Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 13. Запечатленные тайны Страница 6

«На картинах Петра были горы, луга, домики с тропами по холмам — наша страна, вы видели, живописна. Но часто у Петра повторялся один и тот же мотив: желтоватого цвета равнина, пирамидальные тополя и голубая полоска моря.

Его родиной был Мелитополь. Он говорил: «Карл, ты в наших равнинных местах умер бы от тоски. А я вот тоскую по этой равнине. Что там сейчас?..» Мы много говорили о жизни, я поражался глубине его суждений, его пониманию ценностей жизни. Он подсмеивался надо мной: «Вы, жители гор, мыслите по вертикали, а я — равнинный человек — мыслю горизонтально».

С увлечением учили языки. Карл учился русскому, Петр предпочел французский, хотя в этих пограничных местах у Рейна в ходу был немецкий.

«И все свободное время «равнинный медведь» (так я шутя называл своего коренастого друга) отдавал живописи. Я чувствовал: это не баловство, и покупавший картины старичок парикмахер не ведал цены того, что шло ему в руки».

Карл уговорил Петра послать картины на выставку. Результат: в Берне его картина (пейзаж) получила вторую премию, а в Женеве портрет молодой девушки — первую.

«Я часто видел это молодое лицо на картинах Петра и однажды спросил: кто это? Он сказал, что это девушка с соседней фермы, и признавался, что полюбил ее».

Петру в то время исполнилось двадцать. Карл был на девять лет старше и имел право советовать. Он сказал: «Петр, она совсем ведь дитя. И ты не должен забывать о своем положении. Это может стать бедой для обоих…»

«При следующей встрече Петр меня попросил: «Ты прав. Я подумал еще и о том, что там, — Петр кивнул на висевший в комнате равнинный пейзаж, — там ведь сейчас умирают…

Помоги мне поселиться снова в бараке. Буду жить вместе со всеми». Я пытался ему возражать, но он сказал: «Нет, так будет правильно».

«В 1944 году вместе с другими перемещенными Петра переправили во Францию. Из Гренобля я получил открытку: «Карл, прощай! Я всегда буду помнить о нашей дружбе…»

Такой рассказ мы услышали в кофейне городка Андерматт. Рассказчик был очень взволнован. Его почему-то особенно поразило обстоятельство, что «вот сегодня думал о нем — и эта встреча…».

Допивая остывший чай, наш собеседник сказал: «На седьмом десятке судишь о жизни и обо всем, что послала тебе судьба, очень трезво. Признаюсь: Петр Билан — один из самых интересных и ярких людей, каких я встречал. И смею сказать: лучшего друга у меня не было».

Мы тоже были очень взволнованны. Побежали к автомобилю. Там в числе сувениров, привезенных в Швейцарию из Москвы, лежал альбом «Третьяковская галерея».

Излишне рассказывать, с каким чувством принял Карл Келлер этот подарок. Он листал книгу, подымая время от времени на нас глаза: «Такая встреча… Такой подарок… И сегодня я думал о нем. Бог, наверное, все-таки есть».

Мы садились в машину, а седой человек говорил: «Вот тут, как раз вот тут, перед домом Суворова, мы стояли. Это было тридцать семь лет назад… Счастливого пути!»

Карл.

* * *

Тридцать семь лет назад из фашистского плена в Швейцарию через Рейн бежало много людей разных национальностей. По рассказу Карла, Рейн большинству из них стал могилой — люди были до крайности истощены. Но тем, кто осилил реку, нейтральная Швейцария не отказала в убежище.

В 1943 году, когда пал Муссолини, из лагерей в Италии вырвались сотни военнопленных. Они устремились тоже в Швейцарию. Вот что об этом написано. «Русские, англичане, французы.

Они шли, помогая друг другу. Осенью 43-го года горные перевалы были особенно опасны. Изможденные люди, без всякого снаряжения и проводников, обходя фашистские патрули на дорогах, шли местами, доступными лишь альпинистам. Многие в этих горах навсегда и остались. Но примерно три тысячи человек достигли Швейцарии…»

Война разметала по горам и равнинам Европы миллионы людей. Иные вернулись с войны. Иные погибли вдали от дома. И пропавшие без вести… Без малого сорок лет с той поры… И все же нет-нет да и мелькнет человеческий след. Вот и Билан, уроженец Приазовья, учившийся рисованию в Одессе, воевавший, раненный в руку, бежавший из плена, оставивший добрую память в Швейцарии. Где он? Вдруг отзовется…

Прощаясь со встречным в городке Андерматте, мы спросили: не остались ли какие-нибудь документы о его друге? Карл сказал: «Бережно сохраняю четыре картины. И фотографию».

