Эрленд Лу - Грузовики «Вольво» Страница 6

— Вот, сейчас. Слушай. Тихо! — закричала она так, как ребята лет двадцати кричат друзьям на вечеринках: «Тише вы! Вот, сейчас. Слушайте!» А когда песня заканчивается, долго не могут уняться и все пристают: «Слышал? Нет, ты это слышал? Здорово, да?»

— Ты музыку любишь? — спрашивает старуха Допплера.

Что ж ей ответить-то, пугается он. За окном уже ночь, весь день они шли по лесу, и теперь у Допплера только одно, но двойственное желание — чтобы его оставили в покое, но пустили все-таки переночевать на сеновале. К музыке он равнодушен, но в ответе сейчас честность не главное — важно порадовать старушенцию, растопить ее сердце правильным ответом. Вот только попробуй с ходу угадай, какой ответ обрадует эту древнюю и жутко экстравагантную старуху. В конце концов Допплер решает, что правильнее всего изобразить восторг, и говорит, что музыка — это прекрасно.

— Прекрасно? — фыркает Май Бритт. — Отговорка, а не слово. Я хочу знать: она тебя проняла или нет?

— В общем, да, — говорит Допплер.

— Ладно, спрошу иначе, — не сдается Май Бритт. — Тебе легко усидеть на месте, когда ты ее слушаешь?

Допплер принимается покачиваться на стуле.

— Нет, нелегко, — говорит он.

На этом месте разговора Май Бритт вдруг выбралась из-за стола и принялась кружить по кухне в своих развевающихся мешковатых старушечьих одежках (юбка, блуза, шаль) и многое переживших детских сапогах — все это категорически не сочеталось между собой по цвету и фасону. При этом она опиралась на лыжные палки и энергично пела вместе с «UB40» «Red, red wine» (Red, red wine. Stay close to me. Don’t let me be alone. It’s tearin’ apart, my blue, blue heart[7]). Допплер взглянул на Грегуса, у того на лице были написаны восторг и страшная усталость. И Допплер понял, что если они хотят сегодня ночевать под крышей, то выбора у него нет — придется танцевать. Он встал, и под следующие две песни «UB40» они с Май Бритт лихо отплясывали. Давненько уже Допплер не занимался такими глупостями, да еще посреди кухни, но оказалось, что даже приятно чувствовать себя человеком без комплексов. Он отдавался танцу, двигаясь легко и непринужденно, как в школьные годы, и не стеснялся делать какие-то нелепые, странные па и движения. Май Бритт улыбалась во все лицо.

— Ой хорошо! — сказала она, когда музыка наконец смолкла. — Можете переночевать на сеновале. Знаешь, ты пойди уложи малыша и лося, а сам возвращайся. Посидим, поболтаем, — сказала она. — Ко мне редко кто заходит.

Так Допплер и сделал. Сердечно поблагодарил за ужин и пошел вместе с Бонго и Грегусом в сарай, где, оказывается, стоял огромный грузовик, скорее фура. Грегус выпалил — мальчишка! — что хочет на него залезть, но поскольку силенок у парня не было, то покорение грузовика затянулось надолго. Потом они нашли позади машины большую гору сена и отлично устроились в нем. Бонго с Грегусом заснули в ту же секунду, а Допплер все мучается угрызениями совести. «Надо бы вернуться, поболтать с хозяйкой, раз обещал, но боязно связываться с сумасшедшей, да и вряд ли у нее найдется в холодильнике обезжиренное молоко. Старуха же видела, как я устал, и сообразит, что я нечаянно заснул», — думает он.

А у самой Май Бритт сна ни в одном глазу. Музыка гремит на весь двор, и ясно, что веселье в разгаре. Хотя Допплер и не большой спец, но эти ритмы ему знакомы: так называемое этно, плод коллективных усилий черного населения Карибских островов. Нет, это обстоятельство не вызывает у него ни малейшего раздражения. Просто всплывает в мозгу исключительно как факт. Хотя бы на это человек имеет право, верно ведь?

Май Бритт начинает терять терпение. Нет, она помнит, что «уложить ребенка спать» нелегко, иногда на это уходит уйма времени, но не вся же ночь, да? С этой мыслью Май Бритт откладывает немалого размера косячок (не знаю, устроит ли вас такое слово, — короче, самокрутку с гашишом), который только что от чистого сердца скрутила для дорогого гостя, поплотнее запахивает шаль и идет через весь двор в сарай, посмотреть, чем там занимается этот малость чокнутый норвежец. Оказалось, вся компания дрыхнет без задних ног, как и большинство норвежцев в это время ночи, но Май Бритт такой оборот дела не устраивает, она будит Допплера и напоминает ему, что они собирались поговорить. Он садится, с трудом соображая, что происходит.

— Пошли, — командует старуха, разворачивается и ковыляет к дому, освещая дорогу лампой из хлева.

Допплер с трудом поднимается и бредет следом, мимо дерева, не задерживаясь под звездным небом, — в дом, где по-прежнему громко и назойливо грохочет музыка.

Дотащившись до кухонного стола, Допплер садится и долго молчит, потом наконец выдавливает:

— А о чем ты хотела поговорить?

В ответ старуха протягивает ему косячок и зажигалку. Допплер мотает головой, отказываясь, но она не отстает, подзуживает: мол, «да брось ты, давай, не ломайся».

— Нет, спасибо, я не курю, — объясняет Допплер.

