Дельфина де Виган - Дельфина де Виган «Отрицание ночи» Страница 6

...

ЖОРЖ 06.09.1917 – 2000

ЛИАНА 07.12.1919

ЛИЗБЕТ 19.07.1944

ВАРФОЛОМЕЙ 15.11.1945

ЛЮСИЛЬ 17.11.1946

АНТОНЕН 10.05.1948 – 1954

ЖАН-МАРК 07.07.1948 – 1963

МИЛО 07.07.1950 – 1978

ЖЮСТИН 18.03.1952

ВИОЛЕТТА 06.11.1954

ТОМ 10.07.1962

Теперь некому пополнять списки. В них нет ни даты смерти Лианы (ноябрь 2007), ни Люсиль (несколькими месяцами позже, 25 января 2008). Следующего поколения вообще нет. Со смертью моей бабушки закончился период дома в Пьермонте, в маленьком городке на Йонне, там, где проходит Бургундский канал. Бабушкин дом, который затем стал нашим, мэрия выкупила и снесла, чтобы продлить Национальное шоссе. Жорж, мой дедушка, потратил много сил на борьбу против этого проекта и несколько раз спасал дом от разрушения.

Я смотрю на фотографию, вглядываюсь в странную геометрическую фигуру, сформированную цифрами. Точно в центре – смерть маминых братьев, три линии, длинные за счет второй даты, длинные, как воспоминание живых о мертвых.

В последний раз, когда я навещала Виолетту, самую младшую из сестер Люсиль, мы перерыли весь подвал в поисках разных вещиц, на которые мне хотелось взглянуть. Виолетта забрала из дома в Пьермонте большую часть бумаг. В конвертах с фотографиями, разложенными не по годам, а «по детям», мы наткнулись на сделанный вскоре после усыновления снимок Жан-Марка, который обе никогда не видели. Жан-Марк смотрит в объектив, руки худые, живот немного вздут от недоедания, голова бритая. Во взгляде читается тревога. Ребенку страшно. Мы молчали, но долго не могли оторваться от фотографии, потрясенные глубокой скорбью, которой от нее веяло, затем я положила снимок обратно в конверт. Мы так и не проронили ни слова.

В тот же день Виолетта дала мне увеличенную копию другого снимка, сделанного летом 55-го года, спустя год после смерти Антонена и спустя несколько месяцев после усыновления Жан-Марка. Вся семья сидит в «Пежо-202» с откидным верхом, который в ту пору водил мой дедушка, посреди какой-то деревенской дороги в тени деревьев. На первом плане Лиана держит на руках восьми– или девятимесячную Виолетту, обе смотрят в объектив. Жорж повернулся к детям, и на фотографии он получился в профиль. Между двумя сиденьями, рядышком – Варфоломей и Жан-Марк, а на заднем сиденье – Мило, Жюстин, Лизбет и Люсиль смотрят на фотографа. Светит летнее солнце, и все улыбаются, но не застывшими улыбками постановочных фото, а по-настоящему, радостно. У Жан-Марка отросли волосы и округлились щечки. Люсиль оперлась на дверцу машины, волосы у нее собраны в хвост, она смеется, она прекрасна. Почему-то дети сгрудились в правой части фотографии, а пространство рядом с Мило пустует.

Иногда безо всякой причины Жан-Марк резким движением обхватывал голову, закрывая лицо, словно готовясь к неожиданному удару. Тогда Лиана подходила к мальчику, мягко разжимала его руки, открывала лицо, гладила по щеке. Новый ребенок требовал особого внимания, Лиана помогала ему делать домашнее задание, завязывать шнурки, учила молитве для мессы. Братья и сестры давали ему поиграть в свои игрушки, почитать свои книжки, говорили с ним ласково. Люсиль не нравился Жан-Марк. Она относилась к нему не так, как к Лизбет или Варфоломею, а раньше – к Антонену, хоть и не специально. Она пыталась что-то почувствовать, а порой у нее даже неплохо получалось, когда Жан-Марк смотрел своим скорбным взглядом, от которого , по словам Лианы, сердце болит , но в результате все равно возвращалось равнодушие. Люсиль ругала себя за то, что держит дистанцию и не хочет даже прикоснуться к чужеродному телу своего нового брата. Она ненавидела сидеть рядом с ним за столом, в машине или в метро. Жан-Марк казался странным, он говорил на другом языке, вел себя по-другому. Люсиль не нравился Жан-Марк, но мало-помалу она к нему привыкла. Жан-Марку нашлось место в доме, и он стал частью обстановки. Люсиль никогда бы не выгнала мальчика из дома. Наконец-то он был в безопасности и пытался изо всех сил приспособиться к новой семье, ее традициям, порядкам, манерам. Кроме того, Люсиль знала, что у нее с новым братом есть кое-что общее. Она тоже боялась. Боялась шума, тишины, машин, похитителей детей, упасть, порвать платье, утратить что-то важное. Она не помнила, когда именно возник страх. Словно страх преследовал ее вечно. Люсиль звала Лизбет, чтобы включить свет в коридоре или пройти по двору в темноте, она звала Лизбет, чтобы та рассказывала ей сказки на ночь, если заснуть не удавалось, чтобы Лизбет караулила ее, если приходилось лезть куда-нибудь по приставной лестнице. Варфоломей смеялся над сестрой. Он не понимал. Варфоломей не слушался маму, геройствовал, мог перемахнуть через стену, сбежать и вообще исчезнуть. Ничто не пугало его, не уменьшало его дерзость. Однажды родители поставили его в угол, так он у них на глазах, пока его не отпустили, методично отдирал от стены обои. А когда Лиана, доведенная до ручки, на пределе своих сил, закрывала Варфоломея в туалете, он вылезал в окно и огибал дом, ступая по карнизу и прижимая спину к стене, чтобы наконец добраться до своей комнаты или до лестничной площадки. Соседи, наблюдавшие за маленьким циркачом на головокружительной высоте, кричали от ужаса. Но Варфоломей не боялся высоты, он умело прокладывал себе путь от одной водосточной трубы до другой, способный таким образом дойти от дома 15-бис до дома 25.

