Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006) Страница 6

Катя прикончила кагор, немного повеселела и, сказав громко: “Что, я разве кому-нибудь что-нибудь должна?” — накрылась пледом и, не раздеваясь, уснула на тахте. Ей привиделся Отто Людвигович Штефко, сияющий, ласковый, одетый во фрачную пару. Миллионщик прижимал ее головку к белоснежному пластрону и шептал:

— Овечка моя, все будет просто зер гут, ибо я не позволю, вы слышите, не позволю ни единой душе тронуть мою козочку даже мизинцем.

Иван Иванович был намного симпатичнее, чем на дагерротипе в городском музее, и Катя вдруг решила, что герр Штефко — ее настоящий папа. Эта мысль ей так понравилась, что она глубоко и протяжно, как то бывает с нарыдавшимися детьми, счастливо вздохнула.

Как-то особенно тихо сделалось в Катином домике. Раза три проехали машины; бесшумные световые квадраты проплыли по стенам и мебели. Оставшиеся от бабушки ходики со стреляющей туда-сюда глазами кошкой остановились: Катя забыла подтянуть гирьку. Кто-то бесшумно возник рядом со спящей, долго прислушивался к ее дыханию, склонив над Катей светлое пятно волос…

Проснулась Катя совсем другим человеком. Она почему-то была уверена, что через малое время покинет навсегда свой городок. Удивляясь откуда ни возьмись взявшейся энергии, она связалась с проживавшей в Москве двоюродной бабкой, уволилась с фабрики, продала домишко, на прощанье всплакнула — и прости-прощай прежняя жизнь.

В отличие от покойной Катиной бабушки, безответной и застенчивой, столичная ее сестра сделала умопомрачительную карьеру надзирательницы в женских тюрьмах. Со времен кожанок и красных косынок успешная бабка не расставалась с именным наганом, в лучшие времена неутомимым помощником в деле перевоспитания сомневающихся в светлом будущем. Бабка помнила Ленина и Фанни Каплан.

Неторопливое, без каких-либо признаков интереса к теперешней жизни существование персональной пенсионерки в компании кота Троцкого разнообразилось теперь присутствием Кати. Заслуженная бабка нацепила панцирь из многочисленных наград, на многих из которых изображен был Сталин, из неизвестных нынешнему поколению значков и, побрякав всем этим в нужных кабинетах, быстро уладила дело с Катиной пропиской.

Буржуазный свет старинного шелкового абажура, тиканье уставшего от жизни и поэтому всегда отстающего будильника, чай из чашек в коричневой паутине трещинок и с полустершимися незабудками, расположившийся на форточке, глядящий, как в свою судьбу, во тьму ночи неподвижный Троцкий — было уютно. С некоторым ужасом Катя слушала бесконечные истории о знаменитых женщинах, побывавших в лапах революционной бабки. Утомившись, рассказчица поднималась и со словами: “Лев Давыдыч, будет таращиться, на боковую пора!” — отправлялась спать. Катя устраивалась на раскладушке и, прежде чем заснуть, думала о своей так неожиданно изменившейся жизни. Все бы ладно, если бы не Троцкий… Кате делалось жутковато, когда кот смотрел на нее искоса. Тогда он становился похожим на пострадавшего от рук Героя Советского Союза компаньеро Меркадера. Казалось, животное подозревает в девушке сталинского подсыла и пытается разглядеть в ее руках проклятый альпеншток.

Катя было устроилась на “Трехгорную мануфактуру”, да тут, как из чертовой табакерки, выпрыгнуло объявление о наборе на курсы художников-мультипликаторов при киностудии “Союзмультфильм”. Ничего не ведая о такой профессии, как зачарованная, Катя оказалась на Каляевской улице. Перво-наперво она насмешила приемную комиссию, объявив, что с детства занимается мультипликацией. Она имела в виду детскую забаву, когда на страницах книжки рисуется человечек, при быстром перелистывании страниц принимающий различные потешные позы. Громче всех гоготал противный режиссер по имени Константин Николаевич.

Экзамены Катя сдала легко. Ее умение рисовать оценили вполне, и она, не проучившись и полгода, приглашена была работать над фильмом. Она оказалась сообразительным, упорным, не жалеющим сил существом. Дела быстро пошли в гору. Она стала хорошо одеваться. Сумочка наполнилась приличной косметикой. Она позволяла себе контрабандные хорошие сигареты. Курила мало, покашливала и старалась не думать о будущем, которого, вероятней всего, не будет.

