня под мышки и тянет наверх, и, наконец, я поднимаюсь, то есть меня поднимают, как бетонную плиту. Марвин бросает взгляд на Дорис, которая квохчет рядом.

— С этим надо кончать, — говорит он.

Не вполне ясно, что он имеет в виду: то ли я должна усилием воли прекратить падать, то ли Дорис должна прекратить меня поднимать.

— Рухнула, как дом.

— И тем не менее, невзирая ни на что, — изрекает Марвин (он любит высокопарные слова), — я не желаю, чтобы у тебя случился сердечный приступ.

Ну что ж, теперь ясно. Он говорит о Дорис. Она глубоко вздыхает, словно выпуская воздух из самых глубин живота, и бросает на него многозначительный взгляд. Приподнимает бровь. Он качает головой. Что за тайные знаки? Только что они говорили так, будто я пустое место, не человек, а мешок с песком, который они подняли с пола. Но сейчас они вдруг вспомнили, что я все слышу, и от этого им не по себе. Я чувствую: надо объяснить им, что это недоразумение, надо как-то показать, что это из ряда вон выходящее событие, которое не повторится впредь.

— Все хорошо, — говорю я. — Я просто слегка растерялась. Все из-за коврика. Говорила же тебе, Дорис, убрала бы ты этот ужасный коврик из моей комнаты. Он опасный. Тысячу раз говорила.

— Хорошо, уберу, — говорит Дорис. — Пойдемте уже чай пить, а то остынет. Сами справитесь?

— Конечно, — резко отвечаю я. — Почему же не справиться?

— Давай я тебе помогу, — встревает Марвин, беря меня за локоть.

Я отталкиваю его лапу.

— Спасибо, я сама. Иди вниз. Я сейчас буду. Иди же, ради Бога, иди.

Наконец они уходят, неуверенно оглядываясь. Вдруг случится чудо, и я слечу вниз по лестнице и сломаю шею?

Я выжидаю, стараясь вернуть самообладание. На моем туалетном столике — флакон одеколона, который Тина, их дочь и моя внучка, подарила мне на день рождения, или Рождество, или еще какой-то праздник. «Ландыш». Я не виню ее за такой выбор, не считаю ее бестактной. Откуда ей было знать, что именно ландыши, эти белые цветы со сладким, даже приторным запахом, мы вплетали в свое время в венки для мертвых. Запах одеколона ничуть не напоминает аромат цветка, давшего ему название, но он весьма приятен. Я слегка смачиваю им запястья и пускаюсь в опасный путь вниз по лестнице. Я крепко держусь за перила, и кончено же у меня все очень хорошо получается, как, впрочем, и всегда, когда нет зрителей. Я добираюсь до зала, потом до гостиной, кухни, и вот он — чай.

Готовит Дорис хорошо, это надо признать. Даже будучи невестой Марвина, она уже умела приготовить вполне приличный обед. Что неудивительно, ей ведь всегда приходилось готовить, даже в юности. Она из самой обычной большой семьи, и этим все сказано. Я-то научилась готовить уже после свадьбы. В детстве я частенько проводила время на нашей огромной и теплой кухне с зелеными шкафами, но появлялась там с одной целью — посмотреть и перекусить. Посмотреть, как тетушка Долли месит тесто и бьет его кулаками или чистит яблоко, так что получается одна длинная завитая ленточка из шкурки. Я тогда размышляла, как же, должно быть, грустно всю жизнь заниматься чужим хозяйством. Предчувствий никаких не было и в помине, и я была уверена, что я… о, я совсем не такая, как тетушка Долли. Мы прекрасно с ней ладили, но при этом у меня было ощущение, что я совсем другого склада, другой породы.

Вчера Дорис много наготовила. Пирог с ломтиками лимона, сверху — обжаренная кокосовая стружка, с боков — кромка из шоколада с грецкими орехами. Слава Богу, она догадалась сделать глазурь. Так-то лучше. Еще и сырный хлеб испекла — пир да и только! Кажется, она даже помазала его маслом, а не этим отвратительным маргарином, что обычно покупает из экономии. Я устраиваюсь поудобнее и пью, и ем, пью и ем.

Дорис подливает чай. Всем хорошо. Марвин в домашней рубашке на волосатом теле, локти на столе. Будни ли, праздник ли, да хоть бы и Судный день наступил — Марвину все равно. Даже будь он апостолом на Тайной вечере, все равно поставил бы локти на стол.

— Подложить пирога, мама?