Пол Теру - Коулун Тонг Страница 6

Чеп нашел способ коснуться этой скользкой темы в разговоре с матерью. С улыбкой, пожимая плечами, он сказал:

— Не подумай только, что я ему это ставлю в вину…

— А я, наоборот, ставлю, — отозвалась мать, закашлявшись от негодования. — Он ни одной юбки не пропускал.

Отец не упал в глазах Чепа. Напротив, ему стало казаться, что, посещая в обеденный перерыв «Киску», «Бар счастья» и «Чжуна», он продолжает семейную традицию.

В заведениях работали китаянки, филиппинки, вьетнамки, порой попадались евразийки; в большинстве своем молодые и хорошенькие — с ними было легко. Если ты живешь с матерью и твоя мать — Бетти Маллерд, без девушек не обойтись. Они ничего от него не требовали, цены назначали мизерные, да и то больше половины шло маме-сан. Это же не Ваньчай или Цим Шацзуй с нелепыми клубами, где ошиваются местные гуэйло и туристы: вот где самая дороговизна, «давай-давай, мистер, только тири тыща». В Коулуне он просто-таки дома.

Итак, у него, совсем как у отца, появилась своя тайна — возможно, единственное, чего о нем не знала мать. Потому-то Чеп и дорожил этой тайной. Только она давала ему силу. Он подумывал признаться мистеру Чаку, подозревая, что старик и так в курсе, — эти китайцы умудряются, не раскрывая рта, все обо всех выведать, — но когда, запинаясь, приступил к исповеди, мистер Чак оборвал его. Чеп навсегда запомнил предостережение мистера Чака.

— Тайна остается тайной, только пока ее хранишь, — сказал мистер Чак и улыбнулся.

Лишь спустя годы Чеп осознал всю мудрость старика. К тому времени он стал завсегдатаем курятников и караоке-баров в Мун Коке, куда гуэйло не ходили вообще. Свидания были краткими, по большей части беззвучными, страстными и торопливыми, потому что ему надо было возвращаться на фабрику или к матери. Да и девушки тоже ужасно спешили, хотя, будучи опытными профессионалками, не подавали виду.

Как-то в Коулун Тонге, в «Киске», Чеп заметил в укромной кабинке мистера Чака — точнее, его отражение в зеркале. Девушка рядом с ним тоже показалась знакомой — он и сам с ней наверняка бывал. С того дня Чеп начал лучше понимать старика. Этим девушкам можно было сказать все что угодно или вообще ничего не говорить. В Крикет-клубе он слышал, как мужчины, толкуя о девушках из баров, жалуются: «Ну просто ноль эмоций». Точно сказано. В том-то и состояло их величайшее достоинство: они ни на что не претендовали, ничего не требовали, ни на что не надеялись. Они воплощали собой скоростной, ничем не отягощенный секс «ну привет — ну пока». Единственная задача — ублажить тебя, а сами они как бы и ни при чем. Свои чувства они приберегали для других сторон жизни. Работницы «Империал стичинг» — взять хоть самых хорошеньких, Мэйпин или А Фу — никогда не заявляли, что работа им не нравится, но и не говорили, что нравится; просто садились и работали. Ты им платишь, они делают свое дело и уходят. Девушки из баров — точно такие же. Это их работа, и они согласны выполнять чуть ли не любое приказание. Их главный талант — умение исчезать в финале, оставляя Чепа наедине с самим собой. Он предпочитал девушек попроще, молчуний. Разговоров не терпел. Юмор, считал он, в моменты интимной близости неуместен. От шуток он терялся, начинал чувствовать себя идиотом. Филиппинки — как правило, неплохо владевшие английским — не нравились ему, потому что пытались острить.

Мэйпин была хороша собой. И работала отлично. Однажды она засиделась в его кабинете уже после окончания рабочего дня — они обсуждали рисунок одной эмблемы. «Я не хочу вас задерживать». Она не уходила. «Ничего, мистер». Она сидела на диване. Он встал из-за стола и сел рядом. Прикоснулся к ней, поцеловал. «Вам это приятно?» Она молчала. Молчание — знак согласия. Вот так, как водится в Гонконге, Мэйпин и вошла в число его любовниц.

Он завоевал Мэйпин тем, что относился к ней как к курочке, как к птице феникс. Он ничего от нее не ожидал, кроме удовлетворения его желаний, а после всегда вручал ей вознаграждение — деньги или подарок. Она утверждала, что предпочитает подарки; он же подозревал, что ее больше устраивают деньги. Он старался, чтобы другие фабричные девушки не узнали, но они наверняка знали — тут все всё про всех знают. Семьи у Мэйпин не было. По ее словам, она приехала из Китая несколько лет назад. Она снимала комнату на пару с другой девушкой, А Фу, у которой в Гонконге тоже никого не было. Чеп не отказался бы переспать и с А Фу, но понимал, что это все усложнит. Когда они уехали из Китая и как им это удалось, подруги не рассказывали. Наверно, обе были «неим» — нелегальные иммигрантки… впрочем, какая разница? Это не Китай, это британская колония, где «Юнион Джек» реет над публичными домами и фабриками, барами и банками, полицейскими участками и Домом правительства.

