Андрей Саломатов - Девушка в белом с огромной собакой Страница 6

– Ой, как мне надоели твои шутки, – скривился Зуев. – У меня от них живот начинает болеть.

– Вот, Мариночка, – продолжал ерничать Шувалов, – никогда не верь мужчинам. У него дома жена, на работе начальник, а еще какая-то или какой-то на Таганке снабжает его банджами. Каждый день приносит по несколько штук. Не за красивые же глазки ему их дарят.

– А я и не верю мужчинам, – серьезно ответил Марина. – Вам только одного и нужно.

– А вам чего нужно? – вдруг озлился Зуев. – Вам чего нужно? Вот вчера для чего ты Шувалова с собой взяла?

– Ты не поймешь, у тебя лоб узкий, – ответила Марина, а Шувалов захохотал как ненормальный. – Я, может, замуж хочу, – вызывающе сказала Марина.

– Это ты мужа себе в «Золотом рожке» ищешь? – зло рассмеялся Зуев. – Не прикидывайся дурой. Пойди лучше в очереди за воблой поищи. Все вы жертвами обстоятельств прикидываетесь, а сами в кабаках за рюмку водки любому на шею вешаетесь. А потом: ах-ах-ах, жизнь не получилась. Он оказался подлецом, вот я в жизни и разочаровалась.

– Мариночку не трогай, она не такая, – сказал Шувалов и обнял ее за плечи. – Она у нас честная давалка.

Неожиданно рассвирепев, Марина с силой оттолкнула от себя Шувалова, хлопнула по стойке кружкой, да так, что пиво полетело в разные стороны.

– Па-шел ты, – крикнула она на всю пивную вольеру, – жри сам свое пиво. Я тебе что, шалава, что ли?!

– Мариночка, – виновато заворковал Шувалов, – я же пошутил.

Эта последняя фраза особенно разозлила Марину. Она выдала чудовищное даже для пивной ругательство, презрительно плюнула Зуеву под ноги и, сунув руки в карманы узкого жакетика, удалилась.

– Все-то тебе какие-то оторвы попадаются, – глядя на свои грязные ботинки, сказал Зуев.

– Гаврош, – вздохнул Шувалов и взялся за кружку, – дитя улицы. В школе ее учили великому русскому языку и любить Родину. А дома папуля с мамулей общались совсем на другом русском и разоблачали школьную любовь к Родине. А на улице какой-нибудь Ржавый и К° говорили на третьем русском, и родиной для них был переулок, за пределами которого живут менты, кенты и прочая шушваль. Так что мы с тобой либо кенты, либо прочие бесправные иностранцы.

– Она что, из компании Ржавого? – спросил Зуев.

– А черт ее знает, – ответил Шувалов. – Ну, не этого, так другого. Таких «ржавых» в Москве по одному на каждый переулок или тупичок. И у каждого своя свита человек из десяти. И у каждого из свиты по своей свите из отмороженных молокососов, и так далее. – Шувалов рассмеялся. – Все мы, наверное, вертимся вокруг своих «ржавых». Все холуи. Разница лишь в звании. Кстати, у Ржавого есть адъютант. Очень подлый тип. От имени Ржавого такие пакости делает. Сам-то Ржавый – носорог, тупой как пряник, но приручить можно, а такие вот адъютанты не приручаются. Он может стоять с тобой, пить твое пиво и говорить всякие приятные вещи, а через секунду воспользуется тем, что ты упал, и раскроит тебе башку ботинком.

– Да бог с ними, со «ржавыми», – махнул рукой Зуев. Он уже достаточно захмелел и чувствовал от этого некоторую усталость. Ему хотелось поспать или хотя бы посидеть в тепле. – Поехали на Ордынку, – предложил Зуев.

– Поехали, – охотно согласился Шувалов, – допиваем пиво и уходим. Делать здесь больше нечего. Вон, слепой уже на военные марши перешел, а я их не люблю. Маршировать на плацу, может, под них и приятно, но пить пиво – уволь. Я вообще из музыки люблю только блюзы. Под них душа лежит, свернувшись калачиком, и дремлет.

Зуев страшно, по-людоедски зевал, оглашая пивную басистым выдохом, а Шувалов болтал и болтал, пока Зуев не возмутился:

– Ой, ну хватит. Сил больше нет. Поехали.

– Такси берешь? – спросил Шувалов.

– Беру, если поймаешь, – ответил Зуев.

Они вышли из пивной и направились в сторону Таганской площади. Такси им подвернулось по дороге, в Товарищеском переулке. Бросив банджо на заднее сиденье, Зуев нырнул вслед за ним, устроился поудобнее и закрыл глаза.

– Просыпайся, – услышал Зуев голос Шувалова. – Плати и вылезай. Приехали.

Пока Зуев расплачивался и благодарил, Шувалов постучал в дверь. Через некоторое время дверь медленно отворилась. На пороге стояла хозяйка квартиры. Не вынимая потухшей сигареты изо рта, Галя произнесла несколько слов, вернее буквосочетаний, и Шувалов с Зуевым поняли, что она мертвецки пьяна.

