Георгий Осипов - Конец января в Карфагене Страница 6

А еще в картине «О, счастливчик!» Майкл Тревис, отсидев срок, выходит на волю, и чтобы понятно было, в каком году, тут и там в окнах магазинов мелькает голова Марка Болана с обложки «Slider», в незабываемом цилиндре. Пожалуй, стоит повторить, а то забуду — «незабываемые цилиндры».

Я тут тоже недавно гулял по улице Менжинского — первый этаж, угловая квартира. Ни электричества, ни занавесок. И свет в ней не зажжется до глубокой ночи, телефон не зазвонит. Покинутый дом смотрит на проезжую часть, где была отнята жизнь того, кто в нем жил.

Голые окна, словно очки того, кто уже зарыт в землю. К окнам прикреплены белые листы — «Сдается под офис». И длинный номер чужого телефона. В комнатах сквозящая пустота и сумрак. Через час он станет гуще… По дому можно бродить с завязанными глазами — ничего не опрокинется, не разобьется. Мне известно, в каких местах висели картинки. Харрисон от меня, в частности. Где стояло мамино трюмо, и в зеркалах гримасничал Стоунз, изображая поочередно то басиста, то ударника.

Вещей в доме нет — сквозь уличное окно видны окна комнаты, выходящей во двор. Стекло на первом этаже без обязательных ныне решеток кажется таким хрупким и так беззащитно выглядит оставленная всеми квартира, куда ты десятки раз приходил просто так, от нечего делать. Зачем только я обмолвился про свет посреди ночи?

«Алиса здесь больше не живет».

Гляжу я в эти окна (за стеклами пусто как в черепе, свечи не хватает) — не та чистота и прозрачность, только что прибранного, еще влажного помещения перед приходом гостей — нет, и думаю: «Алиса здесь больше не живет».

Ведь мы ходили с ним смотреть и этот фильм. Зима, изо рта валит пар, шарф и болоньевый воротник пропахли табаком… Возле кассы человек шесть. В основном дяденьки-рабочие (те, кому во вторую смену), увидели под заголовком три веселые буквы «США» и решили — надо посмотреть.

Копия черно-белая. Проходит час, как сон пустой. Потом Крис Кристоферсон в бешенстве пуляет гитарой по проигрывателю, потому что его раздражает песня Jeepster.

— Ти Рекс! — Ты понял? — пихаю я Навоза локтем.

— А зачем он гитару бросил? — недоумевает Навоз, поскольку уверен, что на Западе все друг другу нравятся и только русских боятся.

— Потом объясню. Распсиховался.

Навоз полон надежд, будто иностранцы скоро перестанут видеть в Советах потенциального агрессора. Навоз их очарует. Вот устроится в «Интурист», и слухи о его пении долетят до… остальное затмевает приятная абстрактная муть, и заголовки: «Русские умеют это делать не хуже». Так выглядят мысли Навоза в пересказе Дяди Каланги. А тут, понимаешь, бородатого американца телепает от вроде бы такой же музыки, в исполнении не менее прославленного коллеги. До чего бы мы дошли, если бы, скажем, Антонов по телевизору блевал при виде Градского. Все-таки наши люди добрее. И аппаратуру берегут, потому что не понаслышке узнали, что такое война, нужда, блокада.

Не американский танк вышиб из жизни нашего друга. А машина местного бизнесмена с умопомрачительной фамилией, из числа тех, над которыми смеяться не рекомендуется.

Если заглянуть в рассказ «Свидание симулянтов», там Навоз почему-то обитает на втором этаже. Ответ совсем прост — у жены живет. У одной из жен.

Невзирая на то огромное внимание, с каким он относился к барабанам (в зрелом возрасте), изобразили его все-таки с гитарой. Ударную установку передать в скульптуре сложно. Оставили только скрещенные барабанные палочки. Я хорошо представляю себе памятник и кладбище, куда мы не поехали. Стоунз однажды практически предсказал его появление, но запутался, импровизируя, и, словно гадалка, ошеломленная чем-то ужасным открывшимся ей, резко замолчал.

И вот Навоз… с гитарой стоитИ делает вид…Что он… вновь… Демокрит.

Удивительно, что самому Навозу эта ахинея понравилась. Он хохотал как ребенок, чуть ли не до слез, недоумевая сквозь смех: «Вот Стоунз, гад! И откуда он знает про Демокрита?»

Все-таки поздно или рано подстерегает тебя тот момент, когда тебе дают понять, что ты в этом заведении человек посторонний.

«Вы что там свадьбы справляете? Или поминки?» — так и не посмел я вслух спросить у буфетчицы, почему сегодня вход в трапезную Ваал-Дагона снова прегражден железной цепью. Ладно бы я взболтнул что-то лишнее или устроил дебош. Завсегдатаям прощается и такое. В конце концов, сюда приходят не просто выпивать, а напиваться. Только все это не по моей части. Я не агрессивен, и мне не с чего озлобляться на ближний мир. Флиртовать я с нею тоже не мог, с какой стати?