— А вафли? — спрашивает Май Бритт. — Вафли ты любишь?

— Вафли? — тянет Допплер устало. — Ну да.

Буквально через час Допплер становится гораздо сговорчивее. Восемь — десять вафель подняли ему настроение в разы. Он, правда, не видел, что Май Бритт подсыпала в тесто приличную горсть своей травки, но почувствовал в них нечто особенное.

И вот теперь он то плачет, то хохочет и как в юности выворачивает душу наизнанку, ничего не стесняясь. Допплер рассказывает, каким примерно-безупречным был всю жизнь и как решил с этим покончить.

— Прямо как я, — говорит Май Бритт и чмокает его в щеку.

Он продолжает свою исповедь: смерть отца, семейные обстоятельства, бегство из Осло, жизнь в пригородном лесу. Май Бритт слушает внимательно и не задает дурацких вопросов, все по делу. Ей приятно открывать душу. «Старушка, конечно, под кайфом и вообще с большими тараканами в голове, но слушать она умеет, как никто», — думает Допплер.

Иногда они прерывают беседу, чтобы потанцевать.

— Слушай, вот сейчас, — говорит она, имея в виду рефрен в одной из старых песен Боба Марли.

И Допплер слушает. If you are a big, big tree, поется в песне, we are a small axe, ready to cut you down, cut you down[8]. Май Бритт дирижирует.

If You — и она показывает своей лыжной бамбуковой палкой на Допплера, — are a big, big tree, то We, — продолжает она, прижимая обе руки к собственной груди, — are a small axe, ready to CUT you DOWN, — поет она и повторяет последнюю строчку два раза подряд, каждый раз на CUT и DOWN делая такое движение, как будто рубит дрова.

Когда песня заканчивается, Май Бритт ковыляет к проигрывателю и запускает ее снова. Но теперь и Допплер включается в представление, и они поют на два голоса. На первое you в припеве они тычут пальцем друг в друга, а затем встают плечо к плечу и делают выпад в сторону некоего невидимого третьего. Всех тех свинтусов, которым все в жизни яснее ясного. Май Бритт и Допплер против остального мира. Если ты какой-нибудь там король и думаешь, что тебе позволено командовать людьми или природой, то погоди: скоро придут Май Бритт с Допплером и срубят тебя под корешок.

Под самый корешок.

Время идет, нежелание Допплера курить траву слабеет и вяло изменяет ему, так что на рассвете нового дня приятели уже сидят рядышком на крыльце, они сидят, набросив на плечи шерстяные одеяла, и по очереди глубоко затягиваются столь непривычной для Допплера самокруткой. Май Бритт учит его, как правильно задерживать дыхание после затяжки, Допплер старательно учится. Май Бритт от природы человек не сентиментальный, но когда она рассказывает о попугайчиках, как ее отлучили от них, о своей тоске по ним, на глаза ее наворачиваются слезы. Допплер утешает как может, говорит, что сам купит ей новых. «Добрый ты мой мальчик», — бормочет Май Бритт и по-матерински ерошит ему волосы.

— Гады проклятые, — говорит Май Бритт.

— Кто? — спрашивает Допплер.

— Все, — отвечает Май Бритт.

Допплер кивает.

— Вавилон кругом, — заявляет Май Бритт.

Поскольку Допплер с наркоманским жаргоном не знаком, он не понимает, при чем тут Вавилон (древний город, расположенный в Месопотамии, на пересечении Тигра и Евфрата), и не видит смысла в словах Май Бритт, но поскольку к этому моменту он готов согласиться уже почти со всем, то, когда через некоторое время Май Бритт снова поминает этот Вавилон недобрым словом, Допплер горячо поддерживает обвинение: вавилонцы всему виной.

Покурив еще, Май Бритт воодушевляется пуще прежнего и тащит Допплера в сарай. Отпирает ключом шоферскую дверь грузовика и кое-как, поддерживаемая и подталкиваемая Допплером, забирается в кабину. Оказывается, там настоящий домик. За сиденьями есть холодильничек, мойка и удобная кровать, а над ней бра и полочка с порножурналами и прочей прессой. Выдержано все якобы в нейтральном вневременном стиле, но любой догадается, что этот домик из семидесятых. Май Бритт усаживается на водительское место, достает из кармана передника кассету и вставляет в магнитофон. Допплеру кассеты не встречались уже много лет, а тут увидел этот прямоугольничек, и на душе потеплело. Что-то в этих кассетах было, расплывчато думает Допплер, но начинает звучать запись, и выясняется, что это не пение, а ритмизованное чтение под музыку. Наш Допплер, естественно, никогда этого автора не слышал, он был, так сказать, далек от подобных увлечений, они не будили в нем ни малейшего любопытства, но для людей понимающих скажем, что речь идет о Линтоне Квеси Джонсоне. На кассете записано его выступление в Лондоне, он читает перед публикой свои стихи: о расизме, о произволе полицейских в Брикстоне, о том, что систему пора менять, — в общем, в своем духе. Допплер откинулся на пассажирском кресле, закрыл глаза и почувствовал вдруг, что падает спиной назад. Такого он не испытывал с пятнадцати лет, с того раза, когда впервые напился: опрокидываешься навзничь в пустоту, страшновато, но приятно захватывает дух от мысли, что ты ничего уже не контролируешь. Теперь это забытое ощущение вернулось, усиленное голосом на кассете. И Допплер всполошился, ища точку опоры.