Дина Калиновская - Парамон и Аполлинария Страница 6

Лечу, скачу, ищу, где бой, где прост и ясен спор любой. Мой конь храпит, а я пою балладу буйную мою. Пусть без меня дымит очаг, не для меня тепло и чад, вокруг котла пусть без меня и врут, и клянчат, и урчат! На знамени моем — ясность, и в сердце у меня ясность, и клятва первая моя — ясность, и жертва страшная моя — ясность!

Но вот — рассвет, а боя нет, и ясность утренней звезды пленяет. Мой конь бредет, заря встает, рожок дудит, роса сверкает… И я, усталая, пою балладу тихую мою. На знамени моем — ясность, а в сердце у меня верность, а клятва первая моя — щедрость! Кому отдам души моей нежность, кому отдам руки моей слабость?.. Там без меня горит очаг… Не для меня тепло и чад…

Вокруг котла пусть без меня и врут, и клянчат, и урчат!..

— Не пугайся, деточка, ты просыпаешься.

— Я вращаюсь!.. Какая правильная орбита! Я не человек, я сознающий элемент, нечто… Вращаюсь в глухом и бездонном одиночестве… Некому, кроме меня, осознать багровое окружение… Ключ жизни у меня! В моем сознании, в моем вращении! Вся ответственность — на мне! Я хранительница, я держательница — единственная в красно-коричневых скалах, единственная в гранатовом море, единственная в вечно-закатном небе…

— Все хорошо, все позади, не пугайся… Просыпайся!..

— Я проснулась.

— Все позади, все хорошо…

— Кто мог у меня быть, доктор? Девочка или мальчик?

— Что ты, миленькая, что ты, моя бедняжечка, доктор не может тебе сказать на твоем сроке, что ты!..

— Двойня.

Женщины в палате стали другими — слабыми, усталыми, нежно-удрученными. Они подходили к окнам, махали мужьям с виновато-ободряющими улыбками, растроганно разворачивали передачи, умилялись неуклюжей заботливости. Говорили мало, главным образом о детях. О своих, у кого были свои, о чужих, если своих не было. О вчерашнем почти не вспоминали — случайность, с кем не бывает, но больше нет, никогда. Только та, что была здесь четырнадцатый раз, смеялась, широко показывая на зависть прекрасные зубы чертовки.

Она однажды приснилась Фридке в жутком сне. Как будто стоит у окна в длинной, до полу, рубашке, достает изо рта по одному свои зубы и, плутовски оглядываясь на Фридку, швыряет светящуюся жемчужинку в ночной сад. И считает: сорок шесть, сорок семь, сорок восемь.

— Сколько же у вас зубов?! — в ужасе кричит ей Фридка.

— Сколько захочу! — отвечает та и хохочет. — Сколько за-хо-хо-чу!

Далеко в теплой ночной степи маячил махонький огонек, не останавливаясь, без пути слоняясь туда-сюда, жутковатый. Ребята предположили, что это фонарик, привязанный на рогах пасущейся скотины, чтобы не потерялась ночью. Возможно, так оно и было.

Костер погас, но под рыхлым пеплом что-то еще тлело. Можно было бы подбросить камыша — так, для настроения, но Фридка камыш экономила, даже такого топлива здесь было мало. Объевшиеся макаронами ребята спали. Возле костра валялся бидон из-под шабского. Фридка взяла бидон и пошла к воде ополоснуть. Осторожно нащупала кедом невидимую в темноте кромку, присела. Не трещали лягушки в бочаге, не плескалась рыба на отмели, не толкалась о берег кем-то оставленная лодка. Давно собирался дождь, уже с середины дня не было солнца, а сейчас не было звезд, не пробивалась луна, но ни одна капля еще не ударила по воде, не царапнулась о палатку. Иногда за курганом гулко перепрыгивала с места на место чья-то туго стреноженная лошадь. Фридка бесшумно черпнула бидоном немножко воды, бесшумно поболтала ею, бесшумно вылила в песок.

«Шатер покинут и очаг…» — подумала Фридка и усмехнулась выспренности выскочившей фразы. Они ушли из дому три дня назад, думали — надолго, дней на десять, но только поставили палатку, только искупались по разу в лимане, только развели костер, как на всех напало обжорство, за три дня съели и хлеб, и консервы, вчера — последние макароны, деньги до копейки ушли на шабское, и завтра надо будет возвращаться. Костя Утюжко клялся настрелять уток. Врет, какие здесь утки.

«Шатер покинут и очаг…» — опять подумала Фридка и удивилась охватившему ее предчувствию радостной опасности, счастья и риска. Вот-вот что-то должно было случиться, казалось, воздух задрожал от напряжения вокруг Фридкиной головы. Что же, что? Что будет? Разгуляется лиман океанской волной? Полыхнет на всю вселенную тот махонький таинственный огонечек? Что? Что же? Опрокинется небо на тихую степь? Молнии растерзают мирную непроглядность? Столкнутся солнца? Гром великого разрушения? Буря? Потоп? Бешеная скорость полета? Обновление природы? Что? Что?

