Кларисе Лиспектор - Осажденный город Страница 6

Однако не эти черты задумчивости и кротости шли ей на пользу. То была скорее жесткость, резче проступившая на ее лице, пока она прихорашивалась. А когда была готова — прикрываясь легкомыслием, какое старалась выказать не в наружности, а в одежде, — ее облик скрылся под символами и эмблемами, и в своей притягательной прелести девушка стала казаться идеальным портретом себя самой. Что ее, впрочем, не радовало — это было так трудно…

Она вдруг наклонилась к зеркалу, ища способ увидеть себя покрасивей, открыла рот, взглянула на свои зубы, закрыла рот снова… И вскоре из пристального ее взгляда родилось наконец уменье не проникать слишком глубоко и скользить взглядом, без усилия, лишь по поверхности — и быстробыстро отвести взгляд. Девушка смотрела: уши были белые среди спутанных прядей, из которых возникало лицо, словно колеблющееся в разбросе родинок, — смотрела спеша, потому что достигнешь большего, перейдя грань: таков был ее способ видеть себя наиболее красивой!

Она вздохнула нетерпеливо и бурно. Закрыла и открыла глаза, широко открыла рот, чтоб посмотреть зубы: и в какое-то странное мгновенье увидела себя с ярко-красным языком, как призрак красоты и спокойного ужаса… Вздохнула свободнее, обрадовавшись неизвестно чему… в запертой комнате, полной шатких кресел, все становилось таким шутейным, с этим красным языком! Девушка засмеялась болезненно, словно пред нею был карлик, которого можно мучить. И продолжала свое перевоплощение. Удовлетворенно, молчаливо и свирепо выросла, всунувшись в лакированные туфли. Теперь, и верно, стала рослее и смелее, рожок трубил к разбою…

Но в действительности ее прихорашивание было жестоким обманом себя самой, и когда она будет наконец готова, то превратится в еще одну вещь — вещь из города Сан-Жералдо. Над этим она и трудилась с таким исступленным спокойствием.

Пока одевалась, привычный шелест оде-ванья превращался мало-помалу в весьма коварное отупение: она смотрела на бумажные розы обоев, словно поглупев, словно соревнуясь в чем-то с неподвижным бытием шкафа, в котором рылась, ища браслет. Она дотрагивалась то до одной вещи, то до другой, словно реальность была недосягаема. А сама она была… — дробно ударяя каблуком по пыли, Лукресия Невес увидела, с бессмысленным смехом, что была той лошадью, которая ржала внизу на улице… Дробно ударяя каблуком по пыли, она видела в разных формах комнату, розы, кресло!.. Но преодолела странное упорство, какое почувствовала, когда сравнила себя с неподвижным шкафом, — и продолжала искать браслет.

«А что вы на самом деле ищете, мой цветочек?» — спрашивала она себя, не прерывая своего занятия. Взглянула случайно на постель в резком порыве, который тут же превратился в неистовый поиск браслета. Устала. Ибо трудилась она одна: ведь ясно же с первого взгляда, что вещи в комнате не изменялись ни на краткий миг! Вот они все стоят. Всего лишь миг слабости, и снова разрушалось то, что она воздвигла усилием стольких взглядов… И Лукресия Невес увидела с изумлением свою комнату — непокоренную, безмолвную, где, к крайнему своему удивлению, так и не нашла браслета.

И снова — за работу, в бешеной спешке разбрасывая в разные стороны туфли и платки. В поисках. Пока открывала и закрывала ящики, из этих ящиков, открытых и закрытых, и полузакрытых и открытых, возрождались плоскости и прямоугольники, выпрямлялись крестовые своды, заброшенные поверхности заглухали, вершины восставали нарядней: в тревожных оглядках ее глаза воссоздавали реальность комнаты.

С легким недоверием, беспомощная, посреди обломков… Да где ж браслет? Она почесывалась, вдруг поблекнув, глядя сквозь пыль, зачарованно, почти близоруко — это она-то, с таким зорким взглядом!.. Искала браслет, высматривая под кроватью, на корточках, больно ударяясь, как кроткое животное: «Да куда ж он запропастился. Боже мой», — повторяла, почесываясь.

Достав наконец из ящика, бережно, как настоящие, свои фальшивые драгоценности, подняв их к самому лицу, она огласила комнату возгласом восторга и надежды. Кажется, готова. Остановилась, осмотрелась тупо, с той задержкой в мыслях, какую придает заторможенная чувственность. А про духи-то забыла!

И она щедро надушилась, встряхиваясь.

Но стоял день… солнце, полное ветра, что дул там, за окнами, сведет на нет все ее старанья?! Потому что она так разоделась, стараясь воскресить силу праздничных вечеров прошлого, — воображая, что встретит на грязной Базарной Улице элиту балов, престиж и утонченные манеры — где девушки смеялись, не в силах удержаться, и где она сказала бы громко, грозя пальцем: «Бы злюка, Жоаким!»