Свои дела Чеп обделывал после обеда и ранним вечером, в промежутке между работой и домом, между своей фабрикой и своей матерью.

Под материнским кровом прошли чуть ли не все дни и ночи его жизни. Каждый вечер они вместе ужинали в Альбион-коттедже. В рестораны ходили редко — оба не любили блюда китайской кухни и из принципа отказывались их есть. Пока не появилось телевидение, они слушали «Радио вооруженных сил», да и сейчас часто включали зеленый приемник величиной с хлебницу, который сильно нагревался, если работал долго.

Бетти посещала скачки в «Счастливой долине» и Ша Тине, но никогда не теряла головы. «Так, играю по маленькой». Свои ставки она страховала, пользуясь способом, называвшимся на гонконгском ипподроме «квинелла», — выбирала лошадей, которые займут первое и второе место в одном заезде. В дни скачек она, вооружившись биноклем и тарелкой жареной картошки, обычно восседала в ложе для членов клуба. Чеп состоял в Гонконгском клубе — как ранее его отец, — а также в Крикет-клубе, но не ради крикета, а ради лаун-боулинга. К службе он ходил в собор Святого Иоанна. С мистером Чаком Чеп сталкивался на фабрике все реже, но как минимум раз в месяц показывал старику бухгалтерские книги, накладные, платежные ведомости, отчетность о доходах и производственных расходах предприятия.

— Хорошо здесь, прохладно, — однажды сказал ему посетитель в закройном цехе. Стоял обычный гонконгский май, и весь город изнывал от духоты. — Отличные кондиционеры.

Но кондиционеров на фабрике не было — только открытые окна и сырые кирпичи, вентиляция и тень. Фэн шуй в идеальном равновесии.

Чепу исполнилось сорок. Он бросил курить. Его отец курил, и мать тоже. Когда на фабрике выпадал неудачный месяц, Чеп выкуривал по три пачки в день; скоро кожа его предплечий сделалась бурой, цвета копченой селедки, а из пор вместе с потом, как ему чудилось, стали выделяться ядовитые испарения. В горле пересыхало, глаза чесались, пальцы дрожали. Прожить без сигарет один день оказалось несложно — даже чуть полегчало. Но спустя два дня тягу к курению пришлось подавлять усилием воли. Он сосал леденцы, вышагивал из угла в угол, орал, даже лаял. И почти совсем перестал пить, потому что от алкоголя курить тянуло еще пуще.

Он надеялся, что в итоге отказ от курения мало скажется на его здоровье. Но в нем произошли глубокие и неприятные перемены. Перестав курить, он стал совсем другим — поглупел, располнел, превратился в невротика с хроническим несварением желудка. У него появилась привычка делить свою жизнь на два периода — курения и воздержания. Он гордился собой, испытывал некоторое самодовольство от того, что сумел бросить, и в то же самое время оплакивал разлуку с сигаретами. И страдал.

Прежде всего этот подвиг обернулся встряской для всего организма. Кружилась голова, не спалось по ночам, донимала саднящая, точно от курева, боль в горле. Без сигарет Чепу пришлось заново учиться питаться. Нащупывать новые способы переваривания пищи. Бросив курить, он начал мучиться сильнейшими запорами, от которых так и не сумел избавиться. Голод ощущался гораздо острее, а после еды рука всякий раз сама тянулась за сигаретой. Чеп стал больше есть, превратился в сладкоежку, чуть ли не с год пил только сливочный ликер. Спустя некоторое время его начал раздражать запах чужих сигарет, но он сознавал, что курильщики уже высосали из них все самое лучшее, эту горячую сладость высушенного листа, проглотили присущие табаку ароматы жареных орехов и спелых фруктов, а то, что они выдыхают обратно, — лишь тухлые отработанные газы.

Курение было промокашкой, впитывающей время — минуты телефонного разговора, часы между деловыми встречами и совещаниями, сами встречи. Теперь, без курения, его дни удлинились часа на три-четыре; и, не зная, на что потратить эти излишки, а также постоянно тоскуя по табаку и связанным с ним усладам, Чеп начал проводить больше времени в «Киске» и «Пузатом Чжуне», чем на «Империал стичинг». Решение бросить курить изменило жизнь Чепа, и он вряд ли рискнул бы назвать это переменой к лучшему.