Камилл Бурникель - Темп Страница 6

При этом никто по существу не отрицает, — враждебность русских тому порукой, — что он обладал всеми бойцовскими качествами, всей интеллектуальной и избирательной мощью, чтобы в день, назначенный судьбой, смести своих противников. Почему же он уклонился, свернул в сторону перед препятствием? Перед последним испытанием? В тот момент, когда преодоление барьера в виде чемпионата мира делало досягаемой для него самую высшую награду. Здесь мы подходим к истинной проблеме, связанной не столько с перспективами, открывавшимися перед ним в тот момент, сколько со странными случайностями, которые несли его вверх все это время, и с тем представлением, которое у него могло сложиться относительно собственного везения. Это всего лишь одна гипотеза среди прочих. А именно — что его главные интересы находились в стороне от этой борьбы за чемпионское звание и что в конечном счете шахматы по сравнению с остальным занимали весьма небольшое место. Если принять во внимание, с чего он начинал и насколько благосклонно вело себя по отношению к нему провидение, то задаешь себе вопрос, а не был ли в его собственных глазах подобный успех в шахматах всего лишь одним из осязаемых признаков везения?

Здесь он явно отличается от всех других конкурентов, околдованных финальным испытанием, всецело поставленных в зависимость от этого восхождения, а порой просто «уничтоженных» этим всепожирающим процессом, который сталкивает их друг с другом. Ничто не роднит его и с теми поденщиками, что день за днем строят пирамиду из своих подвигов и талантов и едва ли не мученически взбираются на вершину, показывая пример вознагражденной работоспособности, достойный фигурировать на видном месте в феноменологии успеха. А к нему, похоже, все пришло так, что не нужно было ни настраиваться на успех, ни сколько-нибудь серьезно о нем размышлять. Отсюда его отвращение к интервью и всяким пространным вопросам, создающим проблемы там, где их сроду не существовало.

Любой потенциальный гений — это неграмотный пастушок, который заново изобретает математику, делая зарубки на своем посохе. Он не удивляется ни тому, что происходит в его голове, ни своим исключительным способностям, имеющим очень мало шансов, что их когда-нибудь оценят по достоинству. В этом отношении Арам вполне заслужил бы пасти овец. Впрочем, ничто не говорит о том, что впоследствии он не развивал свой дар. Было бы, конечно, неплохо восполнить некоторые пробелы его биографии, если бы мы могли утверждать, что, опорожняя пепельницы в одном из клубов, в Chess Club[11] Ист-Сайда, на оконечности Манхэттена, и лавируя между столиками, шлепая по пивным лужам, он смотрел, как завсегдатаи играют, одновременно потчуя их сосисками и яичницей с беконом. Ничто не говорит о том, что он не слушал советов ветеранов, снося их грубые окрики; что он не листал учебных пособий, не анализировал все знаменитые партии, какие только в ту пору были известны Школа, конечно, хорошая, но в общем скорее школа прогульщика, хотя гулять-то было и негде. И тем не менее — именно такое чувство, вероятно, испытал во время игры с ним Тобиас, — и тем не менее он казался вышедшим во всеоружии из головы Минервы либо из головы какого-то другого божества. То есть он знал все, что можно знать в этой области, и, похоже, — здесь видна мифическая сторона проблемы — ничему не учась.

Однако когда открывают подобного шахматиста, когда первые supporters оказывают ему поддержку, это влечет за собой такое посягательство на его жизнь, которое через более или менее короткий срок сводит к минимуму пространство, остающееся свободным вне его способности к игре. Вот это-то и была фаза ученичества в жизни Арама. Но боюсь, что сказать о ней почти нечего.

Такое зрелищное восхождение предвещает сдерживаемый долгое время бунт. Какой юноша, катапультированный вот так, как он, пойдет рассказывать, что он думает о всей этой шумихе, об этом фантастическом воодушевлении? Его фотографируют? А над шахматной доской мы уже видим бесстрастную маску замкнувшегося в самом себе подростка, совершенно непроницаемую для всех. Эту же самую маску он сохранит и в дальнейшем для турниров, развертывающихся в разреженном воздухе вершин. Словно на эту очную ставку с противником, которого он стремится одолеть, затрачивалась та его часть, которую нужно тщательно скрывать.

По мнению его первых поклонников, готовых ради своего кумира на все, этот дар, будучи признанным, созидает и питает всю личность будущего чемпиона. Тогда как для него самого дар, который за ним признают, выражает всего лишь одну часть его личности — и, может быть, не самую главную — относительно всего того, что позволяет ему определить свое место в мире и свою сущность. Получается, что для самого себя он существует лишь начиная с той границы, за которой перестает существовать для других и где он им не интересен.

