Ирина Богатырева - Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант. Страница 6

Она крикнула это так искренне и громко, что поверили и я, и Сонька.

Как раз в тот день Ленка купила сувенирный ритуальный нож, конический, украшенный резьбой, с кольцом на рукоятке, чтобы носить на шее, и очень острый, хотя не больше шила.

– Алтарь надо освещать кровью, – совершенно спокойно говорит Ленка и разрезает себе ладонь. Красные ритуальные капли падают в молоко, не смешиваясь. – Во славу Рода!

– Девочки, может быть, все-таки закроем наконец окно? – говорит

Сонька. – Я простужаюсь, а тем более если мне теперь на полу спать…

Она делает шаг к окну, но Ленка прыгает ей наперерез.

– Не смей! Ты как будто не видишь: это же выход! Еще не время, мы ждем!

Легкий смерч скандала, давно зревшего в нашей комнате, начал наконец закручивать воздух, и тут Кара прыгает на шкаф и громко говорит множество своих слов.

– Пхравителхво! Хвозняк! Хамозванцы! Вхразнох! Дхружно!

– Да когда же все это кончится! – восклицает Сонька, и впервые в ее голосе раздражение. – Это дурдом какой-то! Как надоело!

Она резко выходит, а Кара качается и продолжает кричать:

– Кхлыника! Кхлыника! Кхлыника!

– Ура! Научилась!

Мы радуемся и прыгаем. И вдруг затихаем.

Мы затихаем, и ощущение конца настигает нас – через алую пьянь дрянной настойки, через взрыв скандала и праздника. Мы молчим и чувствуем, как истекает время этого места, нашего съемного дома, коммуны, клиники, храма языческого беспредела.

– А может, ее Сара на самом деле зовут? – говорит Ленка. – Она же

“с” не выговаривает.

– Нет, – отвечаю. – Сорокин сказал, что Кара на тюркских языках значит черный.

Кара, Кара Зе Блэк, беспечный вестник судьбы, именно в этот миг, когда тоска охватила наши пьяные головы, подошло твое время.

Она планирует над комнатой, делает пару шагов до Толькиных картин, приставленных в углу, и, оглядывая их одним глазом, выклевывает из пластилина сушки, которыми Толька украсил последнее полотно. Сильным клювом Кара бьет сушки об пол и глотает кусочки. И – как в кино – в этот же момент раскрывается дверь и является наш загулявший Толька.

Я думала, он начнет орать из-за картины. Но он начал орать другое.

– Узнаю тебя, Сульфат Мелюков! – Топая, Толька прыгнул в комнату.

Кара крякнула и оказалась на шкафу. – Какими судьбами, мой ангел?

– Ты о ком?

– Сульфат, миленький, вылезай. – Толька рыскал под роялем. – А, я знаю, ты превратился сам в свою птицу, старый ты фокусник и алкаш!

Я-то думал, ты давно где-то сдох, а ты вот как – феникс из пепла!

– Ты о ком, Толька?!

– О Мелюкове, Сейфуль Ибрагимовиче. Вы разве не помните? Он сидел на

Арбате у зоомагазина со своей ручной сворой, вороной и обезьяной, они зарабатывали ему на хлеб и на водку, а он был рад и травил байки про Тамерлана.

Мы оцепенели. Мы узнали, мы хорошо помнили странного пропойцу, засевшего одно время на Арбате. Обезьяна плясала, а ворона тянула билетики счастья. С ними можно было сделать фото. Потом он пропал.

Арбат изменился. Оттуда исчезли уличные музыканты, хиппи, стало много дорогой еды и псевдосоветских реликвий. Мы перестали ходить на

Арбат.

Но вот я вижу ее на нашем шкафу, и ты ли это, Кара, таращила на

Арбате недобрый свой глаз на прохожих?

– А она говорить умеет, – сообщила Ленка, и Толька так и взвился с остаповским блеском в глазах.

– Да это золотая жила! Как же вы смеете держать открытыми окна? Ведь это клад, Клондайк, а вы готовы спустить золото вместе с песком!

– Кара – по-тюркски черный, – все еще соображаю я. – Неужели та самая?.. Толик, а может, вернуть? На что он жить будет?

– Ты умопомрачительно бестолкова, Мелкая! Мелюкова больше нет, и глупо надеяться на встречу. Завтра на Арбат пойдем мы, и мы будем знать судьбу каждого, кто положит нам с тобою полтинник.

Он полез закрывать окно.

– Это будет не просто Кара, это Кара Зе Блэк, вещая птица, потомок воронов Тауэра! – Вдохновенный бред овладел Толькой. – Я сам, рискуя жизнью, лазил в гнездо, чтобы выкрасть яйцо и воспитать эту пташку!

Она же с моих рук мясо ела!

Чтобы открыть-закрыть окно в нашей комнате, надо сделать много движений, в первую очередь, убрать все с широкого подоконника, а потом подвинуть рояль, который мешает створкам. И вот он делал все это, а до меня постепенно доходило. И, дойдя, стало мыслью и криком:

– Не дам! – Толька даже не обернулся. – Я не дам тебе это сделать!

