Даниэль Кельман - Время Малера: Роман, рассказы Страница 6

Он выдохнул.

Он чувствовал, как набирал воздух и снова выпускал. Чувствовал, как представшая перед ним картина — автомобиль, забор и три дрозда — оседала в памяти. Отныне, с этого момента, она водворится там навсегда. Он это знал. От удара дерево покосилось, согнулось словно травинка. Теперь одна из птиц поднялась в воздух. И вдруг правая передняя дверь пришла в движение — очень медленно, хоть ее никто не тянул, под собственной тяжестью. Распахнулась да так и осталась открытой.

Он повернулся и дал деру. Уголком глаза еще успел заметить, как из дома вышла женщина и бросилась к машине; в это же время на шоссе вдалеке показалась другая; и вдруг залаяла собака и затрещали кузнечики: все снова ожило. А он бежал. Опустив голову, уткнувшись глазами в землю, взгляд, словно пригвожденный к попеременно выступающим кроссовкам; никто не должен узнать его в лицо. «Нет, — подумал он, — это уж слишком. Никто не видел. Он уложился секунд за двадцать. А с тех пор как вышел из дома, прошло тоже каких-нибудь десять минут».

Вот и калитка. Он остановился, открыл дверцу, вошел. Возле дома алели цветы, на лужайке нежилась кошка, вытянув лапки вверх и тихо мурлыкая. Он наклонился и почесал у нее за ухом, та стала ласкаться к руке. Трава колыхалась, и кусты, и цветы… Он расправил плечи. Ветер! Да, прохладный, подвижный воздух, он лился с востока, и в нем раздавались приглушенный рев моторов и (так скоро?) завывание сирен. Ну и лай, конечно. Он застыл на месте и посмотрел за забор. Потом улыбнулся.

В гараже было темно — только через открытую дверь пробивалось немного света, одна из двух лампочек перегорела, — пахло плесенью, сыростью и бензином. Но он быстро нашел то, что искал: на деревянной полке лежали старые инструменты, перчатки, мотки проволоки. Паук в испуге взбежал на стену и скрылся в щели; расставленная им сеть прилипла к пальцам; он стиснул зубы, стараясь подавить накатившую волной тошноту, и это далось на удивление легко, легче, чем когда-либо. Вот она, коробка, еще наполовину пустая. Белый порошок с резким запахом. «Беречь от детей». А вот и пластмассовая тарелка, немножко грязновата, но это все равно.

Потом он вернулся в дом. Телевизор выключен, сестры и след простыл, стол накрыт. Прошел на кухню.

Мать стояла у плиты в фартуке, с ложкой и в меховых тапочках; он даже на нее не взглянул.

— Отойди от холодильника! — заволновалась она. — Сейчас будем есть. Что ты там схватил?

— Ничего, — сказал он и закрыл дверцу холодильника. Он держал колбасу так, что мать не могла ее видеть. — Ничего! — повторил он. И вышел.

Сел на траву, прислонившись спиной к стене дома. Потом кружками нарезал колбасу; получилось не очень тонко, вдобавок он чуть не порезался. Осторожно, чтобы ничего не просыпать, наполнил тарелку крысиным ядом из коробки. Пальцем перемешал порошок и куски колбасы, стараясь все равномерно распределить.

Встал. Ветер задул сильнее, приходилось прикрывать тарелку рукой; но все равно немножко порошка сдуло, и поднялось белое облако пыли. Теперь от тюльпанов исходил сильный аромат. Кошка гонялась за красной бабочкой, может, все той же.

Он перевесился через забор. Он сделал это впервые.

— Эй! — крикнул он. — Слышишь меня? Эй!

И вот она появилась. Рычащая тень устремилась вперед и бросилась на забор с таким неистовством, что проволочная сетка заскрипела.

— Хорошо! — приговаривал он, опускаясь на колени. — Хочешь есть?

Под забором была маленькая щель, сантиметров пять. В детстве он боялся, что рано или поздно пес в нее пролезет. Для тарелки в самый раз. Ее ведь надобно еще втянуть назад; уж он-то не оставит следов.

Он выпрямился. Овчарка уже не скалила зубы и даже не рычала. На него смотрели налитые кровью глаза. В последний раз. После всех этих лет — в последний раз. Собака, навострив уши, наклонила голову. И принялась есть.

А он развернулся, запустил руки в карманы и побрел к дому. Сирены еще гудели, то усиливаясь, то снова стихая; прислушавшись, можно было различить полицию и «скорую». В ближайшие дни наверняка придется поволноваться. Не исключено, что до него доберутся. В худшем случае он будет отнекиваться, будет все отрицать, и они ничего не докажут. Для отпечатков пальцев кирпич слишком шершавый. И вдруг он почувствовал свое превосходство над ними. Кошка прыгнула и попыталась схватить бабочку, но та вспорхнула и стала подниматься выше и выше, вспыхнула и исчезла на солнце.

