Владимир Одноралов - Незабудки Страница 6

У меня дома, в двухлитровой банке, вот уже с год хранятся засушенные зонты. Невзрачные, скукоженные. Но стоит залить их водой, и они распускаются, сильный грибной запах распространяется по всей комнате. И сразу вспоминается лето со множеством его подарков.

О минувшем лете, с которого начались эти записки, стоит рассказать.

По приезде в Елшанку мы отправились к хозяйке за ключами от домика и нашли ее одну, нахохлившуюся, словно озябшую. Она положила «своего» в госпиталь инвалидов Отечественной войны. Лежать ему предстояло долго, да и надежд на то, что старика крепко поставят на ноги, не было.

Нам Александра Сергеевна обрадовалась, как своим. Вспорхнула было с табуретки суетиться и угощать, но охнула, села опять.

— Сейчас, ребята, на стол соберу. Больно резво встала. — И уже с опаской двигаясь от буфета к столу, продолжала: — Вот сижу теперь одна, слушаю, как «моего» нет. Зашебуршит что-то в зале, а я: — «Отец, ты ли опять в шкапчик пробираешься?»

Каково ей теперь в своем уж просторном доме? Все углы свободны и все забиты воспоминаниями, крепко можно задуматься в мышиной этой тишине.

Словно отвечая, Александра Сергеевна говорит:

— Нет, дети у меня хорошие. Одна дочь в Харькове. В Харьков зовет. Больно высоко живут, а во двор выйдешь — двора нет, сразу улица. И нигде живой земли не видать, все под асфальтом. По земле-то там не походишь. А старшая дочка — в Оренбурге. Квартира большая, хорошая… Продавай, говорит, дом, да ко мне. Ну, у них тоже, как в Харькове, только что к родине поближе. А «мой» уж не хозяином придет, да и я… так, видно, и сделаем, отца дочь почти уж уговорила.

— А с нижним домом как?

— Ну, это какой сейчас дом. Мал да низок. Вы-то в нем, небось, все лбы посшибали. Я уж думаю… — она замялась, — может, вы у меня его купите? Вам-то он на лето как раз, а я недорого спрошу.

И правда, деньги Александра Сергеевна попросила смешные. Даже, если свести весь дом на дрова, как раз стало бы на эту сумму. А он был живой и хоть немного — обжитый нами.

Словом, мы сговорились о покупке. Хозяйка обрадовалась.

— Ровно дорогую сердцу собаку хорошим людям пристроила, — подвела она итог разговору.

И вот мы у себя внизу на правах хозяев. Вместе с домиком мы приобрели небольшой, крепко заросший бурьяном огород, прокопченную насквозь черную баню, сарай и маленькое живое озерцо-баклажку с двумя валунами на бережку. Мы подробно облазили сенцы, чердак, сарай и нашли годный, хотя и сильно сточенный топор, молоток-гвоздодер, косу без черена, заржавленный, но острый еще серп, стамеску, пару напильников, кривые и прямленые гвозди. Все это лежало в большом, плоском ящике на чердаке, явно не забытое, а сохраненное, как неотъемлемая часть дома, для тех, кто будет жить в нем дальше. Оказалось — для нас.

Мы провозились до самых сумерек, и я присел на теплый валун возле баклажки. Мысли все мельтешили вокруг домика — вот, мол, для нас это удача, а для хозяйки — болезненные перемены в жизни. Ведь если у нее пойдет все, как задумано, то и на верхнем пятистенке появится надпись: «Дом продается». И ни она, ни старик ее не увидят больше вольно устроенной между шиханами Елшанки.

Казалось бы, о чем им жалеть? Об одной, что ли, близости к природе? Александра Сергеевна, смеясь, рассказывала как-то о «своем», как собирался он на свадьбу старшей дочери.

— Я слышу, чего это собака зашлась? Никто чужой вроде калиткой не брякнул. А это «мой», надушенный, при галстуке на крыльцо вышел от дикалона отдышаться. Не узнал Шарик хозяина!

Да и не мудрено было Шарику облапошиться. Хозяин в своей нескончаемой работе раз и навсегда был одет в нечто серое и неснимаемое, как собачья шкура.

Но с другой стороны… Как-то первым еще летом хозяйка забрела на наш огонек. Сельские люди редко заговаривают о таких отвлеченных понятиях, как любовь, свобода, счастье. А она, глядя на огонь, заговорила:

— Вот счастье. Иной раз ведь и думаешь: что оно такое? Мы, когда домик поставили, а печки еще не было, готовили так же вот, на таганке. Я как-то задержалась на верхнем огороде (там у нас картошка была, и до сих пор там), ну, иду сюда, домой, а те-омно уж. Здесь, в низинке, особо густо темнеет, если сверху глядеть. А мой раньше с работы пришел. И я с пригорка-то вижу его костерок. И то лицо его в свете мелькнет, то руки — это он ужин готовит, картошку варит, чай кипятит. Свет от костра такой милый, так манит, и хорошо-то мне от него. Вот, думаю, сядем сейчас бок о бок у костерка, все наши новости друг дружке расскажем, и так далеко нас будет видно, может, самому Богу… Вокруг полная ночь, а нас костерок обнял, сблизил, и до-олго мы так посидим… Так ведь, милые мои, и было.

