Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 6

Второе. Нельзя же, чтобы в начале другой своей жизни Вы гукали в колыбельке — это в шестьдесят-то пять лет! Опять же ни к чему Вам глупеть и дряхлеть до своих ста тридцати. Отнюдь. Вы начнете с Вашего нынешнего возраста, шестидесяти пяти лет, и проживете их назад, молодея и молодея, пока в зрелом нулевом возрасте Вас не затянет обратно материнская утроба Времени.

Таким образом, повторная Ваша жизнь никого не встревожит. Признаки поздней житейской мудрости, которые Вы будете выказывать на обратном пути от пятого к четвертому и от четвертого к третьему десятку, спишут на старческий маразм. На подходе к десяти годам Вас сочтут из молодых да ранним. Во избежание недоумения окружающих ввиду вашей возвратной юности Вам желательно менять местожительство по мере того, как Ваше моложавое обличье перестанет объясняться обезьяньими железами, овсяным киселем, йогуртом, зерновыми зародышами, косметикой, корсетами или пивом «Гиннесс».

Вот такие условия. А относительно сброса Вашего прежнего бытия затруднений не предвидится. Нынче люди что ни день исчезают без малейших последствий. Нужные документы, закрепляющие Ваш новый социальный облик, будут Вам доставлены, как только Вы формально примете Наше предложение, но не ранее Вашего размышления над оным на протяжении 1 (одного) часа.

Данная задержка вызвана тем, что Вы уже сомневаетесь, происходит ли это с Вами наяву и за каким дьяволом (за тем самым) Вы избраны. Вы избраны просто потому, что Нам понадобилось избрать некое незначительное лицо. Хороши были бы шуточки — воскресить Кромвеля, Наполеона или Гитлера: воскресить и позволить им заново изводить и донимать человечество. Еще и по той причине Вы человек подходящий, что Вам все равно надлежало в пределах часа погибнуть под колесами синего грузовика, который пронесется поперек Вашей аллейки точнехонько в 9 ч. 32 мин. 30 сек., как раз когда Вы ступите на мостовую, направляясь к киоску за утренней газетой. Сейчас 8 ч. 32 мин. 30 сек. Вы ощутите всю надежность Нашего предложения и будете иметь полную возможность принять его либо отвергнуть, выйдя на указанный перекресток к 9 ч. 32 мин. 30 сек., когда грузовик проследует назначенным курсом.

Тем самым все. Засим Нам с Вами не предстоит никаких словесных контактов; Вы, разумеется, будете иной раз угадывать Наше присутствие, но угадывать ошибочно.

ls mise le meas [1].

Едва я прочел последнее слово, как желтые листы медленно съежились у меня в руках, рассыпались и исчезли; остался присевший на постель старик в блеклой голубой пижаме, старик со всклоченными сединами, морщинистый лик и впалые щеки, словно с этюда во вкусе Микеланджело, мешки под глазами, а в желудке смесь желчи с медом, холод страха и холодок надежды; сидит, вперив ликующий взор в превосходнейшее измерение жизни, известное под названием Будущего Времени.

А как еще отозваться на такое сообщение шестидесятипятилетнему человеку? Хмыкнуть, фыркнуть и фукнуть? Сказать: «Тоже мне выискались умники, любители крупно пошутить! Это ж надо — на ночь подпоили, а наутро подсунули под дверь идиотскую бумаженцию, чтоб я побесился — то-то потеха!» Так, что ли? Нет уж, позвольте-ка мне воспеть тихие радости преклонных годов, скопом ожидающие нас на подходе к обещанному у псалмопевца семидесятилетию: хилость, импотенция, недержание, дивертикулы, кишечные раки, камни в желчном пузыре, гной в глазах, конюшня во рту, тупоумие, отрыжка, зевота, газы, запоры, воспаление простаты, застопоренное пищеварение, одинокие дни, пустые ночи, мышечные боли, кризис сбыта, рост цен, урезание пенсий, отсутствие планов и оскудение памяти, инфаркты, инсульты, а если повезет — сонный автобус в аэропорт и тамошнее предотлетное ожидание деловитого голоска: «Всех пассажиров рейса Омега на Преисподнюю просят пройти к выходу номер ноль-ноль-ноль».

Я поверил в это предложение так же безоглядно, как приговоренный к смерти узник поверит утешительному шепоту тюремщика: мол, вышло помилование, вместо казни — пожизненно. Я так хотел, чтобы предложение было подлинное! Я хотел лететь другим рейсом, попозже.

Однако насчет смертоносного синего грузовика все же не мешало проверить.

Я встал, поглядел на прохладное небо за кипарисной оградой и надумал собственный маленький тест. Если, как мне бесцеремонно заявили, я уже по сути сказал «Да» (ни черта подобного я на самом деле не говорил), то сколько от прошлой жизни осталось теперь в моей новой, усеченной и куцей, памяти?

