Константин Лагунов - Больно берег крут Страница 6

— Почему ты здесь и… и… в объятиях этого…

— Это мой муж. Чего ты уставилась?

Парень шагнул к Асе, протянул руку.

— Иван Василенко.

— Ни-че-го не понимаю! — болезненно поморщилась Ася.

— Конечно же… Ты ведь не знала, — обрадованно заспешила Таня. — Все просто. И понятно… Садись вот на чемодан. Не смущайся. Выдержит. Проверенный. И ты, Тимурчик, садись. Вот так… Ваня — мой старый друг. Еще когда в восьмом учились… Ты в Омск переехала, он в армии служил. Потому не знакомы. Теперь демобилизовался, сразу комсомольскую путевку в Турмаган. Строить нефтяную столицу Сибири…

— И ты?.. С ним?..

— Говорю же — муж. Муж и жена — одна сатана… Мы еще в письмах решили: поженимся — сразу в необжитые края. Новую жизнь на новом месте и с ничего. Понимаешь?

— А институт? — Ася прижала ладони к зарумянившимся щекам.

— Перевелась на заочное.

— Господи! И девятнадцати еще нет. Первый курс не кончила… Как это папа с мамой…

— Да никак. Уперлись — ни в какую. Будто без диплома ты не человек. Мы потихоньку зарегистрировались. Показала паспорт с отметкой — и за чемодан. С мамой истерика. «Неотложку» вызывали. Потом сама уложила чемодан и закатила прощальный банкет.

— Неужели не могла написать, посоветоваться, просто известить, — попеняла старшая.

— Люблю делать сюрпризы.

— Кем же станет работать твой суженый? — и прилипла к Ивану испытующим взглядом.

— Не пропадем, — ответил тот с откровенным вызовом. — В армии механиком-водителем был. Хоть на бульдозер, хоть на самосвал.

— На са-мо-свал? — обалдело переспросила Ася, привстав.

— А что? — наступающе, вопросом на вопрос ответил Иван. — По-вашему, на самосвалах второсортные…

— Что ты! — качнулась к нему Таня. — Ася совсем не про то… не о том… Я же рассказывала…

Парень расслабился, Таня повернулась к сестре.

— Куда вы с Тимуриком?

— К маме… Климат там… Погостит, погреется на солнышке…

Уловив фальшь в голосе, приметив ускользающий взгляд, Таня мигом заволновалась. Схватила Асю за руки, прильнула к ней.

— Асенька! Голубушка! Что случилось? — И, разом переменив тон, сердито: — Ушла от Гурия? Бросила?.. Мама как в воду глядела: «Ася не для кочевой жизни…» — И уже с откровенной злой издевкой: — Проспектов там нет. Да? Бассейн не выстроен? Ресторан не открыт? Кондиционера недоставало в особнячке? А ты без этого… без этого… Ух ты-ы!..

Таня атаковала неожиданно и так проломно, что Ася смешалась и, возможно, стала бы оправдываться, если б не презрительная ухмылка Ивана. Она покоробила Асю, и та прикрикнула:

— Глупая девчонка! Чего ты понимаешь в жизни? Поначиталась, вот и кружит голову. Погоди! Поживешь в балке на сухарях с консервами, покормишь комариков…

— Ты-то в балке не бедовала. Сухарики не грызла. Вон какая примадонна… А Гурия предала…

— Не смей!

— Хлыст! Ваня! Дай ей хлыст!.. Это же самое простое. Ни убеждать, ни доказывать. Не согласен? Получи! Вот тебе! Вот тебе! — Таня подкрепляла слова выразительным жестом, словно и в самом деле секла кого-то. — Как просто! Легко и просто! Так ты и с Гурием. И уверена в спину… В спину!.. И еще… И еще смеет…

— Позвольте, мадам, — неприязненно прогудел Иван.

Выхватил из-за Асиной спины чемодан, обнял Таню, и, не попрощавшись, даже не оглянувшись, они ушли.

С толпой они вытекли на летное поле и пропали в зеленом чреве самолета. Сабельно сверкнули на солнце винты. Сперва неуверенно, прерывисто, потом громко и непрестанно зарокотали моторы. Самолет стронулся, ускоряя ход, запылил к взлетной. На миг замерев у стартовой черты, машина реванула во всю мочь тысячесильных двигателей, оттолкнулась от земли и устремилась ввысь, в манящую голубизну, туда, откуда несколько часов назад бежала Ася…

Пропал с глаз самолет, и струнный гул его уже не долетал, а она все смотрела — неотрывно и напряженно в то место, где миг назад маячила крестообразная точка, и тянулась, тянулась ему вслед — рукой, взглядом, слухом, всем телом, лишь кончиками пальцев связанными с землей.

— Ма… Ма… Да мы же… — Тимур дергал ее за рукав, за полу пальто. — Ну и оставайся, я улечу назад, к папе!

