Петер Маргинтер - Барон и рыбы Страница 6

— Они и теперь здесь? — вежливо осведомился Симон, ломая голову, к чему барон все это рассказывает.

— Давно уж нет. — Барон покачал головой. — Одну за другой он схоронил их в дальнем углу парка.

В дверь вежливо постучали. Появился Пепи с хрустальным графином и двумя бокалами.

— Ваше здоровье, г-н Айбель!

— И ваше, г-н барон!

Симон пригубил темно-медовый напиток, дал маленькому глоточку растечься по языку, пока рот его не наполнился изысканным ароматом. Барон постукивал по своему бокалу перстнем с печаткой, который носил на левом мизинце. Симон отвел глаза от тлеющего полена, надолго приковавшего его внимание.

— Так вы, стало быть, юрист и служите в Управлении Лотерей? — повторил барон.

— Да.

— И это вам по душе?

— Вовсе нет. Юриспруденция давно внушает мне глубокое отвращение, а Управление Лотерей… Что уж тут: управление и есть управление.

— Ничего не имею против юристов. Мой дядюшка Октав написал весьма почтенный труд о презумпции Муциана{23}, вам он наверняка известен. Тем не менее, судя по вашим словам, и профессия ваша, и сфера вашей деятельности как таковая не приносит того удовлетворения, какого бы я вам желал.

Барон откинул голову и, казалось, погрузился в безмолвную беседу с неким господином с бородкой клинышком, чей портрет висел над камином в пышной золоченой раме. Симон снова взялся за свой бокал — надо же было чем-то занять руки — отставленный им после первого глотка.

— Г-н доктор, — внезапно прервал молчание барон, — не хотите ли стать моим секретарем? — Он поднялся и подошел к огню, поближе к портрету, словно не разобрал последних слов клинобородого. — В Управлении Лотерей вы несчастливы, не важно, по каким причинам. Ваши политические убеждения не противоречат моим, вы энергичны, интеллигентны и из хорошей семьи, это совершенно очевидно. Мне же нужно доверенное лицо, человек, который поможет мне справиться с обширной корреспонденцией и вообще будет споспешествовать в таких делах, которые выше разумения Пепи. Управление моим состоянием в равной степени весьма трудоемко, помощь юриста была бы в нем неоценимой. Вообще говоря, занятия ваши будут не из легких и не лишены известного риска, а положение — столь же щекотливо, как мое собственное. Мы живем на вулкане.

Словно в подтверждение, тлеющее полено преломилось и осело, испустив сноп искр. Симон пробормотал нечто неразборчиво-вежливое. Ему стало легче оттого, что странно-выжидательное поведение барона получило объяснение, но при этом он так смутился, что двух слов связать не мог. Про себя он сравнивал роскошный кабинет барона со спартанской комнатой, в которой столько лет провел его папа, а где-то позади уютного, несмотря ни на что, письменного стола доцента Айбеля, глубоко под казенными сводами Управления Лотерей маячил его собственный закапанный чернилами столишко. И как только Симон добрался до него, тут же спокойный, несколько носовой голос барона вернул его обратно. Руки Симона вспотели, чтобы избегнуть его взгляда, он смотрел на фланкируемый аквариумами алтарь науки, блестевший и сверкавший в свете камина всеми своими серебряными накладками и красным деревом, словно протестуя против оскорбительного сравнения с Управлением Лотерей.

— Я далек от мысли подталкивать вас к поспешному решению, — вновь заговорил барон. — Вы можете и должны как следует взвесить мое предложение.

— Да… я… — пробормотал Симон.

— Понимаю, вас удивила внезапность моего предложения. Несмотря на горький опыт с вашим предшественником, я все же льщусь мыслью быть знатоком людей. В случае Маусорля, этого вот предшественника, мне недостало объективности: он был студентом-зоологом, не слишком способным, но начитанным, мы познакомились во время одной из моих лекций в университете. Конечно, большого ихтиолога из него никогда не вышло бы, но я вообразил, что он способен хотя бы стать секретарем такового. Было в нем что-то от молодого тюленя. Он же оказался вроде тех бутылок, которые, как мне говорили, в увеселительных заведениях держат для деревенских посетителей — солидные этикетки с вычурными названиями, скажем: призер выставки в Грамматнойзидле или Лангенлебарне. А на следующее утро — тяжелое похмелье. Сидя за этим вот столом, используя мои идеи и рукописи, этот прожженный негодяй обманом добился профессорского места в Филадельфийском университете. Вот, — барон вытащил толстый конверт и показал его с видом обвинителя Симону, а потом швырнул в огонь, — это была его речь при вступлении в должность. Поистине счастье, что ее можно испепелить! Он набрался наглости ссылаться на меня как на своего учителя и цитировать мои «Principia ichtyologica».[5] Так этим демократам и надо: гангстером больше, гангстером меньше — не все ли равно…

Симон сочувственно прищелкнул языком.

