Сергей Мильшин - Атаман Страница 6

Трал миновал проходную и остановился у стоянки тракторов. Из кабины выскочили Иван и водитель трала Митяй Молчун. Вместе скинули направляющие, и Иван легко заскочил в кабину бульдозера. Взревел мотор, трактор дернулся, «поймал» гусянками «колею» и двинулся вниз. Атаман, уперев руки в бока, с тайной гордостью за сына наблюдал, как он ловко управляется с тяжелой машиной. Наконец трактор занял свое место. Молчун погнал трал в другой конец базы. Иван заглушил мотор и выпрыгнул из кабины. Заметив наблюдающего за ним отца, с улыбкой направился к нему.

— Здорово, батя. — Иван чуть выше отца, такой же широкоплечий и уверенный в себе, солидно пожал отцу руку.

— Привет труженикам, — Никита Егорович не смог скрыть смущенную улыбку. Но тут же одернул себя. — Какие планы?

— Да никаких. Помоюсь, да домой.

— Домой к нам или туда? — Атаман головой указал направление.

Иван согнал улыбку.

— Туда.

— А что домой не зайдешь? Мать же волнуется.

— Зайду как-нибудь. — Он отвел взгляд.

— Ты давай не как-нибудь, а сегодня же и зайди. Что тебе, трудно что ли?

— Да не трудно, — он поднял голову, — но вы же опять начнете морали читать.

— А чтобы и не почитать. Мы же еще надеемся, что возьмешься за ум. В институте когда думаешь восстанавливаться?

— Пап, давай не будем.

— Что ты от разговора уходишь? Боишься поговорить откровенно.

— Ничего я не боюсь.

Атаман кивнул в сторону улицы.

— Пойдем в сторонку отойдем.

Иван молча последовал за ним. Остановились у поваленного забора конюшни напротив колонны. Атаман оглянулся:

— Слушай, Ваня. Ты что в этой женщине нашел? Зачем тебе это? Что молодых свободных девчонок в станице нет? А?

Иван поморщился.

— Так и знал, что об этом будешь… Пап, на эту тему я говорить не хочу. О чем другом — пожалуйста. А в институте попробую на следующий год восстановиться.

Атаман крякнул.

— Ну, вот как с тобой разговаривать? Ты хоть понимаешь, что у этой женщины до тебя целая жизнь была. А ребенок? Ты что, его любить будешь, как своего? Уверяю тебя, что это не так просто, как ты думаешь.

— Все, пап. Хватит об этом. Извини, мне некогда. — Иван повернулся и пошел к шлагбауму.

Атаман проводил родную спину взглядом. Когда сын скрылся за проходной, он вздохнул и медленно направился туда же. Надо было как-то доработать оставшиеся часы.

Прежде чем отправиться в цыганский рейд, Митрич дошел до дома своего двоюродного деда Ивана — сухого, вытянутого, как почти все Митричи, девяностопятилетнего казака. Последние лет пятнадцать после смерти жены он жил один. Из пяти доживших до старости детей, а всего было девять, в станице не осталось никого. Почти все в голодные послевоенные годы разъехались по самым дальним уголкам страны, поднимали разрушенное войной хозяйство, заводили семьи, рожали детей. Изредка кто — то из внуков и даже правнуков приезжал навестить дедушку. Погостив несколько дней и нагрузившись кубанскими гостинцами, они снова надолго пропадали. Каждый раз, обнимая при прощании близких людей, он пускал слезу, будучи уверен, что видит родных в последний раз. Но проходили годы и, заехав в очередной раз проведать старика, тот же сын, внук или правнук находили его бодрым, не по годам шустрым, привычно подшучивавшим над собственными болячками. Казалось, время забыло про деда Ивана, и он не спешил напоминать ему о себе.

Дед в разветвленном казачьем роду Митричей была известен тем, что даже в самые страшные для казаков тридцатые годы двадцатого века умудрился сохранить не только упряжь, оставшуюся от двух коней и кобылы, реквизированных еще во время борьбы новой власти с казачьими повстанцами, причем, оставалось тайной — кто же из представителей двух противоборствующих сторон отобрал живность, но даже кое-какое оружие и все старые фотографии Митричей, где они позировали в бурках с саблями наголо.

