Энтони Берджесс - Мистер Эндерби изнутри Страница 6

— Что это? Что происходит? — спросил официальный голос.

— А? — Оказалось, неизбежный закон. — Ищу чертовых птиц, — пояснил Эндерби, вновь принимаясь копаться. — Ах, слава богу. Вот они. Пруденс, голубка. Грачи, предупреждение. Отлично записано. Вот. — И сунул вытащенные листки в руки полисмену.

— Не так шустро, — предупредил полисмен, яблочно-румяный молодой человек. Из деревенской глубинки, очень высокий. — Зачем тут нож, откуда столько крови?

— Я мачеху свою убил, — объявил Эндерби, занятый сочинением. «Смотри, смотри!» — голубка кричит. И побежал в дом. С верхнего этажа как раз спускалась женщина. Увидела нож, кровь, завизжала. Эндерби заскочил к себе в квартиру, бросился в ванную, пнул обогреватель, сел на низкий стульчак. Автоматически снова встал, спустил штаны. Потом, весь в крови, стал писать. Кто-то постучал — властно, императивно — в парадную дверь. Он запер дверь ванной, занялся писаньем. Вскоре стук прекратился. Через полчаса весь стих был написан на бумаге.

«Смотри! Смотри!» — голубка кричит.Скорпион затаился в траве в позолоченный день.В островной стене глаз торчит.Кран текущий бросает статичную тень.

«Берегись! Берегись!» — восклицают грачи.Скорбящая вдова проводила любимого в вечную сеньИ поджидает тебя в огне ночи.Кран текущий бросает статичную тень.

Указание последнего станса казалось вполне ясным, вполне интимным. Неужели, раздумывал он, можно действительно ему последовать, сделав этот год отличным от всех прочих?

«Так! Так!» — подает голос утка.Наслаждайся вдовой, повали под плетень,Пей причастие выбора, голос рассудка…

Тут Эндерби услышал, что на кухне все так же потопом льется вода. Забыл закрыть кран. Так и бросает статичную тень. Встал, автоматически дернул цепочку. Про какую это чертову вдову говорится в стихе?

Глава 2

1

Пока Эндерби завтракал разогретой похлебкой из зайца с маринованными лесными орешками и мачехиным чаем, пришел почтальон с судьбоносным письмом. Конверт плотный, роскошный, кремовый; витиеватый, очень черно напечатанный адрес, словно именно для этого священного наименования нарочно вставили новую ленту. На листке бумаги для заметок тисненые гербы прославленной разветвленной фирмы книготорговцев. Письмо поздравляло Эндерби с прошлогодним томиком «Революционных сонетов» и с чрезмерной радостью объявляло о присуждении ему ежегодной Поэтической премии фирмы: золотая медаль и пятьдесят гиней. Эндерби от всей души приглашали на специально устроенный ленч, имеющий быть в банкетном зале устрашающего лондонского отеля, получить там награды под аплодисменты литературного мира. Эндерби оставил остывать похлебку из зайца. В третий вторник января. Просим ответить. У него голова пошла кругом. Еще раз поздравляем. Лондон. Само это название вызвало те же реакции, что рак легких, банковский кредит исчерпан, мачеха.

Он не поедет, не сможет поехать, костюма нет. В данный момент он в пижаме, в очках, с дневной щетиной, в свитере-поло, в спортивной куртке, в очень старых мокасинах. В платяном шкафу пара фланелевых брюк, жилет муарового шелка. Этого, думал он, обживаясь после демобилизации, вполне достаточно для поэта; жилет муарового шелка представлял собой даже, пожалуй, излишнюю роскошь, некий экстравагантный каприз биржевого брокера. Он его приобрел по ошибке, застигнутый молотком аукциониста на ставке в пять шиллингов.

Лондон. Город, наводненный жуткими образами; одни пришли из личного опыта, а другие из книг. В конце войны, отыскивая на кладбище в Сохо могилу Уильяма Хэзлита[11], он подвергся насилию со стороны констебля и очутился на Боу-стрит[12] под обвинением в сознательном бродяжничестве. Поскользнулся однажды на грязном тротуаре у «Фойлза»[13], и мужчина, который помог ему встать, — пожилой, плотный, с седыми жесткими волосами, — выпросил у него пять шиллингов: маленько поправиться, хозяин, мы эту неделю бастуем. Как раз перед этим был куплен жилет муарового шелка: десять шиллингов выброшены на помойку. В писсуаре очень убогого паба Эндерби, не веря своим ушам, получил приглашение на вечеринку с феллацией от симпатичного незнакомца в красивом городском костюме. Мужчина обнаглел после вежливого отказа, пригрозил закричать, объявить, будто Эндерби на него напал. Очень неприятно. Наряду с прочими воспоминаниями, от которых он морщился (включая мучительное про бумажку в десять шиллингов в «Кафе-Рояль»), выскакивали привидения из «Оливера Твиста», «Бесплодной земли», «1984»[14]. Лондон чрезмерно большой, беспричинно враждебный, место пустой траты денег, заразных болезней. Эндерби содрогнулся, думая о «Дневнике чумного года» Дефо. И вновь оказался, — выложив остывшую тарелку обратно в кастрюлю, — со своей мачехой. В пятнадцатилетием возрасте он купил в двухпенсовом ларьке на рынке изданную в 1605 году книжечку дуодецимо[15] с рецептами, сплетнями, поучениями. Мачеха, зная цифры, завопила, увидев ее, гордо принесенную домой. 1605 — «былые времена», которые означают Генриха VIII, топор палача, Великую чуму. Она сунула книжку в языки огня в печке на кухне, визжа, что та наверняка кишит смертельными червями. Ограниченное, хоть и живое чувство истории.