В утоньшенном обидой голосе явственно проступила Гуриева интонация, и в серо-голубых глазах вспыхнули так хорошо знакомые огоньки. От этого голоса и взгляда стало нестерпимо больно, и Ася зарыдала.

Сын не утешал. Поворотился спиной, уперся немигающим взглядом в распахнутый простор ярко зеленеющего летного поля и молчал…

В купе, кроме них, пассажиров не было. Едва она застелила постели, Тимур тут же улегся на свою и сразу заснул. А она подсела к занавешенному поздними сумерками окну, скользила взглядом по одиноким домикам, деревьям, столбам, но ничего не видела. И не слышала ничего: ни гудков, ни колесного перестука, а на вопрос проводницы «Не надо ль чайку?» — не откликнулась.

Ее душила обида. Неуемная, когтистая обида вцепилась и не отпускала, и не слабела даже, напротив, все жестче, все больней стискивала горло и сердце, выжимая обжигающе горькие слезы.

Господи! Да разве виновата она в том, что не может, именно не может жить в этом утонувшем в болоте таежном Клондайке?.. Сколько боролась с собой. Только бы прижиться, смириться, стерпеться. Шлепала по грязюке в резиновых вездеходах. То сама простывала, то Тимура от простуды выхаживала. Научилась варить суп даже из рыбных консервов. Научилась держать топор, орудовать молотком, и метла с лопатой не выпадали из рук… Это далось нелегко…

Гурий вскакивал в шесть утра, что-то торопливо жевал и пропадал до поздней ночи. Если иногда и заглядывал днем, то лишь на миг. Равнодушно и спешно поест, перекинется несколькими фразами — и побежал. А она-то колдовала над кастрюлями, изобретала фантастические соусы и подливы, рылась в кулинарных справочниках… Ему было все равно. Лишь бы погорячей, да поострей, да погуще.

От всегда куда-то опаздывающего, разгоряченного и загнанного Гурия пыхало жаром, как от перегретой машины. И в мыслях, и на языке у него одно и то же: бетон, насосные, буровые и еще бог знает что, но только не она с Тимуром. Нет, он любил. Может быть, сильней, чем прежде, только сил на любовь почти не оставалось. Не только за столом, но и в постели он мог заговорить вдруг о каких-то емкостях или сепараторах, о железках, кирпичах, цементе. Сперва она старалась разделить его заботы, вникала в суть бесконечных несоответствии, несогласованностей, конфликтов, но скоро все это наскучило и Гурий стал от нее отдаляться.

А что она могла поделать с собой, если ей в самом деле скучна была вся эта производственная мишура: сметы, схемы, планы, текучесть, специализация, прибыль. И еще многое, бесконечно многое другое, чем жил Гурий вот уже третий год, что если еще и не стало, то наверняка станет скоро главным смыслом и содержанием всей его жизни, и тогда… Тогда — конец. Всему. Чем жила доселе. О чем мечтала. К чему стремилась… Тогда все перечеркнуть крест-накрест. Лучше стереть. И на чистом месте начать создавать жизнь заново. И в той новой жизни ведущей осью должны стать все те же кирпичи, трубы, плиты, планы.

«А я еду, а я еду за туманом…». «Романтика трудовых будней…», «Героика нефтяной целины…», «Самопроверка на перегрузку и напряжение…» и прочие, и прочие тому подобные разглагольствования, лозунги и призывы сочиняются для экзальтированных девиц вроде Тани. Да сочиняются писаками, которые живут не в бараках и землянках…

Суженый Тани, похоже, из другого теста. Этого водителя самосвала, как и многих подобных ему, влечет в Турмаган всемогущий Рубль. Он будет самосвалить и день и ночь, в мороз и в духоту, пока не набьет карман так, чтоб и на завтра, и на послезавтра хватило.

Не для того Ася прожила тридцать один год, прочла сотни книг, овладела тремя иностранными языками, завоевала Гурия, родила и выпестовала Тимура, чтоб ограничить свою жизнь Турмаганом.

А через десять лет ей будет сорок один. Сорок лет — бабий век. И бесследно, безвкусно, бестолково распылить здесь эти оставшиеся десять лет, самых прекрасных, когда еще хочешь и можешь взять от жизни все, чем та притягательна и желанна? Да это же… Это самоубийство. Никакие тысячи, десятки тысяч накопленных за это десятилетие рублей не возместят потом и малой доли того, что тут потеряно.

Счастье женщины — не только в труде. Не только в борьбе. Ася повидала на своем веку немало подобных «счастливиц». В шесть утра — подъем, в полночь — отбой. Спозаранку у плиты, марш-бросок в ясли, бег трусцой на завод или в контору. Долгожданное воскресенье на стирку и генуборку. И так изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год. Как заводная. А муж ворчит на отсутствие общих интересов, на любовную безответность и холодность и все чаще удирает из дому… Спаси, сохрани и помилуй от такого счастья эмансипированной женщины.