Ближайшие воспоминания не шли дальше обстановки комнаты и вида за окном. Из более отдаленного прошлого, то есть из шестидесяти пяти прожитых лет, нахлынули образы, мысли, суждения, предрассудки, мнения, факты, места, происшествия — вся масса того, что смутно считается общеизвестным. Поверх головы. Чепуху они там сболтнули. Моя память была ничуть не хуже… Я осекся, полуиспуганно, полуоблегченно. Лица выплывали во множестве, но чьи это были лица — я не помнил. Всеобщая неразличимость? Забытый Робинзон погружается в забвение? Я вспомнил, что недавно был на Куррахских скачках: увидел и услышал толпу, и в ней ни одного знакомого. Был на танцах сколько-то лет назад. Партнеров не помню. Бывший журналист, я вызвал в памяти большое стечение народу на Трафальгар-сквер, припомнил ораторов, кое-что из речей, но личных встреч, частных бесед — ни звука, ни тени. Хотя стоп! Кто-то, помнится, мне улыбнулся. А, контролер в поезде. А вот еще была приветливая женщина — в Манчестере, что ли? — дня не проходило, чтобы я с нею не перемолвился словом-другим. Ага, официантка в кафе.

Значит? Ну что ж, значит, так, вот как оно, значит, будет. Я рассудил, что это опустошение памяти по-своему очень даже утешительно. С плеч долой многолетние обязательства и бремя прегрешений: о, как благоухает невинность! Отрадно будет отрешиться от близких, отделаться от друзей, не помнить родни, реять, как чайка над взволнованным морем; и я, наверно, утешался бы этим отрадным чувством новообретенной свободы добрый час, если бы церковный колокол не вернул меня к злобе дня. Еле-еле хватит времени умыться, побриться, одеться и вовремя выйти на перекресток, чтобы сделать свой первый (или последний) жизненный выбор. Я отказываюсь признавать, что предвидение подразумевает предуказание, даже в устах вседержителей. И не согласен я, будто нельзя и то, и другое, вместе взятое, послать к чертям собачьим. Я настаиваю на том, что я свободный человек и волен выбирать! В свое время так и оказалось, что волен — до известного предела.

Я подошел к розовому умывальнику и увидел свое отражение, которое, опершись о края раковины, косилось на бледно-зеленую зубную щетку, лежавшую на подзеркальнике. Вот оно, мое прошедшее, настоящее и будущее. Неужели я сам купил себе эту пакость гнойного цвета? А если она не моя, то чья же? Я взял ее, поглядел на стертую щетину и положил обратно — брезгливо и недоверчиво. Всякая зубная щетка обязательно чья-нибудь — и не просто так, а самая интимная принадлежность. Можно позаимствовать у друга или одолжить ему свое мыло, ну, бритву, в крайнем случае даже расческу, но зубную щетку — никогда.

Обозначилась дилемма. Я никак не мог выяснить, моя это щетка или нет, потому что Я, тот, который ее приобрел, был за пределами моей памяти: а это значит — и мысль моя бешено жужжала вместе с лезвиями электробритвы, — что — 9 ч. 19 мин., — что меня надули. Половину второй своей жизни я изведу, припоминаючи себя — до тех пор, пока не распознаю собственную зубную щетку или не стану с ней соотносим. Годы и годы понадобятся мне, чтобы сравняться с самим собой. «А это, — яростно отфыркиваясь, — означает, что Вы, всевышние мерзавцы, предлагаете мне не шестьдесят пять лет жизни, а почти вполовину меньше. Хорошенькая сделка, кому ни предложи, — обретенная память в обмен на полжизни задом наперед! Нет уж, спасибо!» Я сплюнул перед тем, как напялить галстук, прогрохотал по ступенькам, схватил шляпу — «Моя? Благодарствуйте! Я, значит, все-таки кто-то?.. Даже вот шляпа у меня есть!» Я пнул вешалку, растворил дверь, и ярко сверкнула на солнце хромированная табличка с номером семнадцать.

Неси ж мне смерть, о грузовик! Прекрасней дел, чем в этот день, не будет никогда, и отдых впереди такой, какого я не ждал.

Номер надо протереть. Однако что за несравненное утро, звенящее птичьими голосами и напоенное ароматами. Чудесная будет весна. Повсюду нарциссы. Что это, миндаль? По той стороне аллеи бредут рука об руку девушка с парнем, бедро к бедру, глаз друг с друга не сводят, смеются. О призрак забытый, ветром обвытый, вернись назад. Да что такое, подумаешь, память? Призрак с полуправдой на устах. Нужно вот подстричь газон рядом с соседским — тот в полном порядке, за беленькой загородочкой. Вдоль черного асфальта короткой и ровной проезжей полосы — лужайка за лужайкой, клумбы, кустарник и деревца перед строем сдвоенных особнячков. Когда я захлопнул за собой дверь, пожилая дама, дородная, стриженая, в широких брюках, появилась на крылечке домика слева и приветливо обратилась ко мне. Она говорила с английским акцентом.