Дед Иван вообще ничего не выбрасывал из старого казачьего быта и о том, что родился казаком, не забывал ни тогда, в годы поголовного уничтожения кубанцев, ни позже, в безбожные времена, когда само слово «казак» считалось ругательным, как, к примеру, «буржуй». Эту крепкую родовую память не смогли ему отбить даже восемь лет северных лагерей, которые он немного не досидел, добровольно записавшись в 42—м в штрафной батальон и сумев выжить. После войны фронтовика, гордо позвякивавшего кругляшками трех орденов Славы, единственного в станице не скрывавшего своего казачьего происхождения и частенько ходившего по улицам с нагайкой, а по праздникам цеплявшего на ремень даже дедовскую саблю, почему-то уже не трогали. Наверное, считали это чудачеством, последствием тяжелой контузии, а, может, так оно на самом деле и было. Впрочем, во всем остальном никаких отклонений за ним не наблюдалось.

С месяц назад он подозвал проходившего по улице двоюродного внука и, хитро прищуриваясь, извлек из-под бурки кипу покореженных временем и пожелтевших фотографий.

Алексей поначалу невольно поморщился и выразительно взглянул на часы. Как всегда, в тот момент он куда-то торопился и задерживаться около деда не входило в его планы. Но дед сделал вид, что не понимает намеков внука и еще раз настойчиво поманил того кривым пальцем. Митрич вздохнул и, сообразив, что от приглашения не отвертеться, присел рядом.

— На, — только и сказал дед, — смотри. Предки твои.

Митрич с легким интересом принял стопку фотографий. Внимательно разглядев первые почти столетней давности фотографии, вдруг неожиданно для себя с головой ушел в историю Митричей и уже не смог оторваться, пока не просмотрел все. Он в очередной раз удивился крепкой, совсем не стариковской памяти деда Ивана. Тот помнил все имена, звания, кто кем кому приходился, и почти к каждой фотокарточке у него была припасена история из жизни ее героя, байка или воспоминание о его последних днях.

— Вот, смотри, — говорил он, тыкая темным, словно засушенным пальцем в выцветшее изображение высокого пожилого казака в разлетевшейся бурке, — это мой дед Африкан. Твой, значит, пра-прадед. Это до революции и до войны, первой с фрицами. Я тогда еще без штанов бегал. Тут вот на обороте раньше было написано: то ли 12—й, то ли 13—й год, сейчас стерлось почти, не разберешь. Мне батя рассказывал, что тогда в станицу приезжали из Екатеринодара, из газеты кого-то снимать. Будто наш один казак, совсем старик перестрелял шестерых адыгов, что его грабить приходили, и из газеты его запечатлеть приезжали, и вроде потом статья была даже про него. И тогда заодно поснимали и других наших геройских казаков. Так мой дед, твой прапрадед и попал в кадр. А это, смотри, я, во какой — боевой, с папкой и мамкой и братья все. Вот этот, с краю, кудрявый, Афанасий — твой дед, он младше меня года на три. Это уже после революции, я уже парнем был. Голод на следующий год начался, почти все померли, трое нас из двенадцати осталось, и мамка выжила… а отец ушел с партизанами тогдашними и пропал. Хотя, какие они партизаны — то были? Кнутами воевали. Налетят, помахают нагайками, свяжут красноармейцев, какие не убегли. Тем, которые бегуть, тем только вслед поулюлюкают. А те — какие вояки? Те же парни из наших станиц, хотя и из других. С Дона, пришлые были, но тоже молодые. Разве сорокалетние матерые казаки будут с мальчишками воевать? Отхлестают нагайками, да отпускают, такая война, значит… А те их, когда ловили, не жалели…

Вот когда перед Алексеем открылся огромный богатый на краски и характеры мир, о существовании которого до этого он имел только смутные представления. Вместо обещанных пяти минут внук засел тогда на скамейке деда почти на два часа. Этот момент стал поворотным в его восприятии себя и окружающего мира. Он узнал, что его родственники живут сейчас в Англии, в Австралии и даже в Боливии. Тут дед Иван удивил Алексея еще раз. Оказывается, с некоторыми из них он уже несколько лет переписывается. Что-то в этот момент перевернулось в голове Алексея, и когда несколько недель спустя Никита Егорович Жук предложил ему должность заместителя Атамана, он ни секунды не колебался.

Перед цыганским рейдом Алексей решил попросить у деда нагайку. Он был уверен, что в запасниках у него (кстати, надо подсказать Чапаю: наверняка у деда для музея много чего найдется) такая есть, и, может, даже не одна. Дед встретил внука радушно и, узнав для каких целей тот просит нагайку, сразу посерьезнел и попросил подождать. Он быстро скрылся в соседней комнате, не забыв плотно прикрыть за собой дверь. Комната была проходная, так что Алексей, даже если бы сильно захотел, не смог бы вычислить, куда родственник зашел потом. Минут через пять дед вышел, с заметным волнением сжимая в ладонях витую нагайку и посеревшие от времени костяные ножны старинного кинжала. Передавая этот богатство внуку, старик прослезился.