Дверь была настежь, он вошел и остановился. Еще ощущалось тепло с улицы, и глазам потребовалось несколько секунд, чтобы настроиться на комнату: три тени, охваченные темным, поворачивались к нему, в полной тишине… Потом все прояснилось — всего-навсего родители и сестра. Они сидели за столом. Он посмотрел на сестру, улыбнулся и заметил, что она избегала его взгляда.

— Садись! — сказал кто-то, скорее всего мать.

— Да! — ответил он, еще мгновение продолжая стоять. Странный звук, похожий на плач, донесся с улицы: высоко и не совсем по-человечески.

— Чудно, — сказала мать, — это, должно быть, собака. Садись же!

И он действительно сел. Он будет выполнять то, что велят, пока, и останется здесь, теперь это не имело значения. Он сильнее их. Сильнее большинства людей, с которыми еще доведется встретиться. Он откинулся назад и сделал глубокий вдох, выдохнул и почувствовал вокруг себя ледяное сияние, власть и даже больше — священную власть. Они и не догадывались, ну а он-то знал наверняка: в жизни заключалось нечто Великое. Он по-прежнему улыбался, теперь это давалось легко.

— Чудесная погода, — сказала мать и что-то положила на тарелку. — В каникулы лучше не бывает! И утро выдалось великолепное, правда?

Он посмотрел на нее в упор, но она вдруг отвела глаза. Он взял нож и вилку; почувствовал, как холоден металл, как тверд и приятен. На секунду задумался, а потом сказал:

— Да, конечно. Ничего себе.

Под солнцем

Паровоз пронзительно засвистел, и Крамер проснулся. За окном мелькали темные столбы устремленных к небу тополей, вдали виднелись пальмы, а за ними поблескивала полоска моря. Крамер сидел спиной по ходу поезда: деревья, попадая в его поле зрения, с бешеной скоростью проносились мимо, после чего движение их замедлялось и они постепенно растворялись в ярком свете. На темно-синем небе ни облачка, огромное солнце карабкалось к зениту; мягкими волнами поднимались луга на горизонте; виноградники надежно скрывались за дымкой испарений.

Теперь вагон был почти пуст. Перед тем как заснуть, Крамер все сетовал про себя на то, что ему не досталось места в тени. Но сейчас совсем другое дело: он поднялся и пересел напротив. Кроме него купе занимал старик — прислонившись головой к стеклу, он со свистом храпел. Еще — полная женщина, виднелись только ее затылок, волосы и мясистая рука, покоившаяся на ручке кресла, а наискосок от нее — белокурая девочка лет одиннадцати-двенадцати в летнем платьице без рукавов.

Крамер снова посмотрел в окно. Проезжали деревню: красные крыши, каменные дома, люди на проселочной дороге, старый грузовик перед шлагбаумом. Слегка покосившийся замок, снова тополя и пинии. Вот он, мир Бонвара.

Наконец-то. Свет Бонвара, деревья Бонвара, море Бонвара. Все это Крамер уже давным-давно знал, но только сейчас впервые видел своими глазами. Необыкновенные и волнующие чувства переполняли его, словно сам Бонвар создал мир за окном, и в определенном смысле так оно и было, ведь откуда бы взяться этому великолепию, как не от соприкосновения с его поэтическим гением! Закрываясь от ослепительного солнца, Крамер вытянул руку, но тут же снова опустил, чуть не вскрикнув от боли. Толстуха закрутила головой, девочка укоризненно на него посмотрела. Крамер почувствовал, как заливается краской. От стыда и обиды. Прострел мучил его со вчерашнего дня, с того самого момента, когда, разбирая в гостинице чемодан, он нагнулся, чтобы достать носки… «Проклятье, разве этим страдают не только старики?» — Крамер осторожно погрузил спину в мягкое кресло.

Послышался неприятный запах пота. Он поднял голову, увидел форменную фуражку, под ней усы: «Billet, sʼil vous plaot!»[2].Крамер стал искать кошелек, где же он?… Ага, вот. Протянул человеку в синем билет, тот впился в него глазами на одну, две, три секунды… Крамера охватило беспокойство. Неужели что-то не в порядке?

Точно, случилось самое страшное. Контролер опустил билет, покачал головой и что-то сказал по-французски, но Крамер ничего не понял. Теперь даже старик проснулся и таращился на него. Кондуктор сделал недвусмысленное движение рукой: встать! Крамер повиновался и почувствовал слабость в коленях. Кондуктор показал на цифру — нарисованную на стене красную единицу, — потом на билет. Крамер понял и покраснел больше прежнего. Достал портфель из багажной сетки и направился во второй класс. Дверь вагона закрылась за ним, но он все же услышал, как кондуктор что-то сказал и как засмеялась девочка. В следующем вагоне толпились люди и стояла нестерпимая духота — кондиционер не работал. Крамер, скрючившись, пробрался к свободному месту и осторожно опустился на скамейку. Рядом обливался потом мужчина в майке, напротив, не обращая внимания на запретительный значок на стекле, курила пожилая женщина. Скамейка была жесткая, солнце нещадно палило. Крамер закрыл глаза.