Недавно от Карла в Москву пришло письмо — шесть строчек с милыми ошибками в русских словах и приветом: «Я здравствую вас!»

В письме — фотография с пометкой «1942 год».

Мы помещаем ее рядом с фотографией Карла и снимком дома Суворова, возле которого мы познакомились. А вдруг у этой истории есть продолжение?

Петр.

 Фото В. Пескова и из архива автора. Ж. Ризванова, В. Песков.

4 мая 1980 г.

Качели

Этот снимок я увидел в рязанском музее и несколько раз возвращался к нему. Может быть, потому возвращался, что, как в зеркале, увидел вдруг свое детство. Все так вот и было. Сестренка на коленях. Много всякой взрослой работы по дому. Разорение и нужда — дальше некуда. Одежонка из крашеной ольховой корой солдатской бязи, еда — песком хрустящие на зубах «пончики» из картошек, пролежавших зиму в земле и извлеченных при «пахоте» огорода лопатой. Но было в той нашей жизни и что-то светлое, вроде этих вот милых качелей.

Над Воронежем небо было от дыма черным, а ночью от огня красным. Двадцать километров всего до фронта — слышен был грохот взрывов.

Но ходили в лес за дровами и за грибами, копали картошку, из резины брошенных противогазов делали рогатки — стрелять воробьев.

Карманы наши набиты были и вполне боевыми патронами. Большую беду войны дети воспринимали иначе, чем взрослые. А когда немца выбили из Воронежа и война отодвинулась, мы, тринадцатилетние мужчины, заделывали кирпичом амбразуры в домах, как могли. Чинили полы, засыпали траншеи между домами. В ту весну я, помню, сделал из тяжелой и мокрой блиндажной доски скворечник, а на перекладине снятых ворот из армейского троса сделал качели.

Май мы встречали не очень сытыми, но веселыми. Немца гнали все дальше и дальше.

Самолеты над селом пролетали теперь только наши. И, конечно, как и полагается мальчишкам, мы не оставляли без внимания брошенную в прифронтовой полосе поврежденную технику.

За селом возле леса лежал подбитый и странно при посадке перевернувшийся кверху колесами штурмовик. Летчик чудом остался жив. Но самолет был в таком состоянии, что приехавшие за ним на грузовике техники из-за Усмани махнули рукой. И самолет достался нам, ребятишкам. Мы ощупали все заклепки, заглянули в каждую щель и в конце концов нашли удобным на нем качаться — трое становились на одно крыло, трое — на другое. Только мальчишки могут понять удовольствие такого рода…

Война в то лето гремела под Курском и Белгородом.

А этот снимок сделан, как оказалось, в 1944 году под Одессой. Картина, как видим, похожая. Немца прогнали. Можно не прятаться в щелях и погребах, можно играть и греться на солнце. Но для качелей в этой деревне, наверное, не осталось ни дерева, ни столба. Зато осталась у дома разбитая пушка. И вот поскрипывают цепь и веревка о пушечный ствол — босоногий человек делает то, что ему полагается делать в свои семь-восемь лет. Где-то еще умирают от огня таких пушек. Еще год будет длиться война. Но ростки жизни тянутся кверху, как только огонь утихает.

Сейчас мальчишке, наверно, за сорок. Возможно, узнает себя на качелях. Вспомнит солнечный день под Одессой, когда проезжий дядя-корреспондент снимал его, даже не подозревая, как будет нас волновать этот «солнечный зайчик» времен войны.

Корреспондент тот был из Рязани, потому и попал его снимок в рязанский музей. Мы без труда установили его имя: Гаврилов Николай Николаевич. Но нет уже человека, чьим оружием на войне была фотокамера и блокнот, — умер.

Сын его Игорь Николаевич взялся ворошить отцовский архив. И вот нашел старенький, порыжевший, поцарапанный негатив. С него вчера мы и сделали этот снимок — волнующее послание к нам из 1944 года.

 Фото из архива В. Пескова. 9 мая 1980 г.

Ее величество корова

Все было, как на знакомых с детства открытках. Кругом лежали цветные от осенних красок холмы с лесками, лугами, игрушечной красоты домами, сараями, сеновалами, оградами из камней. На плече одного из холмов темнела черточка колокольни, вдали неясно маячили горы.

И было все подернуто синевой, пахнувшей деревенским дымом.

Наши зеленые «Жигули» скользнули по склону холма, и вот уже другая «открытка», столь же яркая и нарядная, оживленная стадом овец на лужайке и шествием стариков в ярких старинных одеждах и почему-то с ружьями…