Бал в Сан-Жералдо: ночь, истомленная ливнем, и она кружится в этой ночи… или нет, скользит копытами по скользким камням… а целые отряды зонтов наступают сзади. Отряды всадников безвестных, всадников из дерева, вокруг которых толпа танцует. Закрывая со стуком мокрые зонты.

И когда врывается духовой оркестр, все начинают плясать уже неистово. Первые шаги, еще поодаль от толкучки, слепо нащупывают почву. Но вскоре драматическая музыка обволакивает всех. Тромбон гудит, независимый, над общей мелодией…

За стеклами, в прохладе зала, девушка видела мельком, проносясь в вальсе, как нити дождя золотятся, пробужденные, над лампами террасы, вздымая дремотную дымку: дождь шел на пустынной террасе, а она танцевала. С накрашенным лицом, с упорством во взгляде, выражавшем… А что она, собственно, празднует?.. Она танцевала в новой композиции рысистого бега… А снаружи шел тихий дождь… Лукресия Невес возвращалась с бала с покрытыми пылью ногами: головокруженье от вальса и мужчин рядом кипело еще внутри и снаружи, ибо произошло нечто так свойственное городу Сан-Жералдо: она танцевала, шел дождь, капли струились под светом, а она все танцевала, и город высился вокруг.

Воспоминание о бале завораживало ее здесь, в комнате, где сейчас, изукрашенная как статуэтка святого, она готовилась выйти. И еще раз посмотрела внимательно в зеркало на свое лицо, скованное гримом.

Она казалась грубо позолоченной в этой тени.

Такой она себя и сотворила. Оставалось еще только сотворить чувственность на этом лице, какому себялюбие придавало серьезный характер: тогда она подкрасила губы, смочив слюной красную бумагу.

Испачканный красным рот придал этому лицу детскость, сделав как-то мельче и виноватей. В зеркале ее элегантность казалась обманчивой, как слишком красивые цветы, у которых нет корня… Быстро и взволнованно она хлопнула дверью, крикнула голосом, внезапно трагическим и пресекшимся: «Мама, я ухожу!» Спустилась по ступенькам, опять медленно, словно стараясь не поскользнуться в темноте подковами…

Так шла она к улице — оглядываясь по сторонам. Ей бы очень хотелось отказаться от всего и отдохнуть. Порой она даже воображала, улыбаясь почти с исступлением, что вот сейчас подымется на корабль и навсегда уйдет в море. Но ее путешествие было по земле.

Ветер встретил ее на улице, и девушка остановилась, защищая глаза, раненные светом. И внезапно сиянье проявило ее образ.

Кончились возможности: она была одета в голубое, со многими бантами и браслетами. Ярко-красная шляпа была надвинута до самых бровей, согласно непереносимому вкусу моды. Малиновая сумка была расшита бисером…

Но она находила улицу такой обыденной! Без ошибок и поправок, с какими она построила саму себя в своей комнате… Даже воробей на ветке чирикал так безошибочно, потому что чирикал в первый раз… И это была вечерняя улица?..

Снова потерпела она неудачу, подражая своему городу Сан-Жералдо. Который в этот час был так невинен… Распахнутый вечер открывал всего лишь бисеры да ожерелья. Она взяла с собой негодное оружие…

Вскоре, однако, она сошла с последней ступени лестницы, с коротким вздохом одернула платье, осторожно, чтобы не нарушить гармонию, и пошла по улице с каким-то даже задором. С тем же, что заставлял ее покупать шляпы, мало подражающие природе: без птиц, без цветов, ее шляпы казались сделанными из шляп же, с вариантами собственных полей — и она носила их небрежно, как вещь, случайно попавшую в руки.

Мало-помалу Лукресия Невес оправилась от столкновенья со светом и снова стала казаться выше и целеустремленней. Прогуливалась с нежным выражением лица, без радости. Ее равновесие над прыжками каблучков было такое шаткое, что она колебалась между его обретеньем и его потерей, поддерживаемая в воздухе широкими полями шляпки. И в эти минуты ей стоило многих усилий сохранять элегантный вид, потому что одевалась она в могущественной темноте комнаты, скорее всего для того, чтоб хорошо выглядеть вечером.

А день в Сан-Жералдо не был устремлен в будущее, он расстилался в улицах прозаических, суровых. Девушка чувствовала себя жалкой в этой безапелляционной прозрачности. Все в настоящем, все в настоящем!.. — она видела себя брошенной в то, что происходит сейчас. Она жадно осматривалась — все в настоящем!., и делала отчаянные попытки не преступить этого настоящего, нервно поправляя браслеты, прыгающие на запястьях.