Меня не выгоняли, мне не отказывали в обслуживании. Меня лишь не пропускали туда, где я видел надпись. По привычке выворотив глаза, я кое-как заглянул за приоткрытые створки дверей — то, что казалось мне прутьями решетки, было ячейчатой проволочной сеткой. Или они успели сменить решетку?

Пока моя охотничья сосиска разогревалась, я окинул взглядом стену, под которой мне предстояло ее съесть. Это была самая настоящая шахматная доска из белых и зеленых кафельных плиток. Пол под ногами колыхнулся, словно спящий кит в романе Жюль Верна. Я испытывал легкое тщеславие от моей любви к творчеству Марка Болана, за мое постоянство. И при этом с каждой секундой все отчаяннее убеждался, что никогда не смогу с точностью передать атмосферу и смысл места, где послышалось мне: «Get it On, Bang a Gong» и так далее. Кто-то уже пробовал это сделать, побывав здесь до меня, и сумел нацарапать всего четыре буквы — «T. Rex».

Гонг… Потолок. Продукти. № 184. Где ты, Барсук? Я тебя видел, директор. А Сермяга казав, що ты вмер. Даня говорил, что Барсук умер, а мы его видели. Это был его магазин. «Продукти № 184».

Суперфинал: удар гонга… Которого там нет. Но я его слышал.

29.08. — 03.09.2007

ФИОЛЕТОВЫЙ СВЕТ

Вымощенный булыжником спуск с перрона падает вниз, как расклёшенная бисерная штанина. Почему-то этот фрагмент до сих пор не заасфальтировали. Кто-нибудь из ныне живущих в другом месте соберет от силы несколько слов и скажет: «Зимой мы здесь катались на санках. Здесь была горка». А больше рассказывать нечего.

Не везде и всюду, но иногда под слоем асфальта скрывается булыжная мостовая, как головная боль под кожей в черепе протрезвевшего человека. Эти тайные камешки волнуют меня, и поэтому я с надеждой смотрю под ноги, если случается проходить отрезки улиц, запомнившихся мне своей брусчаткой.

Только у меня во дворе, уродливо переделанном изнутри, сохранились такие камни, но к ним я успел привыкнуть. А вот тот спуск (он же, кстати, и подъем) неизменно меня изумляет. Почему его не покроют асфальтом? Вероятно, это из-за того, что люди и машины ходят по нему совсем редко. Теперь к их услугам (я имею в виду людей) удобные ступеньки — там, ближе к вокзалу, где останавливаются пассажирские поезда. Нет, на эти выпуклые, неровные булыжники может завернуть разве что похоронное шествие, да и то либо во сне, либо по ошибке.

Не могу сказать, была ли там горка, по-моему, снега не выпало совсем — бесснежным вечером 31-го декабря одного из ранних 70-х годов казавшегося бесконечным десятилетия. Мальчику, едва разменявшему второй десяток, позволили надеть легкие туфли чехословацкого производства и оставаться в них, там, куда его приведут.

Взрослые зачем-то решили встретить Новый год не у себя, а в гостях у малознакомых людей из простонародья. Мне идти туда не хотелось, но и дома меня бы одного никто не оставил. Собственно, взрослая часть праздника почти полностью от меня ускользнула. Позднее я подслушал, что у двух тёток под столом стояла емкость с самогоном, и они ее всю на пару выпили. Я оказался в комнате с молодежью, явно не подходящей мне по возрасту. Два фраера недовольно перешептывались, мол, слишком до хуя предков, одни мамаши. А тут еще одиннадцатилетний рахитик мешает им ухаживать за дочерью хозяйки и ее подругой.

Они тоже что-то выпивали, но я не мог понять, где у них спрятано спиртное. Телевизор работал в комнате, где был накрыт стол. А юноши принесли с собой магнитофон на батарейках, какой-то обветренный с виду. Играл он негромко, но никто и не стремился танцевать в тесной комнатке с письменным столом.

Как ни странно, парни относились ко мне, сбитому с толку родительской блажью пятикласснику, даже добрее, чем девицы. Поглядывая украдкой, я пробовал определить степень их солидности. Брюки клеш, карманы горизонтальные — но самые заурядные на вид. Даже не на молниях. Волосы чуть длиннее обычных причесок. У одного усики и курчавые бакенбарды. Руки грубые — видимо, работают на заводе. От катушек с отогревшейся с мороза магнитофонной лентой пахло плохими духами. Курить они выходили на лестницу.

Музыку они принесли даже на мой малолетний взгляд довольно неподходящую. На двух стопятидесятиметровых катушках был записан «Концерт для Бангладеш». Посмеиваясь, пареньки (впрочем, мне они казались дяденьками) долго и нудно подматывали пленку к тому месту, где конферансье перечисляет участников концерта, чтобы девушки смогли оценить комизм произносимой им абракадабры. «Это он все вам с Людкой выговаривает», — шутил тот, что моложе, с более гладкими светловатыми волосами.