Янка Брыль - На Быстрянке Страница 6

От этого слова мешок, показалось Толе, стал еще меньше, съежился. Хлопцу не приходилось видеть, да и слышать, чтоб кто-нибудь обдирал на каравай: обычно люди пеклюют. Раньше — только богатые, сегодня — у них в Потребе, пожалуй, все. И как тут брать мерку из этого жалкого мешка, да еще зная о его высоком предназначение?.. Не взял бы, и при Иване не взял бы, да Мякиш рядом торчит, почесывается, смотрит то на свои мешки, то на «начальника».

Толя растерянно и виновато поглядел на тетку.

— Не надо мерки, — тихо, неожиданно для самого себя, сказал он, покраснев. — Давайте, я поставлю его сюда.

Он успел еще по-мальчишески порадоваться, что ни мельник, ни Мякиш ничего не заметили, а тетка только собралась поблагодарить хлопца, как на пороге опять показалась сутулая фигура дядьки Антося.

— Подождем, Иван, пускать, — сказал он. — Воды тем временем прибудет больше: быстрей пойдет. А ты, брат, иди домой.

— Почему? — удивился Толя.

— «Почему», «отчего»… Я, думаешь, не слышал, как он тебя просил что-то там прочитать? Иди. Коли написано, так прочитать надо.

Это — о диссертации, которую вчера показывал Толе Максим.

— Ну, а вы? — спросил парень, нерешительно намекая на недомогание старика.

— А что я? Так ты им уже и поверил, что я никуда не гожусь.

— Ну, отдохнули бы, дядька Антось.

— Э, отдохну я, брат, как та лошадь — в горшке у татарина. Иди. А то ведь завтра едете.

Толя, давно привыкший слушаться старика, как отца, не стал больше противиться. Тем более что тот напомнил ему о работе Максима, которую ему и самому хотелось, да и следовало прочитать.

И он пошел в хату.

Это была объемистая рукопись, в течение двух лет не раз переписанная и снова исчерканная, со вставками на полях и на обороте страничек, с таблицами и диаграммами, то раздражавшими Толин глаз пестрым множеством цифр, то тешившими его нежными красками акварельных рисунков.

Рукопись лежит на полотняной скатерти, раскрытая на тридцать седьмой странице, над которой, подперев кулаками подбородок, сидит задумавшийся Толя…

Работа Максима интересна. По крайней мере, если по совести, — так казалось Толе сначала. Чего стоил один эпиграф — из Ломоносова, где сильными и полными обаяния словами давно минувших времен говорилось об охране лесов — одной из насущных задач нашей современности. У Максима речь шла о белорусских лесах, сильно пострадавших от войны, о новых, послевоенных насаждениях в так хорошо знакомой Толе, их, партизанской, пуще, о соснах, поврежденных низовыми пожарами, и о лечении их соответствующим уходом. Новый способ этого ухода и был темой работы Максима. Сквозь деловое, строгое течение тщательно отшлифованных фраз пробивалось горячее чувство к родному лесу, которому еще партизаном Максим решил посвятить себя полностью, на всю жизнь, по-своему, совсем по-иному продолжая дело отца-плотогона и деда-лесника.

Однако после этой вполне понятной для Толи прелюдии пошли таблицы — вычисления, цифры…

И вот Толя уже ничего этого не видит, он глядит поверх стола.

Там, напротив, окно, а между ним и столом, на чурбачках и прямо на полу, стоят высокие цветы в вазонах. Солнце ярко светит, и под лучами его, кажется, можно разглядеть, как по прозрачным зеленым листьям и стеблям струится сок.

Толя уже не замечает и этого, всецело захваченный своими мыслями.

Было только одно в комнате, что он видел, на что то и дело поглядывал. Более того, он все время чувствовал, как оттуда, слева, на него смотрят чуть прищуренные глаза и, казалось даже, вот-вот послышится голос:

— Читал бы ты, Толя. Ну и чудак! Максим там волнуется, что ты скажешь, а ты… И правда, что ты скажешь, когда он приедет со станции?

Вслед за голосом вот-вот послышится и смех…

Толя опять оборачивается и смотрит на стену.

Портрет невелик, в две почтовые открытки, красиво окаймлен темно-вишневой тонкой рамочкой, видно, Максимовой работы. Люда склонила немного вперед и набок голову, чуть заметно прищурила черные глаза, а губы приоткрылись в невольной улыбке. Это была не профессиональная улыбка артистки с открыток, что выгорают на солнце в окнах книжных киосков, и не заученный оскал великолепно завитой и еще более довольной собой мещаночки с витрины фотоателье. Первокурсница Люда Нагорная, все еще простенькая деревенская девушка, прищурилась, так как чересчур любезный фотограф бесцеремонно слепил ей в глаза лампой. А так как тут же, рядом с фотографом, стояли подружки, девушка под взглядами их и улыбками не могла не улыбаться, не могла придать своему лицу тот смешной, напряженный вид, который так часто портит фотографии. Словом, портрет удался. Люда совсем такая, какой она бывает, когда смотрит на Толю и хочет сказать… Ну, хоть бы, как теперь, что напрасно он не читает, а думает.

