Олег Ермаков - Холст Страница 6

Сева растерялся, изобразил недоумение на лице, – выгадывал время, соображал.

– Ну, – рассмеялся отец, зачесывая волосы назад, – ты как немец!

Сева заморгал.

– Почему? – спросил он, сбитый с толку.

– Потому что только немец может не знать, что такое курная изба. Да и то образованный, наверное, знает. Это изба – где куры живут! – снова рассмеялся отец. – Да?

– Нет, – напряженно ответил Сева.

– Так что же ты дурака ломаешь? – устало спросил отец, нашаривая разопревшими ногами тапки.

– Я-а? – с идиотским изумлением, насквозь лживым, спросил Сева, хорошо зная, что отцу особенно ненавистна именно эта интонация, именно это “я-а?”. И он не ошибся. Отец метнул над газетой серый сверкучий взгляд.

– Да нет, почему, – поспешил поправить положение Сева.

– Вот и я бы хотел это знать!

– Что?.. – сглотнув, спросил Сева.

– Все! – отрезал отец.

Сева запетлял, начал сбиваться, врать, ложь, как какая-то демоническая проводница, с ухмылками и оглядками уводила его за собой все дальше-дальше-дальше… пока отец с хрустом не сложил газету, не отшвырнул ее, не вскочил, и волосы двумя вороными крылами упали на смуглый лоб, – но сейчас он побелел, это было особенно заметно по контрасту с волосами; отец дико огляделся, как бы не понимая, где он находится, где земля, где небо в этом мороке лжи, -

Сева отступил, понимая, что все, конец Гаравичскому – и миру вообще… Но капитан Миноров данного слова не нарушил. Он кинулся громить птичье хозяйство, оно было вне условий договора.

Ни Аленки, ни матери дома не было. И никто не мог остановить босого

– он так и не успел вдеть ноги в тапки – капитана в майке, с синей вытатуированной чайкой на плече, с треском крушившего клетки, разламывающего пластмассовые кормушки, поилки… Он был страшен, как

Циклоп после удара бревном в глаз. Он метался по комнате, ловя выпорхнувших птиц, хватал, подскакивал к окну и вышвыривал в вал январского дыма. Дольше всех от него ускользала канарейка Сюзанна.

Рухнул торшер. Со звоном упала ваза. Сева не проронил ни звука.

Все-таки к чему-то подобному он готовился. Может быть, даже он читал о чем-то таком. Или это ему снилось.

Спасся один волнистый попугайчик, он завалился за шкаф и, наверное, потерял там сознание, потому что два дня не просил ни есть, ни пить, и его считали погибшим. Но потом утром он сел на голову спящей девочке и начал тихонько перебирать ей волосы клювом, она проснулась, вскрикнула. Сева тоже проснулся и уставился на это привидение. Попугайчика он отнес в школу и отдал однокласснику.

Почти даром. На уроке немецкого попугайчик вырвался на волю, а может, одноклассник нарочно его выпустил. Класс зашумел. Нисон

Ясонович саркастически усмехнулся и спросил, в чем дело? стоит ли так шуметь из-за еще одного попугая? Но попугай все-таки всех отвлекал, урок пошел насмарку, и Нисон Ясонович вынужден был учинить дознание. Быстро выяснилось, чей это попугай. Ну, хотя бы умеет он говорить? – поинтересовался учитель у Севы. Сева, конечно, хотел честно ответить: нет. Но вместо этого сказал, что умеет. Ну, пусть скажет. Боится. А, мм. И какие слова он знает? Ни одного по-немецки!

– зачем-то выпалил Сева. Не сомневаюсь, ответил Нисон Ясонович.

Капитан Миноров был вызван в школу. Что он мог сказать, вернувшись?

Ровным счетом: ни-че-го.

Охлопков отыскал нужный дом и сразу увидел Севу. Тот лежал под автомобилем красного цвета возле гаража. Из-под автомобиля торчали длинные ноги, предназначенные мерить болота. Но, возможно, это был и не птицелов. Охлопков кашлянул и спросил, нельзя ли увидеть

Всеволода Минорова. Под автомобилем перестали орудовать гаечным ключом.

– А кто его спрашивает? – послышался немного тягучий гнусавый голос.

– Дервиш.

Из-под автомобиля высунулась голова в спортивной синей шапочке, на полном сероглазом лице зрели пышные пшеничные усы.

– Дембель?!

Сева Миноров выбрался и встал в полный рост. На нем была перепачканная одежда, и руки чернели от мазута, так что они ограничились улыбками и приветствиями. Сева раздался вширь, потяжелел. Голос его звучал грубее, ленивее, чем прежде, но тягучие гнусавые нотки хорошо узнавались.

– Один? А Толик?

– Не смог.

Сева насмешливо кивнул; последовали вопросы – обычные вопросы давно не видевшихся друзей.

Сева работал экспедитором, возил в соседние области холодильники.