История и служила причиной, по которой она никогда не ездила в Лондон. Видела, как над ним царствует Кровавый Тауэр, Флит-стрит кишит демонами-брадобреями[16], кругом не менее опасные эскалаторы. Открыв теперь кран с горячей водой, Эндерби видел, что водонагреватель «Аскот» не пылает, как надо бы, вроде ложа страданий. Счетчик требовал шиллинга, а он поленился пойти поискать. Вымыл суповую тарелку и кружку в холодной воде, вспомнив, как ловко это выходило у мачехи (ножи, вилки, сплошь в масле, подобно оружию). Она была очень ленивой, очень глупой, очень суеверной. Он решил, вытирая тарелки, что, в конце концов, в Лондон поедет. В конце концов, не так далеко — всего час электричкой, — не возникнет необходимости проводить ночь в отеле. Наверно, действительно честь. Костюм у кого-нибудь позаимствует. Наверняка есть у Арри. Размер почти одинаковый.

Вздохнув, Эндерби пошел в ванную браться за работу. С сомнением заглянул в ванну, полную записей, черновиков, чистых экземпляров, еще не размещенных в очередном томе; книг, чернильных бутылочек, сигаретных пачек, кусочков закуски во время писания. А еще под детритом жили несколько мышей, поощряемых Эндерби к деловому копанью в отбросах. Время от времени одна из них выскакивала, балансировала на краю ванны, наблюдая за поэтом с пером в руке, уставившимся в потолок. От него они никогда не прятались, никогда не робели (он позабыл смысл слова «скрадчивость»). Эндерби сознавал, что приближавшееся событие требует ванны. Омовение перед сакраментальным принятием пищи. Он однажды вычитал в неком женском журнале мрачную апофегму, которую не забывал: «Дважды в день принимай ванну, чтобы быть поистине чистым, раз в день — сносно чистым, раз в неделю — чтобы не представлять угрозу обществу». С другой стороны, Фридрих Великий ни разу в жизни не мылся; труп его имел богатый цвет красного дерева. Взгляд Эндерби на мытье в ванне не отличался ни одержимостью, ни беззаботностью. (Дворец Фридриха назывался «Сан-Суси»[17], да?) В подобных вопросах он был эмпириком. Признавая, что через неделю-другую в ванне, видно, возникнет необходимость, ужасался перспективе подготовки ванны, изгнанья мышей. Он пойдет на компромисс. Очень тщательно вымоется целиком над раковиной. Больше того, побреется с чрезвычайной тщательностью, волосы подстрижет маникюрными ножницами.

Эндерби мрачно припомнил, что большинство современных поэтов не просто достаточно чистые, но положительно опрятные. Все это начал Т.С. Элиот со своей чепухой в банке Ллойда[18]; настоящее предательство клерков. До него, предпочитал думать Эндерби, чистота и опрятность касались лишь журнальных авторов баллад и триолетов. Тем не менее он им покажет, явившись за золотой медалью; побьет на их собственном поле. Снова вздохнув, водрузился с голыми ногами на поэтическое седалище. Первым делом составить письмо с благодарностью и согласием. Проза — не его métier[19].

Скомкав и выбросив несколько помпезных проектов в мусорную корзинку, на которой сидел, Эндерби мигом составил письмо в катренах «In Memoriam»[20], замаскированных под прозу. «Благодарность за премию, хоть и преисполненная смирения, исходит, однако, не от меня, а от моей Музы и Господа Бога…» И прервался, когда в памяти вынырнула причудливая аналогия. Во времена послевоенной нехватки продуктов он заказал в одном лондонском ресторане пирог с крольчатиной. Поданный пирог не содержал ничего, кроме куриной грудки. Тайна так никогда и не разрешилась. Отбросив эти мысли, он продолжил маскировать куриную грудку стихов под крольчатину прозы. Мышка, подняв передние лапки на манер кенгуру, вылезла понаблюдать.