– Ну, Галочка, ты все керосинишь, – весело сказал Шувалов. Он обнял ее за талию и вместе с ней вошел в комнату. Зуев прикрыл за собой дверь и услышал, как в несколько голосов пропели традиционное в этом доме: «Ну-у-у-у».

Когда Зуев наконец вошел в комнату, Шувалов уже разливал вино по стаканам. За столом сидели Кретов – плохой поэт, такой же плохой художник и музыкант, и какая-то смазливая девочка лет шестнадцати-семнадцати. Девочка, видимо, уже ничего не соображала. На каждое слово она отвечала хохотом и иногда выкрикивала бессмысленные фразы вроде: «Ну, что ты свои пять копеек суешь». Единственным относительно трезвым человеком здесь был Кретов. Он тут же отобрал у Зуева банджо и, балагуря, начал его настраивать.

– Будем, друзья мои, – патетически воскликнул Шувалов. Он сунул Гале в руку стакан с вином, чокнулся с ней и выпил. Галя же таращила невидящие глаза на Шувалова и тщилась что-то сказать, а тот поощрительно похлопал ее по широкому бедру, оглядел комнату и радостно сообщил Зуеву:

– Смотри-ка, и картины наши здесь. Какой Кука неосторожный.

А потом началось нечто такое, что трудно описать словами. Те, кто еще способен был двигаться и говорить, мгновенно напились. Шувалов, бесцельно помотавшись по комнате, завалился спать. Зуев после непродолжительной борьбы с пьяной совестью продал Кретову банджо за сорок рублей. Совершив обоюдовыгодную сделку, Кретов с Зуевым взяли уснувшую за столом девочку за руки и за ноги и потащили ее на кровать к Шувалову. По дороге девочка два раза падала на пол и ударялась головой о печку, но не проснулась. Галя, разбуженная шумом, встала и, также собираясь лечь, долго болталась от стены к стене, пока наконец не упала рядом с кроватью и не уснула. За столом остались лишь Зуев с Кретовым. Они налили себе вина, выпили и долго говорили ни о чем. При желании можно было бы передать суть этого разговора, но сам диалог более походил на текст, вырванный из пьесы самого абсурдного драматурга Томаша Сигети.

Все это безобразие длилось несколько часов. К тому времени как трудящиеся Москвы закончили работу и стали собираться в транспорте в огромные жужжащие толпы, Зуева и Кретова окончательно развезло. Зуев давно уже порывался уснуть прямо за столом. Он усердно изображал, что слушает Кретова, а сам искал наиболее удобную позу, чтобы забыться. А Кретов, видимо продолжая какую-то мысль, непонятно кому возражал. Он мотал головой, с трудом разлеплял глаза, и вышепётывал:

– Не будем говорить о возвышенном, не будем говорить о возвышенном. – При этом каждый раз интонации менялись, и было совершенно непонятно, просит он, требует или приказывает молчать о возвышенном в этом вертепе. Конец сомнамбулическому диалогу положил проснувшийся Шувалов. Он встал злой, взлохмаченный, но почему-то бодренький, будто все это время он не спал пьяным мертвецким сном, а бегал на морозе вокруг дома.

Шувалов подошел к столу, налил себе и Кретову. Оба выпили, и Кретов тут же аккуратно склонил голову на жирную оберточную бумагу с остатками копченой рыбы.

– Вставай, – сказал Шувалов и потряс Зуева за плечо. – Пойдем. Сколько можно сидеть в этой помойке?

Зуев вполне осмысленно посмотрел на Шувалова и тяжело поднялся со стула. Надо заметить, что Зуев довольно часто пил недобросовестно. Другими словами, филонил. Ему давно надоело сидеть за столом, но один он не решался покинуть дом из боязни остаться в одиночестве. Бывает, у пьяного человека наступает такой момент, когда он готов сидеть в обнимку с чертом, лишь бы кто-нибудь был рядом. Это был тот самый случай.

Пробуждение Шувалова Зуев воспринял как подарок судьбы. Он очень обрадовался и даже попытался изобразить эту радость на своем лице, но от долгого ожидания или усталости гримаса получилась кислой. Впрочем, Шувалов ее оценил. Он вообще всегда действовал на Зуева тонизирующе. Его природная энергичность и беспутная болтовня преобразовывали сумрачный мир, царивший в душе Зуева, до неузнаваемости. Какой-нибудь одной фразой Шувалов умудрялся обесценить любую жизненную трагедию, не говоря уже о драме. Крупные неприятности становились пустяками, неразрешимые проблемы – мыльными пузырями, а скучные обязанности – выдумкой дегенератов и мазохистов. И эта спасительная беспутность передавалась Зуеву с мелкими капельками слюны, которые Шувалов извергал из себя в большом количестве во время разговора. Точно так же Шувалов заряжался от Зуева. Он чувствовал прилив сил при виде своего друга. Этот тюфяк постоянно требовал за собой присмотра, и Шувалов напрягался, вовсю играл жизнерадостного повесу, действовал за двоих, получая от этого родительское удовлетворение.