Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду Страница 6

И все-таки, нас можно понять. Многие просто беспричинно счастливы, потому что молоды и талантливы. Нестеров же частенько болеет и очень остро чувствует прелесть каждой полноценной минуты. Миша Болотов всю жизнь рос без отца, и мы с трудом отучали его сокрушаться чисто по-женски по каждому пустяку и декламировать: «Господи, боже мой…» когда надо, и когда не надо. Поэтому он просто рад, что попал в хорошую мужскую компанию, где ценят хлесткое слово и дают проявить характер.

День показался длинным, и даже долгожданная тренировка прошла вяло, и тяжело…

Сижу опять за малиновым столом и считаю курсовой. Восемь часов вечера. Весь стол завален книгами. Как говорит мой друг: «Списывать у одного — плагиат, у нескольких — компиляция, у многих — эрудиция». Раиса Петровна поглядывает на меня с тоской: когда-то я это все прочитаю, чтобы сесть и немножко поболтать.

Подружки хозяйки, приходя в гости и застав нас с Татьяной в трудах и заботах, обычно начинают сокрушаться, жалеть и называть молодцами. Мы их в это время почти не слышим, потому что все это мелочи. Что-то вроде черты под словом. Налицо еще одно отличие квартиры от общежития, где все мы одинаковые, делаем свое дело, не выясняя его значимости. Если бы древние строители пирамид знали, что их творения потянут на одно из чудес света, они бы еще не таких гор наворотили.

Татьяна где-то задерживается, я бы даже сказал: куда-то запропастилась. Где может ходить человек в восемь часов вечера — не ясно. Работа моя движется с трудом, мысли перебегают то, вон, на египетские пирамиды, то еще куда подальше, как распряженные лошади: а воз все на месте. Привык я уже работать не один… Скоро уже темнеть начнет… да что там говорить.

Беру сигареты, выхожу на тихую улицу и вдыхаю свежий воздух. Хотя на улице и сыровато, но вечер сегодня отличный. Осень с бесхозяйственной щедростью выплеснула все свои оставшиеся краски, ублажая людей, способных использовать подобные вечера по назначению. Ну а тех, кто упустил весну и лето, такие подарки наводят только на бестолковые размышления о том, что недурно было бы разделить с кем-то это очарование, окунуться в бело-розово-синеющее небо парой лебедей, слиться с грубоватой зеленью соснового бора, взявшись за руки, и так далее. А некоторые в это время могут задерживаться на сколько им заблагорассудится.

Из-за угла медленно появляется сосед, живущий за стеной. Судя по всему, его мысли движутся совсем в другом направлении, чем этого желала бы природа. Я с тоской ощущаю вокруг его головы очередное бледное кольцо замыкающихся друг на друге проблем. У этого человека своеобразный дар сгибать любой вопрос в петлю. Уж с кем сливаться с природой — только не с ним. Мне очень хочется нагнуться за палисадником и шмыгнуть во двор, но я этого, к сожалению, делать не умею. Сосед, заметив меня, спешит поздороваться, а я готовлюсь к встрече с жизнью, как он ее понимает.

— Подселила? — говорит он, когда мы садимся на скамеечку под окнами. Соседа зовут Григорием Филипповичем, ему тридцать лет. Он на десять лет старше и, значит, умнее.

Я молчу.

— Раиса — она еще та язвочка, — продолжает он. — Они вдвоем тебя теперь скрутят, это уж точно.

— Не зуди, пожалуйста. Чего ради они меня будут скручивать? Да и чего в студенчестве не бывает.

— Да, студенчество… Завидую.

— Чему? — спрашиваю я.

— Походы, книги, литературные общества… весело было.

Изумительная по своей свежести мысль. По-моему, еще не родился человек, который сказал бы, что плохо, мол, мне было, когда я был молодым и холостым, и как мне теперь хорошо становится с годами. Однако пункт о литературных обществах мне почему-то не нравится.

— Студенческая жизнь — это в первую очередь труд, — цитирую легендарный лозунг.

— В работе-то вся и прелесть, — он жует папироску, жертвенник, вроде как родственная душа. — Когда у тебя появится много свободного времени, ты поймешь, что боролся ты не за это.

— Сколько я ни знал семейных людей, ни одного еще свободное время не измучило.

— Семья — семьей, но этого мало.

— А что ты еще хочешь?

— Мужчине нужно дело.

Я почти понимаю его, но не совсем.

— А чем ты сейчас занимаешься на работе? — интересуюсь я.

— Пишу инструкции.

— А для чего?

— Так надо, — он долго, до слез зевает. — Наверно.

