Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е Страница 6

А Борис Тимофеевич смотрел во все глаза в окно на хмельной малиновый закат и с грустью прощания вспоминал все сорок лет своей прежней постыдно-заурядной жизни. Как текли и куда утекли его лета и зимы? Какие дни, какие встречи, какие мысли сталкивались в нем, чтобы выбить в его окаменевшем уме ослепительную искру божественного вдохновения? Кого он любил? Кого пригрел? Кому был опорой? И на все эти вопросы Борис Тимофеевич отвечал сам себе с беспощадным стыдом: никак, никакие, никого, никому.

Это было мучительное чувство беспомощности, одиночества, страха и отчаяния — потому что ничего не изменишь и не повернешь вспять, потому что не было мужества отстаивать, да и отстаивать нечего было, потому что не оставалось надежд на близкие перемены, а дальше — это, как подозревал Борис Тимофеевич, для тех, кто придет потом.

Потом пришел Иван Кузьмич, наново бритый, с двумя свежими царапинами, пышущий энергией и устойчивостью, в новом костюме — пустой рукав лихо-небрежно засунут в карман пиджака.

В прихожей Иван Кузьмич долго растирал ботинками ветхий коврик, также долго и с чувством мял руку Бориса Тимофеевича, обнимал за плечи, заглядывал в глаза, говорил тепло и усмешливо:

— Что затосковал, чижик сердешный? Плюнь слюнями на ихнее сокращение. Сокращают? Плюнь. Нас сокращают, а мы не сокращаемся, а? Ха-ха-ха. Иди в магазин приемщиком винной посуды, а? Будешь сыт, пьян и нос в табачных изделиях. Процент боя стекла дают? Скидку на жратву в магазине дают? Дефицит какой — сардельки там или еще чего — дают? Все дают, только стой и бери, а? Да ладно, не печалься, вдвоем перетоскуем это дело.

Войдя в комнату, Иван Кузьмич мельком взглянул на приготовленный стол и, пораженный, остолбенел, едва не застонал, однако, как матерый затрапезник, вида не подал.

Две бутылки водки — высоченькие, прозрачные, чистенькие, невинно-похабные, с тонкими девственными горлышками вперехват и в ярких этикетках-передниках — приглашали начать застольную круговерть; в дымчатой полухрустальной посудине один к одному и один на одном покоились, обретая духовитость, грибы, маринованные на перце, чесноке, лавровом листе, травах, кореньях и еще черт знает на чем; в грубой металлической банке тускло и нежно отблескивала упитанная килька; просвечивающий, дырчатый, настойчиво пахнущий сыр; темная, как лик пустынника, колбаса с мелкими хитрыми глазками жира; тугой и даже на вид упругий хлеб — вся композиция немудрящей холостяцкой сервировки разом была уловлена цепким взглядом Ивана Кузьмича.

Он поднял глаза, увидел икону в углу у окна, построжал лицом, уверенно перекрестился левой рукой и сел.

— Под образами — во славу и во здравие — наливай хмельную радость. Пусть течет беседа в утешение соседа.

Борис Тимофеевич наполнил стеклянные стаканчики.

Гость поправил засаленный узел галстука под горлом, ухватил корявой рукой стаканчик так, что стекло заскрипело в крепких пальцах.

— Будем здоровы, Борис Тимофеевич. И дай бог не в последний раз.

Борис Тимофеевич, зажмурясь, выпил с таким отвращением, что Иван Кузьмич рассмеялся отрывисто-хрипло:

— Так ее, треклятую.

Они молча, сосредоточенно закусывали. Потом еще выпили. Хмелели медленно, с расстановкой — торопиться было некуда.

— Не понимаю, Иван Кузьмич, такого порядка, — ковырял вилкой в тарелке Борис Тимофеевич.

— Чего же не понять? — дожевывал гриб Иван Кузьмич. — Наружного порядка или внутреннего?

— Вот-вот. По-ря-док. Ряд за и рядом с рядом. Чередом… Жизни своей не понимаю. Не-до-ум-ение. Ума не хватает. Не до ума, если жизнь связывается и плетется узором, цепью, веревкой, удавкой… Мысли заплетаются…

— Не тушуйся, брат, давай плести, пока плетется. — Иван Кузьмич кончил жевать и теперь дымил дешевой сигаретой. Не был он пьян, но только набухал сытостью, благодушием, сочувствием. — Неужели ничего не можешь вспомнить в жизни приятного?

Борис Тимофеевич горестно покачал хмельной головой:

— Ничего. В кино однажды пошел без билета. На Мойке провалился под лед. Вытащили. Зачем? Не знаю. Портфель новый мать купила в шестом классе. Кошка была у нас. Сдохла. Слушай! — воскликнул Борис Тимофеевич и обратил к гостю блестящие слезами глаза. — Почему у человека в душе такой хлам и запустение? Почему пыль и паутина по углам? Зачем все люди живут так пошло и муторно? Зачем? Кому это нужно?