Когда надо было загадывать желание – в честь первого снега, или первой клубники, или первых бабочек, – Люсиль всегда загадывала одно: стать невидимкой. Она мечтала все слышать, все видеть, все знать, но чтобы люди не чувствовали ее присутствия. Она мечтала стать дуновением ветра, запахом духов, звуковой волной – чем-то, что нельзя потрогать или поймать. Люсиль всегда привлекала внимание. Едва войдя в комнату или остановившись посреди тротуара, взрослые склонялись над ней, восторгались ею, брали ее за руку, гладили по волосам, задавали вопросы – какая прелестная девочка, какая красавица, просто принцесса, и выглядит такой умной, ты хорошо учишься в школе? После рекламной кампании «Интекса» Люсиль превратилась в девочку-звезду. Она участвовала в телешоу Пьера Черния «Дорога к звездам», а затем в грандиозном спектакле Жоржа Кравена у подножия Эйфелевой башни, во время которого девочку сфотографировали сидящей на коленях у Брижит Бардо. Все самые модные марки приглашали Люсиль рекламировать одежду. Жорж и Лиана, разумеется, принимали лишь некоторые предложения. В течение многих месяцев деньги, зарабатываемые Люсиль, помогали платить за квартиру, но девочка не могла бросить школу.

Громкая слава не оставила Люсиль ни малейшего шанса сделаться невидимкой. В классе одни и те же люди ею восторгались, ей завидовали, ее ревновали – и Люсиль чувствовала постоянную тревогу и неловкость. Она видела, что многие девочки хотят с ней общаться, сидеть с ней рядом, но беспрестанно ищут в ней какой-нибудь недостаток, слабину, способную развенчать безупречный образ. И тем не менее Люсиль собой гордилась. Гордилась своим заработком, своей уникальностью, тем, что Жорж ею гордится и радуется ее успехам.

Если Люсиль удавалось уединиться, она слушала на проигрывателе Шарля Трене. Стоя перед зеркалом, улыбающаяся, с красивой прической, она пела «Бум», «Танец дьявола» или «Я держу твою руку», которые знала наизусть.

Долгое время воскресные утра в семье посвящались ритуалу нежности: дети по очереди, парами (Лизбет и Варфоломей, Люсиль и Антонен, Мило и Жюстин), забирались к родителям в постель и в течение двадцати минут ласкались и млели, как маленькие щенята. После смерти Антонена и каникул в Л. все прекратилось.

Двумя годами ранее Жорж создал собственное рекламное агентство, он постоянно искал клиентов и работал не покладая рук. В будние дни дети его почти не видели. Он поздно возвращался – уже после ужина, с отсутствующим видом целовал детей одного за другим и, когда они в одинаковых пижамах разбредались по своим комнатам, неизменно отмечал про себя, что одного не хватает. Так воспоминание о смерти Антонена жестоко преследовало отца изо дня в день. Жорж изменился. Не внезапно, не радикально, а потихонечку, мало-помалу, словно его постепенно захлестнула волна горечи и злобы, чью победу он отказывался признавать. Жорж не перестал быть остроумным, красноречивым и наблюдательным. Он продолжал ерничать и шутить. Однако нежность уступила место язвительности. На званых ужинах, в гостях он всех смешил и завоевывал всеобщее внимание. Сила слова отражала силу его личности, его властность. Образные выражения, высокий стиль, поставленный голос. Жорж не выносил лексических неловкостей, синтаксических ошибок, семантических неточностей. Жорж владел французской грамматикой в совершенстве и прекрасно знал особенности арготического языка. Иногда после какого-нибудь вечера, разговора или плохого фильма на Жоржа накатывала черная тоска и от гнева у него перехватывало дыхание.