— «Походы, книги, литературные общества…» При твоей былой предприимчивости такое отсутствие всякого интереса более чем странно.

— Ничего странного. Обычное познание собственных границ. Молодые годы — фонтан иллюзий и миражей. Теперь их у меня нет совсем.

Человек он, конечно, опытный и много повидавший, как каменный истукан на пустынных островах. Правда, у меня сложилось мнение, что заядлыми пьяницами становятся обычно люди, которые в прошлом были абсолютными трезвенниками. Борьба и единство крайностей.

— Интерес, брат, его кормить надо, — Григорий Филиппович, кажется, просыпается. — А пока что использую я сам себя на пятьдесят процентов.

— То есть?

— Вот сижу на работе и знаю, что мог бы сделать в два раза больше. Только никто этого не требует. Все, что нужно, я делаю, и все довольны.

— Реализовать свои способности тоже, говорят, не просто, — вставляю я.

— Дело не в этом. Для выявления способностей нужны условия. Чтобы расти как инженеру, нужна сложная техника, чтобы раздвигать масштабы работы, нужно двигаться по служебной лестнице, — Григорий Филиппович даже оживился. — Сложной и меняющейся техники у нас нет, а служебная лестница заранее размечена. Через двадцать лет я буду старшим инженером, через тридцать лет — замом и так далее.

— А ты увольняйся, ищи работу с перспективой.

— Не могу: очередь на квартиру скоро подойдет.

— Ну потом уволишься, как получишь.

— Квартира-то ведомственная, уволишься — отберут. — Интерес к беседе у соседа начал медленно затухать. Мне становится не по себе.

— Тогда начни работать, как вол.

Он, как конь, размахивает головой.

— Я что, лучше всех? Ты хочешь, чтобы я всех друзей потерял?

— Ну… тогда напейся до состояния мешка.

— Тоже не могу, — Григорий Филиппович вздыхает. — Жена развод даст, это ей раз плюнуть.

— Вот что. Живи тогда женой, ходи на рыбалку, купи машину…

— Это все развлечения, а мужчине надо дело, — он щупает себя за нос, — дело надо.

Круг замкнулся. Мне становится грустно. Я мысленно стараюсь отпихнуть от себя всю эту свору проблем. Ведь, если рассудить формально, я, учась, борюсь за то, что имеет он. Я не знаю производства, а вот такие «просветители» прямо по рукам бьют. И безысходность-то у него какая-то липкая, достоверная. В конце концов, получается так, что каждый имеет то, что он заслуживает. Какой, однако, вечер испорчен. Я закуриваю.

— Вообще-то говоря, Григорий Филиппович, я хотел бы от тебя услышать не это. Дело, о котором ты мечтаешь, — это, по-моему, удел молодых.

— То есть?

— Мы этим летом работали в тайге: валили лес, строили. Так вот, кто помоложе, тот шел пилить и таскать сосну. Причем каждый норовил за комель ухватиться. За день натаскаешься — руки, ноги гудят, зато куча леса до небес. Удовлетворение полнейшее, потому что результаты труда — вот они, только глаза подними. А вот опалубку под бетон у нас делали ребята постарше, те, что пришли в институт после армии. Молодежь на эту работу не загонишь — сложно, ответственно, терпение требуется. А те, что постарше, — они понимали, что это нужно делать, и делали. И удовольствие от работы у них было другого рода.

— Ты что, считаешь, что мой подход к делу незрелый?

— Так получается. Должно же быть в деле еще что-то, кроме престижности…

— Зарплата.

— …скажем — красота.

— Какая красота?

— Красота дела — это точность, широкий захват, качество, я бы сказал — скрупулезность, исчерпанность, четкость…

— Ну-у, наговорил. Ты просто теоретик и не знаешь жизни, — подытоживает Григорий Филиппович. — Кстати, жить только женщиной нельзя. Она сама тебе это не позволит. Смешные они все — бабы.

— В чем?

— В принципах, в начинаниях, в желаниях. — Он некоторое время молчит. Потом снова закуривает. — Извечная и недосягаемая мечта всех мужчин — любить женщину без оглядки. И большая глупость. Хотелось бы, конечно, в лице женщины видеть существо, которому можно доверить все, включая тонкие душевные места, и погреться этим доверием. Однако впоследствии почему-то оказывается, что она тебя и любила-то за то, что не подозревала о существовании этих самых тонких мест. Смешно.

Я вдруг слышу шаги, вижу приближающуюся Татьяну и, неожиданно для себя, встаю. Потом соображаю, что это зря, но делать уже ничего не остается, и я прощаюсь с Григорием Филипповичем. Тот поглядывает на меня с каким-то отвратительным пониманием.