— Никому, — резонно ответил Иван Кузьмич и воткнул окурок в блюдце. — Душу надо чаще проветривать. Чистить, выметать. Как говорил мой дед, печник: пришла тоска — открывай заслонку: все выдует.

— А ты проветриваешь, друг?

— Всенепременно. У меня в душе ажур. Чисто и пусто. Как в храме. И никаких портретов по стенам. А тебе, Боря, жениться надо. Есть у меня одна на прицеле, хочешь? Сзади — во! Спереди — во-о-о! Хочешь, сосватаю? Готовит хорошо. Непьющая, некурящая, неблядущая. Золотая баба. А, Боря? Валяй? Детей заведете.

— Детишек жалко! — Борис Тимофеевич утер ладонью накатившие слезы. — Куда ж их в такую жизнь, а, Ваня? Разве годится?

— Оно конечно, ежели рассудить. В душе тогда точно никакого порядку не станет. Носы сморкать, попки подтирать. Зато в кино можно ходить, на прогулку или еще куда.

— Не-ет, — мотал головой Борис Тимофеевич, — не готов я для этого. Не могу размножаться в неблагоприятных условиях.

— Ишь ты! — несколько презрительно молвил Иван Кузьмич. — Прынц дерьмовый. Другие могут, а ты не можешь? Сам-то как собираешься жить?

Борис Тимофеевич не знал. Тогда они взяли за горло вторую бутылку. Гулять так гулять.

НАКАНУНЕ ОТКРЫТИЯ КОНФЕРЕНЦИИ… ДЕРЖАВ ПО ПРОБЛЕМАМ… МИНИСТР ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ… ВЫСТУПИЛ С ЗАЯВЛЕНИЕМ, ЧТО ОПРЕДЕЛЕННЫЕ КРУГИ… ПРИЛАГАЮТ УСИЛИЯ К ТОМУ, ЧТОБЫ…

Очнулся он на лужайке. Светило солнце. День был безоблачен и ярок. Кругом стояла тишь такая, что стук сердца казался отдаленным громом. У самого лица по тонкой нежно-изумрудной травинке полз крохотный красный жучок с желтыми пятнами.

Борис Тимофеевич вытолкнул из легких застоявшийся воздух, и жучок, молитвенно сложив лапки на блестящем черном брюшке, свалился в обморок.

Посреди лужайки стоял небольшой кирпичный дом с квадратными зарешеченными окнами, плоской крышей и резным крыльцом. Несмотря на сказочное белое крыльцо, весь дом походил скорее на миниатюрную казарму, чем на жилье.

Борис Тимофеевич встал на карачки, с трудом поднялся, распрямился и по густой пушистой траве направился к дому, поднялся на крыльцо и, не найдя кнопки звонка, постучал в лакированную дубовую дверь.

— Следующий! — послышался в доме равнодушно-бодрый мужской голос.

Дверь подалась легко и с громким железным стуком захлопнулась. Борис Тимофеевич сделал несколько неуверенных шагов и оказался в большой комнате, почти без мебели, если не считать огромного, до потолка, сейфа с двумя ручками, шикарного письменного стола, за которым сидел и писал гладкий бритый мужчина неопределенного возраста и профессии, небольшого круглого коньячного столика, где стояли две неначатые бутылки пива и два стакана, двух казенного вида стульев, — остальное пространство комнаты было заполнено атмосферой сухой официальности: пахло нестираными носками.

Мужчина за письменным столом поднял голову, посмотрел на стул перед собой и безразлично сказал:

— Садитесь.

Борис Тимофеевич приблизился и сел, упершись ладонью в колени.

Мужчина положил авторучку на стопку бумаги, отодвинул это в сторону, затем, не вставая, протянул руку к коньячному столику, налил из бутылки пиво в стакан и поставил перед Борисом Тимофеевичем.

— Пейте. Вероятно, перебрали накануне?

Борис Тимофеевич кивнул и с благодарностью припал к горьковатой прохладной влаге. Противный застоявшийся липкий комок в груди распался, на душе стало свежо.

Мужчина проследил, как Борис Тимофеевич допивает пенистый остаток, потом достал из ящика стола незаполненную анкету и положил перед собой.

— Ну-с, приступим? Фамилия?

— Востриков Борис Тимофеевич, — с готовностью назвался Борис Тимофеевич. — А… зачем это вам? Я вчера что-нибудь натворил? Ничего не помню. Мы с Иваном Кузьмичем — это мой друг детства — по случаю моего сокращения так врезали… так врезали…

— Год рождения?

Борис Тимофеевич ответил, и мужчина, прежде чем записать, внимательно посмотрел в лицо, примеряя возраст на внешность.

— Социальное происхождение?

Борис Тимофеевич вспомнил, что его дед два лета жил в деревне, и сказал, что происходит из крестьян.

— Национальность? Конечно, русский?

— Конечно, — с удовольствием подтвердил Борис Тимофеевич, которому вся эта процедура начинала нравиться: если кто-то им интересуется, значит, кто-то собирается о нем заботиться.

— Образование?

— Среднее техническое. Холодильный техникум.