Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM Страница 6

Снаружи, в садах, целый день пели настоящие птицы, а внутри звучали трели механических соловьёв из Вены; порою из-за расшитых, тяжёлых от пыли портьер доносился жучиный стрекот, словно тиканье часов. В коридорах теснились резные шкафчики из уникальных пород деревьев с нежным, изысканным ароматом — атласного дерева, чёрного и тикового деревьев, камфорного дерева.

На тропинках старых садов, заросших травой и помеченных кипарисами, я видел бледную фигуру Бенедикты в парчовом платье, неестественно прямую, опирающуюся на руку сиделки. Как бы мне ещё раз привести её в мою стерильно чистую, с кремовыми стенами, комнату среди снегов? Эта головоломка не стала менее сложной из-за необычной нежности и скромного достоинства теперешней Бенедикты, которые пробуждали во мне наихудшие подозрения; я не понимал, каким образом из-за одной лишь перегруппировки фактов мог очиститься воздух, могла оправдаться она — да и я тоже. Смех, и только, для учёного, который верит исключительно фактам, разве нет? Мы сидели рядышком на белой постели, поедая целую гору клубники, и вглядывались друг в друга, стараясь расшифровать страницы палимпсеста.

— Понимаешь, — медленно проговорила Бенедикта, заглядывая мне в глаза, — мы вместе прошли через то страшное, что было в прошлом, убили нашего ребёнка, разошлись и ничему не придавали особого значения. Теперь мы сблизились, и нам больше нельзя бросать друг друга. Оцепенение прошло — ты начинаешь понимать, что я с самого начала любила тебя. Я искренне молила о помощи; но была во власти Джулиана — его власть надо мной началась ещё в детстве. Я любила его из страха, из-за всего того, что он сделал со мной. Это как ловушка из двух любовей — одна была извращённой и стерильной, а другая сулила целый мир, если бы ты вовремя понял, какая я преданная на самом деле, — и поступал бы исходя из этого. — Она наклонила голову, как усталая олениха, и прошептала: — Знаю, сказать легко. Наверно, это нечестно с моей стороны. Но ведь ты тоже был во власти Джулиана, и он мог убить тебя в любой момент, если бы не боялся навсегда меня потерять. Вот он и спрятался от меня в странной любви к девушке, которую ты называешь Ио, — скорее всего, это спасло нас обоих от его гнева, от его страшного немощного гнева, который он отлично умеет скрывать за своим спокойным красивым голосом.

Я долго молчал. А мысленно опять видел укрытые туманом заброшенные сады, побитые грязные киоски, стоявшие в ожидании людей, которым не было до них дела: суровые надгробия, украшавшие склоны Эйюба.

— Там похоронена твоя мать?

Бенедикта печально кивнула.

— Она почти не участвовала в нашей жизни. Ты ведь знаешь, она болела. В то время сифилис не умели лечить.

Назад, назад в прошлое.

— Ни к кому не было у Джулиана сильнее ненависти и нежности, чем к Матери. — Бенедикта лежала, после долгой разлуки, на моей руке и говорила тихо, торопливо, бесстрастно: моему мысленному взору представали (помимо золотистой головки) сожжённые солнцем горы и полуострова Турции, поднимавшиеся на фоне вершин Тавра. — Иокас был незаконным, его оставили нам эльфы взамен похищенного ребёнка; и ему никогда не давали об этом забыть. Он был уродливым, волосатым. Стоило ему заговорить, и отец молча открывал для него дверь в сад. А Джулиан улыбался — улыбался, и всё. — Мне не приходилось видеть Джулиана, но я отлично представлял его орлиную улыбку, желтоватую атласную кожу, глаза с тяжёлыми веками, как у дикой птицы. Ещё я как будто изнутри видел рассудок этих людей, запертых вместе в полуразрушенном серале; Турцию, которая была больше, чем Полис, с его архаичной утончённостью. Равнина, озеро, гора, голубые дни, закрытые абсидой. — После смерти мамы мы могли выжить, только ненавидя или боясь.

Вот так она не только вспоминала себя и не только пыталась вновь разобраться с тогдашними вопросами и ответами; это было больше, гораздо больше, всё, что только могло вместиться в контекст грубой нищей земли, коленопреклонённой, как верблюд в тени Арарата с его снежной шапкой. Внутренняя жизнь Бенедикты была неотрывна от Джулиана, внешняя — от Иокаса; одна была городом, натянутой тетивой мусульманской учтивости, другая — открытым простором, соколиной охотой. В чистом небе отражаются отдалённые лагеря на краю пустыни: там, под ночными звёздами, спят люди, балансируя между двумя вечностями — рождения и смерти.