За нею ухаживали. Она ухаживанья иногда принимала, но все быстро увядало и осыпалось. Замужество? Дети? Этого еще не хватало! И она шла к парковой скамье, усаживалась, доставала из пачки длинную, тонкую, с золотым мундштучком сигарету, закуривала и, как ящерица, впадала в оцепенение — ни желаний, ни сожалений. Откуда ей было знать, что жизнь сомнамбулы — всего лишь анестезия, необходимая для болезненного удаления катастрофического грядущего.

И вот однажды жизнь сомнамбулы оборвалась — Катя влюбилась. До этого ей казалось, что она идет дорогой, уводящей с каждым днем все дальше от жизни. Ей было уже все равно. Однако она продолжала успешно трудиться, была нарасхват, фамилия ее значилась в титрах нескольких широко известных фильмов. Поэтому делом обыкновенным показалось приглашение неприятного ей Константина Николаевича поработать над фильмом о влюбленном японце. Она по привычке сморщила носик, но сценарий взяла. А когда прочитала, то, увидев перед собой все того же улыбающегося Костю, мгновенно поняла: без этого субъекта ей не жить. Она молча положила сценарий на краешек стола, достала сигарету, закурила и закашлялась.

— Тебе бы бросить курить, — ласково произнес Костя.

Она молча кивнула.

— Ну как, будем работать? — продолжал он.

Она утвердительно тряхнула челкой.

— Слышь, повелитель! — обратился Шура к работавшему над макетом Косте. — А кого он ждет-то?

— Ты о ком? — выпрямился с кисточкой в руке Костя.

— О ком, о ком! Об утопленнике твоем, — отвечал Шура. — Поглядеть, понимаешь, охота, какая она такая, Софи Лорен, чтобы из-за нее собой треску кормить.

— Разумеется, она красавица, — несколько растерялся режиссер.

— А ты откуда знаешь?

— От верблюда, — рассердился Костя.

— Тебе, барин, ваше степенство, верный раб дело толкует, а вы бровки нахмуриваете.

И Шура принялся говорить о том, что катастрофически теряет интерес к этой истории, что персонаж их движется туда, где никого нет, что необходимо хоть раз взглянуть на несуществующую красавицу, тогда само собою появится направление.

— А то ведь что получается, — объяснял Шурка, — ты, Кость, всучил нам нечто одноногое, а взамен требуешь изящное двуногое. И Катерина так думает.

— Спелись, — разбурчался Костя. — Для вас с Катькой отдельную куклу, что ли, заказывать? Директор ночи не спит, мечтает, как бы вбухать деньги в персонаж, которого и на экране-то не будет.

— Да при чем тут директор? Сам и сделай. Ты холостой, делать тебе дома все едино ни хрена.

Глянцевые календари с японскими дивами в умопомрачительных кимоно, одолженные у знакомых очаровательные куколки-нэцке, прекрасный альбом с гравюрами Утамаро, выпрошенные у калмыка, некогда шпионившего в Японии, срамные книжки-макурадзоси с лубочными изображениями веселых похождений продажных девушек-дзёро — все пошло в дело, и Костя превратился в археолога, неустанно добывающего облик прекрасной погубительницы Бисэя.

И вот уже готов подвижной скелетик, на ручках и ножках хитроумные сочленения, все эти шарнирчики, позволяющие легко манипулировать куклой. Сколько возни с “плотью”, превратившей скелетик в изящное тельце. Сколько выпрошенных у знакомых дам лоскутков примерялось к безголовой еще фигурке. Головка вырезалась по старинке, из липового чурбачка; у самого Костиного носа из-под стамесок завивались тоненькие стружки. В результате получилось очень хорошо. Наконец отшлифованная головка покрыта грунтом под раскраску и помещена на спицу подсыхать. Костя понимал — можно бы и попроще, да остановиться не мог и работал неистово, как Бетховен.

— Кость, пойдем выпьем. Что-то кошки на душе скребут.

— Нет, Шурик, ты все же плебей. Все у тебя этим завершается. Ясно вижу, как ты заглатываешь последние сто грамм и вместо закуски отбрасываешь лапти.

— Что ж, пусть плебей. Зато я кинооператор, каких поискать, а заодно редчайшей души человек, чего о некоторых уж никак не скажешь.

— Конечно, правда глаза колет. Ну да ладно, поехали ко мне. Так и быть, позволю квартиру прибрать. За это Бисэеву диву продемонстрирую. Может быть.

— Сволочь ты, мон шер.

— Не дерзи, не то в карты проиграю или поменяю на борзого щенка.