Ицхак Мерас - На чем держится мир Страница 6

— Я ж любил тебя… Мое дитя растишь…

— Молчи! — ответила она. Медленно оглядела его с головы до ног. Юозукас, бывает, провинится и тоже так стоит: руки опустит, ноги сдвинет и голову набок.

— Когда уйдешь?

— Да дня через два, а может, и раньше.

Она показала ему на диван и пошла запереть дверь.

— Погоди, — сказал он, — может, лучше не в доме, а? Может, в сарай пойти?

Отыскала в прихожей старое пальто, платок, еще что-то.

— Идем.

На дворе осмотрелась. Никого. Ни живой души. Он бросил одежду на ровно сложенную поленницу. В темноте снова оживился.

— Слушай… Может, останешься? А? Она молчала. — Что ни говори, а баба ты ладная! Не ста-а-ре-ешь… Да и я еще не женат. Ну?

Потянул ее за руку:

— Вспомним, а?

— Пусти…

Она выдернула руку.

— Ну, ну! Ты теперь на коне. Твоя власть, а я — бродяга бездомный. Может, в ноги бухнуться? Он обнял ее:

— Неужто я чужой тебе? Или обнимал не так? Она с силой оттолкнула Антанаса и вышла из сарая.

— Ну, ну! — услышала вдогонку.

Что-то подступало к горлу, подымалось все выше и выше. Она вбежала в комнату, села на пол, там, где постелила себе, и чувствовала, что сейчас заплачет.

На кровати зашевелился Римукас.

— Я боюсь один, — тихо сказал он. — Ты так долго не приходила.

Слова не могла вымолвить. Зачем она взяла ребенка?

— Они еще нескоро вернутся? Она молчала.

— Теперь ты будешь моя мама?

Протянула руку, погладила его белые волосы и с трудом проговорила:

— Спи…

Он лег, укрылся и затих.

Она еще боялась признаться себе, что не приведет Юозукаса, не ходить ему в школу еще по крайней мере год, пока этот не подрастет немного.

Что-то подымалось, подступало к горлу. Она ткнулась в подушку и всхлипнула.

— Нет! — сказала она.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ее неотступно мучила одна и та же мысль: «Зачем я пошла в деревню?»

Эта мысль точила, грызла и не давала покоя. Снова цвели липы. Их желтый запах перебил черную вонь пожарищ, неистребимую, стойкую, как смрад над болотом. Что человеку прежде всего надо? Поесть.

«Он небось голодный, мой мальчик. Зачем я пошла в деревню?» Не уйди она, все было бы иначе. Может быть, хотя трудно сказать… Что, не нацепили бы на евреев желтые звезды? Что, не загнали бы в лагеря, мужчин — отдельно, женщин с детьми и стариками — отдельно?

Нет, нет! Ничего бы не изменилось, разве ей одной сладить?.. Нет. Но мальчика она бы оставила при себе, как оставила сына нотариусов. Она бы кормила его: такому мальчику — всего год, как в школу ходит, — такому человечку растущему первым делом надо поесть.

Если бы она не ушла в деревню! Если б хоть дождалась воскресенья, как обычно. А то ведь ушла в субботу, захватив с собой Римукаса. Думала с Ятаутене посоветоваться.

А на воскресенье — война.

Хотела сразу же обратно бежать. Да не пустили ее. Здесь как-никак было двое детей, а там, в городе — один только мальчик, и с отцом, с матерью.

Но когда вернулась, было уже поздно.

Искала, везде искала их — только где уж там найдешь, если им всем велели нашить желтые звезды (почему — желтые и почему — звезды?), отделили мужчин и угнали за город, в лагерь. Что это такое — лагерь? Ее мальчик небось голодный. Она поселилась в покинутом доме при кузнице.

Ей рассказывали: до того, как согнали в лагерь, здесь жили ее хозяева с мальчиком.

Собрала все, что было у нее: краюху хлеба, шмат сала, два яйца, надергала в брошенном огороде моркови, круглой, гладкой, сахарной, с тупыми концами.

Только придя на место, увидела, что такое лагерь. Одинокая усадьба, обнесенная проволокой-колючкой. Большая клетка, где не звери, как в цирке, а люди. И люди эти отмечены желтыми латками, чтобы их не путали с прочими.

Она зашла с поля, подкралась к изгороди, где не видно было часовых, присела в крапиве, не чувствуя, как жалит босые ноги, и увидела своего мальчика.

Она тихо окликнула его.

Он удивленно озирался, пока не столкнулся с ней глазами.

Рожица осунулась, уже не лукавая, только почернела вся, — может, загорел на солнце?

Она вытянула руки, и он бросился в ее объятия, только оба наткнулись на проволоку: она — руками, а он — лицом.

— Ты нашла… — тихо шептал он, вцепившись в изгородь, прижавшись к шипам. — Видишь… пришла… Я тебя все время ждал…

Она развязала узелок.