Эх, нелегко с такой памяткой в душе покидать родину. Невозможно.

Мои размышления прервались. Прямо от воды я услышал влажный, хрумкающий звук, словно кто-то рвал корни осоки, но оказалось, что это теленок выше по склону, далеко над баклажкой щиплет траву, а звук вместе с закатным светом отражается от воды. Это развлекло меня, и тут же (жизнь-то продолжается) кольнула в сердце не боль, а радость от того, что завтра день будет и лес, и разлюбимые мои грибы.

Летнее утро легко поднимает с постели. Встал и видишь, как туман уходит из нашей низинки, освобождая сначала сизую крону дремучего, как нечесанный старик, тополя, потом зубчатую стену ольшаника и, наконец, шатры развеселых черемух. Пора за грибами. Я раскладываю в памяти корзины маслят, подосиновики, тяжелые «белые» и красочные «синюхи» того неповторимого лета. И так ясно представляется мне это богатство, из которого нужно выбрать что-нибудь для начала.

Уже неделю над Елшанкой без помех всходит умытое солнце и работает без помех. По ночам, правда, продолжают случаться дожди, лужи у нас в низинке парят и не просыхают, значит, по речке мы не пойдем, там слишком сыро. Надо пройтись так — не низко, не высоко.

Первый на пути — Лысый шихан, на склоне которого и стоит Елшанка, а наш низинный хутор — как раз у его подножья. Так что дорога идет сначала круто вверх, мимо мощного дерева по имени Дубодева. Оно и впрямь напоминает кряжистую женщину, которая уверенно подняла на раскинутых руках тяжелый шар жесткой, резной листвы, но под тяжестью — по бедра ушла в землю. Дубодева растет уже на пологом подъеме. Тут пасут мелкий скот и нам тут неинтересно. А нужно идти правее, краем леса, между редкими, изуродованными снежными завалами березами. Возле них еще в виду села попадаются грибы. На что нападем, с того и начнем. И вот лежит чуть приподнятый над травой бархатисто-коричневый окатыш. Над травой его приподняла приземистая бочкообразная ножка. То есть это не окатыш, а гриб синюх. Как хорош! Шляпка — бархат, ножка розовато-пунцовая, а спороносная подкладка (гименофор) плотная и совершенно пунцовая. Синюх похож на несъедобный и даже несколько ядовитый сатанинский гриб, но отличается просто: сатанинский гриб на срезе сначала розовеет, а затем чернеет, моховик-синюх-поддубовик (так по-разному его называют) сразу синеет чернильной синью. Чем гриб моложе, тем изменение цвета ярче, быстрее. Когда моешь гриб перед жаркой, он как бы линяет и красит воду, а на сковороде к нему почему-то возвращается его красивый лимонно-желтый цвет.

Я и раньше встречал этот гриб, но редко и потому никак не мог разобраться в его характере. Кстати, местные называют и синюхи, и подосиновики «коровьими задницами», из равнодушия смешивая эти очень непохожие грибы. Но к синюху это название больше подходит…

Поначалу я заметил, что чаще даже, чем под дубами, чарочками и тройками грибы попадаются неподалеку от берез. Береза вообще с грибами дружит. Под ее покровом растет всем известный подберезовик, затем сыроежки всех цветов радуги, великолепный желтый приболотник, славный еще тем, что держится до поздней осени, до опят. Затем всякие рядовики, поплавки, черные грузди да и белые иногда, и вот синюхи, оказывается, тоже.

Но не так важна ему береза, как прозаическая коровья лепешка на коровьей тропе. Похоже, что для него эта тропа — тропа жизни. По ней он растет часто, иногда не только под дубами, но и под кленами, и поэтому я назвал бы его коровником. По характеру он — честный поселянин, растет неподалеку от села (там, где ходит скотина), торчит чаще всего на виду, бывает, прямо на дороге или на тропе и даже в солидном для гриба возрасте бывает чист и нечервив. Он не обманывает. Если синюх чист и свеж на вид, таков он, значит, и изнутри. Чего не скажешь, например, о подберезовике. Этот похож на балованного акселерата: чист, юн, вежлив (то есть, хорошо, как правило, виден), а срежешь — червив. Да и случается, что подберезовик торчит один на гектаре березняка, чего почти не бывает с моховиком-синюхом. Нашли гриб — не уходите. Присмотритесь — и вот лежат на моховых плешинках меж березовых или дубовых корней бархатистые темно-коричневые гальки — молодые синюшки.