В свободное время занимался хозяйством – вот ремонтировал “Москвич”, тещин, не свой. Своя у него будет настоящая машина, а это так, пока.

Пока не накапает достаточная сумма. Из разных источников.

– Да нет, – ответил он на недоверчивый взгляд Охлопкова, – никакой контрабандой я не промышляю, ничего левого. Все только правое.

Пойдем, э-э, на экскурсию, – позвал он.

И они прошли в сад, обогнув большой дом с железной крышей. Сад перегораживали веревки с бельем, как видно, недавно была большая стирка. Сева поднырнул под веревку. Охлопков за ним. Они приближались к черно-серым дощатым сараям. Охлопков испытывал странное чувство “уже бывшего”, “уже виденного” – ну, этот известный психический эффект. Просто он еще немного волновался, узнавал и уже не узнавал друга, птицелова? мастера лесных интермедий и воздушных змеев?

– Здесь вот у меня дубильня и выделочная, – сказал Сева, распахивая одну дверь и указывая на какие-то ванны, скребки и всякие иные приспособления.

– Похоже на фотолабораторию, – заметил Охлопков.

– Да? – Сева открыл вторую дверь.

Здесь пахло грубо и остро. Вдоль стен стояли клетки.

– Археоптериксы, – пробормотал Охлопков.

Сева ухмыльнулся.

Волосатые зверьки поблескивали глазками и желтели длинными зубами, хватая хлебные корочки голыми чистыми розовыми лапками, быстро съедали их и просовывали влажные носы между прутьями, нюхали.

– Из археоптерикса шапку не сошьешь, – афористично заметил Сева. -

Ты куришь?.. Я только в поездках…

Охлопков дал ему сигарету, зажег спичку.

– Сев, ты так и остался романтиком, – сказал он.

Сева закурил, осторожно держа белую сигарету грязными пальцами, взглянул сквозь дым на него.

– На этом-то ты хочешь разжиться? – спросил Охлопков.

– Конечно нет. Есть другие источники, – уклончиво ответил Сева. – Но ты зря недооцениваешь мою звероферму. Сейчас я тебе все растолкую.

– Слушай, – остановил его Охлопков, – а может, мы здесь выпьем?

Сева пошевелил усами, оглянулся на дом.

– Давай, – согласился он. – Гали все равно нет, дома теща одна… или познакомить тебя с тещей?

– В следующий раз.

– Правильно, – одобрил Сева, – еще успеешь собственной обзавестись.

Но моя – женщина мудрая, как Екатерина. Вроде на вид, знаешь… так, простецкая. А все просекает на два шага вперед. Я хотел на машиниста пойти поучиться. Но машинист – тот же шофер, она говорит. А даже экспедитор уже не шофер. Действительно. Езжу с папочкой. В области меня Всеволодом Ильичом называют. И это только начало. Действовать надо по всем направлениям. Тут своя тактика. Например, экспедитору

Севе Минорову на заводе из администрации многие могут указывать, поучать его, распекать при случае. А экспедитор-кандидат-в-члены-партии Всеволод Миноров – тут уже восприятие другое… У тебя-то социального опыта нет.

– А армия?

– Ну, армия. Армия – это… цирк, – ответил Охлопкову Сева, гася окурок плевком и втаптывая его в землю. – Щелкнули кнутом – делай.

Дебаты и варианты исключены. А гражданка…

– …это парламент, – сказал Охлопков, – птиц?

Сева внезапно светло и легко рассмеялся, взглянул на Охлопкова, покачал головой.

– Ладно, сейчас, подожди, надо руки… – С этими словами он направился к простыням, приподняв измазанные руки, словно хирург перед операцией… свернул, нагнулся, скрылся за белоснежным занавесом, потом появилась его голова в синей рваной шапочке, плечи.

По саду пролетела сорока, села на дальнюю яблоню, покрутила головой, потрещала, перелетела на забор. И Охлопкову показалось, что он в детском театре, что ли. Сорока была слишком черная и белая, какая-то искусственная. Стволы яблонь были старательно вылеплены, на них чешуйками остались следы от пальцев. Актер быстро переоденется и примет другой вид; то он ездил на машине с педалями, а сейчас загарцует на палочке или выбежит с воздушным змеем, привязанным к спиннингу. Да, прямо с воздушным змеем, в театре позволителен оголенный символизм. Охлопков закурил, сидя у сарая с открытой дверью; оттуда наносило терпкие запахи; в сумеречной глубине возились в клетках темные большие грызуны в шубках с жесткими длинными волосами.

Вообще надо уметь отличать симптом или аллегорию от символа, думал

Охлопков, поглядывая на ослепительный лабиринт простыней среди яблонь. Например, насморк – симптом простуды. Мудрый пескарь – аллегория. Облако в штанах – метафора. А “Демон поверженный” – символ начинающегося века. Символ не случаен, в отличие от насморка.