Отламывала грубо молотый ржаной хлеб и просовывала ему по кусочкам через изгородь.

Десятки глаз смотрели на них, и она поняла, что принесла слишком мало. Одному ему.

Она старалась не видеть остальных, хотя их глаза так и кололи. Не видеть. Все равно у нее больше нет. Достала морковку, самую крупную. Протянула ему, но тут же отдернула, стерла землю ладонью и протянула снова. Он схватил обеими руками, откусил, и стал мелко-мелко жевать, а глазенки блестели, и желтый морковный сок стекал из уголка рта.

В этом исхудалом почерневшем личике, в этих блестящих глазах, в иссохшем теле мальчика было все ее материнское молоко, была половина материнского тепла ее рук.

Потом она убежала.

— Я приду… приду… — пообещала мальчику. Она бежала, не глядя под ноги. Зачем только она пошла в деревню… Господи!.. Она все оборачивалась и видела большую клетку из колючей проволоки. И людей в этой клетке, и своего мальчика. Надо было спешить.

Перебралась через канаву с водой, вязкую, глинистую, и устремилась по дороге. Надо спешить. В деревню. Привести Юозукаса и Римукаса. Теперь нельзя врозь. Если люди в клетках из колючей проволоки, то врозь уже нельзя.

Сейчас ей не дает покоя мысль: «Зачем я пошла в деревню?» А вдруг потом будет снова терзаться: «Почему я тогда не пошла в деревню?»

Она бежала, потому что надо было спешить.

Она приведет детей из деревни, потом пойдет выручать своего мальчика. Будет просить, в ноги бросится, и его отдадут. Зачем он им? Худой, с почерневшей рожицей и горящими глазами?

Навстречу ехал велосипедист.

Она посторонилась, но велосипед остановился, человек слез на дорогу, высокий, плечистый.

— Куда тебя нелегкая несет? Она подняла голову.

— Может, уже и знать не хочешь, а? — снова спросил Антанас.

Белая повязка на рукаве; за спиной — немецкая винтовка.

— Не у них ли была? А? Ты, видать, совсем объевреилась! — Он осклабился. Она молчала.

— Такая баба! В зеркало на себя глянь. Тебе пожить бы хоть раз. Пробегут годочки, не вернешь. Небось только клеть и можешь вспомнить, больше нечего. А?

Он был пьян и речист.

— Где живешь теперь?

Она сказала.

— Загляну, может, как-нибудь, а? Жди! С подарками, не бойся. Колечко там с камешком или серьги. Золотые!

Лучше случая не придумаешь. Надо только упросить его. Снова просить, как когда-то. Надо… Зачем им мальчик, худой, почерневший. Кому понадобился?

Она подошла поближе и уже было раскрыла рот, но тут он глянул сверху вниз, как всегда, и бросил:

— Жалко тебе их, что ли? А тебя когда-нибудь жалели? Ну?

Увидела стылые глаза и холодное лицо. Как тогда, возле усадьбы, когда на коленях ползала, обняв его ноги. Свежее, холодное лицо.

Нет, не надо его просить.

Лучше любому немцу поклониться.

Лучше немцу! И поклонилась.

Только сперва детей из деревни привела. А то, не ровен час, потом будет грызть и грызть себя, терзаться от мысли: «Почему я не пошла в деревню?» Когда люди в клетке, нельзя быть врозь.

Привела детей и отправилась на поклон к немцу.

Долго ходила по разным зданиям, долго пороги обивала, пока допустили ее к коменданту города.

Она стояла перед большим столом на слоновых ножищах, но стояла далеко, у самого порога. Немца совсем не видела, только широкий жгучий шрам на правой щеке.

— Вас? Вас виллст ду?

Ему было ужасно смешно. Даже слезы выступили на глазах. Поманил ее пальцем, приглашая поближе. Потом подошел сам, оглядел ее всю, улыбаясь. Не слушая, что она говорит, сказал:

— Ах, зо!

Двумя надушенными пальцами приподнял ее подбородок, затем похлопал по круглой щеке. Посмотрел на ясные синие глаза, на тяжелую косу, уложенную на голове, и высокую грудь.

Он хлопнул в ладони, и явился еще один.

— Скажи ей. Я не любитель молодого вина. Скажи, мне нравятся женщины в соку. Зрелые! — Он легонько щелкнул пальцами. — Если даже чуточку перезрелые, тоже ничего… В эту пору и вишня слаще.

Она смотрела на немца, а грудь вздымалась высоко и часто, ловя ускользающий воздух.

— Скажи ей, пусть придет вечером… убрать в квартире.

Лучше немцу…

Она снова почувствовала мальчика в своих объятиях, как тогда, у реки, когда в кустах мелькнула лукавая рожица, когда он выскочил, весь мокрый, и прижался, обхватил ее шею посиневшими руками, а она сидела, плакала, и рука не подымалась шлепнуть его.