Но не одни эти факты сыграли свою роль в их удивительной судьбе: столь же важно было и место. Я хочу сказать, что очень ясно видел крошечную фигурку самоуверенного Мерлина-старшего, который обходил базары в старом блейзере и шапочке яхтсмена, в высоких белых ботинках из лайки и с бриллиантовой булавкой в высоком воротнике: в маленьких, унизанных кольцами пальцах он небрежно держал хлыст. Позади него вышагивал великолепный кавасс — негр в одеждах из алой парчи и с кривой турецкой саблей, поднятой на плечо. Так это всё начиналось. Мерлин делал закупки для фирмы, которая в те времена сводилась к кучке разномастных складов с кожами, маком и саванами. Ну да, саванами! По мусульманскому обычаю хоронят без гробов, но в саванах, и это тоже не упустили голубые глаза простачка. (Может быть, об этом ему сказал коротышка Сакрапант?) По семь саванов на покойника; а те, что побогаче и починовнее, и вовсе ничего не жалеют, лишь бы заполучить самые великолепные ткани, какие только может предложить базар. Старый Абдула Хамид обычно заказывал сотни штук самого лучшего товара — китайского и дамаскского шёлка. Их отправляли в Мекку, чтобы спрыснуть водой из святого источника Зем-Зем. Таким образом, у покойника появлялся верный шанс попасть в Дженнет — мусульманский рай. Так что вскоре караваны Мерлина повезли мягкий груз. Но это было почти в самом начале, прежде чем Джулиан сказал о фирме: «У неё великолепная абстрактная красота, Чарлок, у нашей фирмы. Мы ведь не владеем всем тем, чем манипулируем, — разве что людьми, и то до некоторой степени. Наш продукт — телеграммы, договоры, одни только символы. Если вам нравятся шахматы, „Мерлин” вам тоже понравится». Сам он тоже любил всякие игры. Легко вообразить его на борту принадлежащей фирме белокрылой яхты, которая стоит на якоре в каком-нибудь греческом проливе, где вода гладкая как зеркало; он сидит в глубоком молчании перед тремя прозрачными плексигласовыми столами, ведя, скажем так, трёхмерную игру. До чего же красивые метастазы, если можно так выразиться, дали маленькие турецкие склады, создав вторичные раковые опухоли в лёгких, в печени, в сердце великих столиц. Джулиан подолгу молчал, и можно было видеть, как кольца дыма от его сигары медленно поднимались в лунное небо.

— Но, Бенедикта, как же насчёт вздора о сиротстве и об остальном…

— Это придумал отец, чтобы обойти какой-то сложный турецкий закон о налоге на наследство.

— Но он говорил с таким чувством.

— С чувством! Иокас много лет лелеял в сердце убийство Джулиана. Но, подавляя свою ненависть, он стал очень милым человеком; в конце концов даже сумел полюбить Джулиана. А вот Джулиан никогда не любил его, никогда не мог полюбить и никогда не сможет. Джулиан любил одну меня. Одну меня.

— А твоего отца?

— И моего отца!

Это было произнесено с таким ядом, что я немедленно осознал всю глубину ненависти между Мерлином и Джулианом.

— Джулиан не позволял мне любить его, наоборот, заставлял ненавидеть — и в конце концов вытеснил его. У него были на то свои причины, у Джулиана.

— Вытеснил Мерлина?

— Да. Так же, как и мою мать.

Она замолчала, и надолго; я слышал её тихое дыхание, однако теперь оно было спокойным, ритмичным и сильным.

— Нэш всегда говорил, что не может быть настоящей зрелости без прочувствованного сострадания к человечеству, к людям. У Джулиана этого никогда не было — только печаль, чудовищная печаль. И не из-за отца. Он сам хищник. Что мне было делать между ними — не имея ни с тем ни с другим простых человеческих отношений? Мне даже не хватало смелости показать свою симпатию к Иокасу, я почти не говорила с ним. Знаешь, Феликс, они все по своей сути убийцы. Я не знала, кто кого убьёт, — правда, Джулиана довольно долго не было с нами, пока он учился. Если они встречались, то на нейтральной, так сказать, территории, обычно на каком-нибудь забытом курорте с минеральными водами, например в Смирне или Лутраки. Там каждый был со своей компанией и останавливался в своём отеле. Выжили они, очевидно, благодаря вооружённому перемирию — очень по-турецки, правда? Официальный обмен ничего не значащими подарками. Потом обмен мнениями, возможно, в специальном поезде на турецкой границе. Вот и всё. В дальнейшем очень пригодился телефон, отпала необходимость во встречах, и ненависть даже немного спала.

— Но вы были любовниками.

— Всегда. Даже потом. Находили способы встречаться.

Тем временем я прибавлял к её рассказу данные из больничной картотеки — сколько успел вычитать. Нетрудно было представить двух ребятишек в укромном уголке пропылённого дворца среди потускневших зеркал в щербатых позолоченных рамах. Джулиан со смуглым напряжённым лицом, с горящими маниакальной сосредоточенностью глазами, с ослепительно-белым оскалом. У обоих в руках по тяжёлому серебряному подсвечнику с полным набором зажжённых розовых свечей. Так они вставали друг перед другом, обнажённые, как соперники в обрядовом поединке или восточные танцоры. Возможно, среди нагромождения теней в комнатах с высокими потолками или на винтовых лестницах всем, кто их видел (а однажды видел и сам Мерлин), они казались роскошными птицами с плюмажами, будто исполнявшими замысловатый танец, не пропуская ни одной сложной фигуры. Они стряхивали друг на друга горящий воск, делали выпады и парировали удары, шипением отвечали на ожоги желтоватой пены раскалённого прибоя. Чему ещё им стоило учиться? Ещё не вступив в пору зрелости, они уже успели научиться и разучиться тому, что разрушило их психику, ибо толкало вперёд, когда они ещё не были к этому готовы. Неужели люди, ответственные за этих детей, не думали об их взрослой сексуальной и эмоциональной жизни, вынудив вечно жить фантастическими сексуальными излишествами? Не дав надежду на освобождение?