— Но довольно браниться! Почерк у вас хороший?

— Мои начальники всегда отзывались о нем весьма благосклонно.

— Ваши начальники? Я полагал, в министерствах пользуются этими совратительными машинками.

— Не для внутренней переписки. У каждого начальника отдела даже есть свой каллиграф.

— Великолепно! Ну, да этому конец, как только, не дай Бог, к власти придут выдролюбы! Революция вместо эволюции! Победа количества над качеством… Мне не нужно ни испытательного срока, ни рекомендаций: окажетесь годным — останетесь, нет — на то и риск. Существование Пепи доказывает, что ладить со мной легко. В маусорлевские интриги вы не пуститесь. Жалованье — сто гульденов в месяц, к тому же — стол и квартира. Работа ваша будет ограничена разумными пределами; тем не менее я должен быть уверен, что в случае необходимости вы будете в моем распоряжении в любое время дня и ночи… Кроме того, вам придется сопровождать меня в путешествиях. Вы любите путешествовать?

— Очень.

— Великолепно. Кажется, мы уживемся. Пепи! — Негр вырос рядом с креслом барона словно из-под земли. Симон и не заметил, что он оставался в комнате.

— Покажите г-ну доктору комнату Маусорля, и его ванную тоже.

— Но… — начал было Симон.

— Мне хочется показать вам, какие вас ожидают условия. Затем вы сможете спокойно все обдумать в собственной постели.

— В постели вдовы Швайнбарт. Я снимаю у нее комнату.

— Ну так постель Маусорля явно может конкурировать. Доброй ночи!

Пепи с подсвечником пошел впереди. В большом зале он отворил потайную дверцу, за ней была крутая винтовая лестница, связывающая парадные покои с верхним этажом. Узким коридором, полным портретов предков и низких дверей, он проводил Симона в предназначенную секретарю комнату: большое уютное помещение с тремя квадратными окнами в глубоких нишах, полосатыми обоями, парой вытертых, но красивых ковров, темными картинами, изображающими какие-то дворцы, огромной кроватью с балдахином, двумя тяжелыми шкафами, обтянутым тисненой кожей вольтеровским креслом и секретером. Пахло мастикой. Симон озяб, но пузатая кривоногая железная печка внушала доверие.

— Ванная как раз напротив, — заметил Пепи, оставшийся у дверей.

Увиденное произвело на Симона впечатление. У него был врожденный вкус к спартанской роскоши, окружающей по-настоящему больших господ. В задумчивости он вышел и спустился по лестнице. В большом зале перед аквариумом стоял барон и кормил его обитателей тонкими червяками, которые, свившись в похожие на медуз клубки, плавали в хрустальной чаше. Он рассеянно протянул Симону в знак прощания вилку, на которой извивались розовые созданьица. Его гость и будущий секретарь ограничился безмолвным поклоном.

Как в большинстве культурных государств, в Австрии все граждане равны перед законом. Независимо от этого государственные чиновники еще более равны, чем прочие граждане: по их утверждению, всем им равно мало платят и все они, хотя большинство, разумеется, будет яростно это отрицать, отличаются равным профессиональным отсутствием понимания смысла своей деятельности, что удивительным образом прекрасно сочетается с некоей действующей на нервы упертостью их поведения. Сей потрясающий феномен, однако, легко и просто объясним: только самые упорные из претендентов, доказавшие свою способность к выживанию в течение довольно-таки долгого послушничества, допускаются к высшему посвящению, именуемому в среде чиновников прагматизацией{24}. Для прагматизированных упертость делается привилегией, ведь государство может избавиться от них только при чрезвычайных обстоятельствах. После прагматизации чиновник живет, руководствуясь уже не общегражданским законодательством, но служебным уставом, разновидностью орденского устава, знание коего есть предмет трудного экзамена, сдающегося перед прагматизацией. Зато отныне он — член в высшей степени строгой иерархии, выражающейся в фантастических, едва ли доступных непосвященным обрядах по поддержанию собственного реноме. И заветнейшее его желание — с максимальной скоростью одолеть ступени служебной лестницы.