Но я, очевидно, экстраполирую. Ни один человек, столь сильно зависящий от везения, — я понимаю, что это слово не совсем подходит там, где речь идет о таком трезвом счетно-решающем механизме, — обычно не склонен отказываться от того, что ему предлагает жизнь. Существуют гении, великие изобретатели, которые не интересуются ничем другим, у которых нет никаких других страстей, за исключением того, благодаря чему они нам известны. Таков мог бы быть и его случай. Ничто не указывает на то, что он был сколько-нибудь благодарен судьбе либо что он, напротив, относился к ней с каким-то подозрением. Поначалу ему, верно, было трудно представить себе потенциальные последствия, которыми было чревато подобное благорасположение. Однако очень скоро его успехи, — для него стало очевидным, что он мог победить кого угодно, — а потом, когда он стал подниматься по ступеням все выше и когда его стали возить по свету, его триумфы должны были ему подсказать, что он находится от всего этого в зависимости и что ему невозможно от этого уйти. По крайней мере, до тех пор, пока он будет оставаться лидером. До тех пор, пока он будет ставкой, добычей и знаменем. Однако он научился отмалчиваться и прятаться кое за какими ширмами. Именно благодаря такой позиции ему удалось сбить всех с толку относительно стремления добраться до вершины и водрузить там флаг США. Подобное стремление существовало только в глазах тех, кто смотрел на него лишь как на руку, перемещающую пешки Стаунтона на шахматной доске, и как на мозг, изобретающий тактику, от которой нет защиты. Что касается остального, то от него ничего больше не требовалось. Не имело значения, был ли он таким или этаким. Для многих преуспеть — значит идти по пути подобного самообкрадывания. Это значит позволить себе лишиться себя. Подчиниться чужой алчности. Зависеть в чем-то от заключенных пари и от прогнозов относительно счета. Когда Араму показалось, что все это длится уже достаточно долго, что в конечном счете он уже себя проявил и тем самым уплатил все свои долги, он подумал, что пора наконец снова стать самим собой и вернуться на свою собственную территорию.

Только тут мы начинаем понемногу терять его из виду. Наш Кухуляйн[12] от нас ускользает. Зигфрид[13] удаляется в лес. Великий Мансур нас покидает, чтобы уйти в великую сагу о невидимых вещах.

Подобное отречение может доходить до полного отказа — даже в частной жизни — от шахмат. Даже до ненависти к ним. В таком случае эволюция может доходить до патологии, частично подтверждая правоту русских, выступающих против проявлений неумеренного индивидуализма, против всяких пируэтов, против внезапных крахов лидера, переходящего в ведение психоаналитиков, а для публики — в мифологию альманахов.

Можно ли здесь назвать прецеденты?.. Тотчас же возникает в памяти случай Пола Морфи, жившего в прошлом веке. Самого блестящего из американских игроков своего времени, приехавшего в Европу, чтобы победить знаменитого английского чемпиона Говарда Стаунтона, в досаде на маневры и шельмования Стаунтона, впавшего с того времени в психоз, отказавшегося от тех самых шахмат, которые сделали его знаменитым. Впоследствии этим случаем заинтересовалась фрейдистская школа.

Отмечено, что Арам Мансур сделал Морфи если не примером для подражания, то по крайней мере своего рода спутником, своим ангелом-хранителем, что не может не удивлять, если учесть нестабильность характера этого человека, страдавшего манией преследования, причем так и не ставшего по-настоящему взрослым, как об этом писал более сорока лет назад доктор Эрнест Джонс в посвященном ему исследовании.

Действительно, трудно себе представить, какого рода узы связывали Арама с этим странным юношей, выходцем из Луизианы, который после громких успехов — его памятные появления в Париже, в кафе «Режанс», столь лестные победы вроде одержанных над Андерсеном, приехавшим специально из Бреслау, победы, которые могли бы ему обеспечить первое место, если бы не выходки и проволочки Говарда Стаунтона, который стремился избежать решающего испытания, — внезапно отошел от шахмат и закончил свое существование в Новом Орлеане, где тщетно пытался сделать карьеру адвоката и все больше и больше замыкался в своем психозе. Найден в ванне мертвым. Странный гигант, постепенно уменьшившийся в размерах и мало-помалу принявший свой истинный рост: метр шестьдесят. Однако какое воспоминание, какая легенда…