Она прилетела ко мне, она искала дружбы, а ты снова хочешь ее продавать!

– Мелкая, я знал, что ты умопомрачительно сентиментальна, но не до такой же степени.

Я прыгала и хватала его за руки.

– Прекрати! Оно специально открыто. Это выход для Кары. Рома сказал, что ей нельзя тут оставаться. Это ее последний день здесь.

– Ромыч не будет против, если мы с ним поделимся. – Он сбрасывал меня с рук, как воду.

– Тебе что, денег не хватает?

– Мне интереса в жизни не хватает.

– Да какой ты шут! Мот! Я не дам тебе мучить Кару.

Мы таскали друг друга вперед-назад, от окна к окну, а Кара все видела, все понимала, а после прыгнула со шкафа на подоконник.

Толька замер.

– Не дыши, Мелкая. – Он заслонил меня от Кары широкой спиной.

– Лети, лети, Карочка, – прыгала я из-за его плеча. – Лети, девочка!

Нечего тебе больше тут…

– Молчи, Мелкая…

Толька делал медленные шаги, но Кара была к нему равнодушна. Она рассеянно клюнула “Жизнь животных”, потом глянула на Тольку и вдруг, резко наклоняясь, будто выпадая вперед, крикнула ему в лицо:

– Прощай, революция!

Толька обомлел и замер. А Кара прошлась по подоконнику, шагнула на рояль, клюнула под корень Сашкин перец, срубила, потрепала и бросила в окно. Толька сделал выпад, раскрывая руки, но Кара прыгнула к потолку, задела лампочку, которая висит здесь на шнуре, она качнулась, разбилась и полетела на нас осколками. Свет померк, и в резких сумерках я увидела, как скользнула тень Кары на фоне синего неба и зеленых июньских тополей.

– Мелкая дура, – сказал Толька без эмоций, стряхивая легкие стеклышки со своей головы. Темно-синее вечернее небо заполнило нашу комнату.

В дверь постучали, и заглянул Сашка, зовя меня на вечерний выгул утюга, но его голос увяз в сумерках, и он все понял.

– Улетела, да.

– С твоим перцем, – сообщила Ленка.

Что можно сказать на это? Что сказать, что ответить тебе, Якиманка, если только не бросить тебя на твою судьбу, как ты бросаешь всех нас? И вот мы ушли, я, Сорокин и наш старый коммунский утюг, большой и тяжелый, с запекшимися на подошве остатками легких материй. Нам было странно, мы молчали и смотрели в небо, и тень смутных предчувствий летала над нами, как память о Каре.

Мы долго гуляли, мы дошли до Красной площади, дошли до Арбата, мы гуляли по бульварам, и были уже смутные рассветные сумерки, когда повстречали мы Грана, и Гран нас позвал на Восток. И мы почти согласились. Мы сказали только, что немного подумаем. Но о чем было нам думать, если оба мы знали, что привела нас к Грану Кара Зе Блэк.

Ибо это ее тень, как показалось нам обоим, скользнула на скамью, а когда мы подбежали, ее не было, там сидел Гран. Но ни я, ни Сорокин не признались друг другу, что видели.

Мы возвращаемся в коммуну, но наша комната еще спит чистым сном. Нет только Ромы-Джа. Окно распахнуто, и, сонные, мои соседи кутаются в свои одеяла как могут крепче.

Я сажусь на подоконник и смотрю на мокрый от поливалок асфальт, на детскую площадку и газон, по которому уже гуляют собаки с хозяевами.

Ко мне подсаживается Ленка и тоже спускает ноги вниз. Она зевает, ее глаза еще узки со сна, а белые волосы мохнаты, и как же мне свежо и радостно сидеть с такою Ленкой рядом!

– Ну че, неактуально больше, – говорит она, отдирает табличку и кидает ее, как бумеранг. “ЗапаснЫй выход” крутится несколько раз и плоско падает во двор. Я улыбаюсь, я вспоминаю, что в десять у нас с

Сашкой встреча с Граном и что до этого я хочу собрать рюкзак, и чувствую себя так, будто раскрываю крылья, толкаюсь от подоконника и оставляю навсегда позади распахнутое окно Якиманки, взрастившего нас коммунского рая.

НА ОЗЕРО

– Жизнь – это движение без остановок, – сказал Гран, и лето мое взорвалось и понеслось так, что остановки мне только снились.

Была Якиманка – и скрылась в смоге Москвы Якиманка, был Сашка

Сорокин – и остался позади Сашка Сорокин, стоило только мне заявить, что идти я хочу с Граном, странным и неизвестным Граном, – отсюда и впредь, на Восток. Такого стопа еще у меня не было, такого легкого, спонтанного, стремительного и страстно-устремленного к одному ему,

Грану ведомой, в бесконечности мерцающей цели.

– Всегда смотри им в глаза и говори про себя: “Стоп!”, – учил он и щурился на горизонт.

Гран – ветер, Гран – странник, он похож на флибустьера в черной бандане и с мохнатой бородой. Кожа его любит солнце, глаза его любят дали, и кто может открыть: что у него на уме?