«Не для меня тепло и чад…» — пропелось или прошуршалось где-то в камышах.

«А, вот оно — что!.. — ответила Фридка камышам. — Шатер покинут и очаг, не для меня тепло и чад… А, ясно… Но кто это — я? Буквально — я? Глупо… Вокруг котла пусть без меня… Да, да! Пусть! Что?..»

Она оставила бидон на песке, вернулась в лагерь, бесшумно нашарив в кармане рюкзака туристскую карту, карандаш, легла на теплую землю возле костра, дунула в тлеющий глазок. Разметался легкий камышовый пепел, чуть посветлело у самого лица. На обратной стороне карты крупно и почти не останавливаясь, осатаневшая перед невозможной своей отвагой, гордая и изумленная, она записывала свершавшиеся как бы и без ее участия строчки. За курганом, безмерно печалясь о всех, покинувших очаг, длинно вздохнула лошадь. В палатке зашептались ребята, видно, Рая Христинова расталкивала Шурика на дежурство.

«На знамени моем — ясность!» — торопилась Фридка, а кто-то загадочный по-прежнему блуждал по степи с фонарем, не приближаясь, не удаляясь…

Из палатки, зевая, что-то бормоча, вылез Шурик, Фридка слышала, как он натягивает кеды, как пьет из ведра, потягивается. Какие все-таки ребята!.. Как ужасно любила она их сейчас!.. Если бы можно было не расставаться всю жизнь!..

— Фри, купнемся?.. — зашептал Шурик.

— Не холодно? — шепнула она.

— Что ты, вода теплая!.. Я возьму для тебя полотенце!..

— А для себя? Возьми для себя тоже!..

— Ты совсем не спала?..

— Нет…

— Я тоже не хотел спать, но вдруг заснул… Ты не обиделась?..

— Нет…

— Давай здесь, тут песочек… Не смотри, я разденусь…

— Я все равно ничего не вижу… Я не смотрю…

— Иди скорей, вода теплее воздуха!.. Ты меня видишь?

— Нет, совсем не вижу… Ты где?

Он любил путешествовать и однажды они с Фридкой прошли от Краснодара до Азовского моря. На дамбе через дельту Кубани он на память читал ей «Песнь песней», а мимо неслись грузовики из Краснодара на Темрюк, водители тормозили возле них, приглашая в кузов, но они все же дошли до моря пешком. Потом он увлекся камнями, и они с Фридкой ездили в Среднюю Азию на медные разработки. На самом дне карьера, куда по спиральной дороге они спустились тоже принципиально пешком, хотя отчаянные шоферы гигантских самосвалов зазывали их на подножку, он читал на память целые абзацы из Библии.

«Войска царя ассирийского заполнили землю Ханаанскую, как море заполняет дно свое…» — читал он, и в глазах его стояли слезы.

Осенью они разбирали в его мастерской каменную добычу, определяли незнакомые образцы по справочнику Ферсмана, бегали в минералогический музей, делали шлифы. Он говорил Фридке об Израиле, о холмах, и пустынях земли Ханаанской, о картинах, которые мог бы написать только там. Фридка сочинила стихи: «Камни в моем доме».

Мне сказали:— Ты любишь камни?!Ты ищешь камни?!Ты в дом свой приносишь камни?!

Я сказала:— Люблю я камни!Ищу я камни!И в дом приношу цветные камни!

Мне сказали:— Ты не знаешь приметы!В доме камни — ужаснее нету!— Где запреты — там нету секретов, — я сказала. — Я знаю приметы!

Мне сказали:— Не узнаешь любви! Не взвидишь света!

Я сказала:— Взгляните на этот прозрачный —Он приносит успех и удачу.Лазоревый в жилку — улыбку и взгляд,Калитку, тропинку, рассвет и закат.Зеленые кристаллы —Беспечности бокалы!И дружбы объятия!И новые платья!А мачту и парус, океан при лунеДобудет мне красный, завещанный мне!..Я сказала:— СинийСулит мне сына!..

Они сказали:— Ты любишь камни.Ты ищешь камни.Ты в дом все приносишь и приносишь камни.А тыЗнаешь,ЧтоТвоемуНародуНе будет радости, не будет свободы?

Я сказала:— Да!Люблю я камни!Да, да, да!Ищу я камни!И приношу,Сколько хочу,Красивые камни! О камни! Камни!А от народа моего напастиОтведет мое счастье!

Они сказали:— Ну, смотри!

Я сказала:— Как-нибудь!Они сказали:— Тебя не переговоришь!

Я сказала:— То-то и оно!

У него был дедушка, девяностолетний, совершенно немощный, и больше никого из родных. Фридка не смела спросить, боясь оскорбить его чувство, откуда, из какого источника он напитал душу такой больной любовью к земле древних предков — ведь рос он в Москве, изъездил весь Союз, везде у него было множество друзей — вулканологи на Камчатке, геологи в Якутии, художники в Самарканде. Фридка предполагала — дедушка.