Нет, не напрасно!

Да в конце концов, Толя не рассуждает, хорошо это или плохо, что он, кое-как дотянув до конца второй главы диссертации, постепенно, совсем незаметно, со страниц рукописи перекочевал в свое прошлое. Парень смотрит на портрет, и ему хочется с ним заговорить.

— Ну, вкусно, а? — шепотом, с улыбкой бормочет он. — Ведь это же я сама сварила!

А за словами — воспоминания.

…Весной сорок четвертого года Толя однажды испытал большую радость.

Майской ночью, когда небо было затянуто тучами и не светила луна, разведка наскочила на засаду. Вражеская стрельба поднялась сразу со всех сторон, и ребята вырвались из кольца занятых полицаями хуторов, как и раньше это случалось, с «музыкой». Отстал только «редактор», который и в ту ночь поехал с разведкой «за материалом». Один Толя услышал отчаянный крик Максима:

— Ра-нен!

И вот тут-то и произошло то, что такой радостью наполняло Толино сердце: самый младший из разведчиков, он вернулся назад — туда, куда достигал полицейский пулемет, где на сырой, только что засеянной земле Максим выбирался из-под убитой Ляльки. Пули визжали возле Толиных горячих щек, голова, кажется, сама дергалась то в одну, то в другую сторону, а Толя соскочил с Сивого, подсадил на него Максима, а сам по-ребячьи неразумно, не ложась, с колена, но весело, в два-три приема, выпустил в бобиков весь автоматный диск.

— Ты поезжай! Смотри, Сивый, неси его, не сбрось! Я сам! Я сам!.. — чуть не кричал он в хмельном упоении боя.

А потом он почуял подмогу. С кладбища на взгорке, время от времени выступавшего из темноты при свете полицейских ракет стеной высоких сосен, заговорил партизанский пулемет. Толя догнал Максима и все бежал по мягкой, глубокой пашне, гоня Сивого перед собой.

— Я сам, я сам, — повторял он, хотя стрелять больше было нечем.

В Щёнове, ближней деревне, куда они перемахнули через холм по свежевспаханной земле, Толя в первый раз делал перевязку, обматывая широкую окровавленную грудь Максима бинтами его, своего и еще двух индивидуальных пакетов.

Когда рассвело, они были уже на пароме, вокруг как-то особенно ласково плескалась вода, и по обоим берегам Немана в сквозном еще, под молодой листвой, лозняке соревновались соловьи. Вокруг было очень тихо. Даже чужая, незнакомая щёновская лошадь, запряженная в повозку, и Толин Сивый фыркали и переступали на досках парома с осторожностью. Максим совсем затих и, закрыв глаза, без пилотки на черных кудрях, лежал высоко на белой щёновской подушке, уже не глядя в небо. И страшно стало за него, и нельзя было спокойно вспомнить, вновь, как наяву, услышать недавние слова друга: «Учиться будем, Толя! Э, как мы будем учиться!..»

Когда они отправляли Максима на еще таинственный для Толи лесной аэродром, комиссар Аржанец, всегда спокойный, рассудительный, шел рядом с повозкой, как хозяин, держась сильной рукой за грядку, точно стараясь притормозить воз на глубоких выбоинах, и говорил:

— …Хлопец, так же вот, как и ты, не стонал. Это я видел еще перед Новым годом, когда мы ездили «сброс»[1] забирать. Хлопец не из нашей бригады. Ранен тяжело, от саней к самолету несут. Мать сбоку идет, плачет, известно: «А куда же ты, сынок, куда ж мне тебе написать?» А тот с носилок: «Пиши, мама, просто: Москва, Кремль, товарищу Перепечке». Все смеются, и он смеется, шельмец… Ничего, Максим. Отлежишься там, как у родной матери, а потом уже не по воздуху, не ночью, а низком, в светлом вагоне приедешь. Учиться будешь. Кто что, а ты — натура свое возьмет — лес будешь изучать. Смотри, как он светится! Как он шумит!.. Левей немного, Антось Данилович, там, кажется, дорога лучше…

Когда дядька Антось вернулся с аэродрома, стало и спокойнее за судьбу того, кто уже где-то далеко за фронтом, на Большой земле, и в то же время пусто без Максима, и как-то по-новому тепло от чувства еще большей близости к деду, тетке Марыле и Людочке.

Однажды, уже совсем накануне освобождения, Толя завернул в семейный лагерь бригады и привязал коня у землянки Нагорных.