Жузе Агуалуза - Продавец прошлого Страница 6

— А этот муадье[21] что тут делает?

— Это один из моих прадедов, — ответил альбинос. — Мой прадед Фредерик, отец моего деда по отцу.

Этот человек разбогател в XIX веке, поставляя рабов в Бразилию. Когда торговля прекратилась, купил имение в Рио-де-Жанейро и прожил там долгие и счастливые годы. Будучи уже глубоким стариком, вернулся в Анголу, с двумя дочерьми, близнецами — как две капли воды, еще молоденькими девушками. Злые языки тут же стали поговаривать что-то там относительно невозможности отцовства. Старик с ходу развеял слухи, обрюхатив служанку; на сей раз он ухитрился проделать это так, что у нее родился мальчик с точь-в-точь такими же глазами, как у родителя. Даже страшно было смотреть. Висящий здесь портрет — работа кисти одного французского художника. Анжела Лусия спросила, нельзя ли сфотографировать портрет. Затем попросила разрешения сфотографировать его, моего друга, усевшегося в огромное плетеное кресло, привезенное из Бразилии прадедом-работорговцем. Позади него, на стене, тихо угасал последний вечерний луч.

— Такой свет, как этот, — поверите ли? — бывает только здесь.

Она сказала, что может узнать некоторые места на планете по одному только свету. В Лиссабоне в конце весны свет зачарованно льется сверху на ряды домов, он белый и влажный, слегка солоноватый. В Рио-де-Жанейро в то время года, которое тамошние жители интуитивно считают осенью (по поводу чего европейцы презрительно замечают, что это всего лишь игра воображения), свет становится еще более мягким, с шелковистым отливом; порой к нему добавляется влажная пепельность, окутывающая улицы, а затем медленно, печально оседающая на площадях и в садах. Ранним утром на затопленных водой пространствах болот Мату-Гроссу голубые арара пересекают небо, стряхивая с крыльев сияющий и медленный свет, который постепенно опускается на воду, усиливается и разливается вокруг, и кажется, что поет. В лесу Таман-Негара, в Малайзии, свет представляет собой жидкое вещество, которое прилипает к коже и обладает вкусом и запахом. В Гоа он шумный и резкий. В Берлине солнце всегда смеется, по крайней мере, начиная с того мгновения, когда ему удается пробить облака, как на плакатах экологического движения против атомной энергии. Даже в самых невероятных небесах Анжела Лусия обнаруживала проблески, заслуживающие спасения от забвения. До того как побывать в скандинавских странах, она считала, что там, в нескончаемые зимние месяцы, свет существует только в теории. Так нет же — среди туч порой вспыхивали длинные просветы надежды. Она проговорила это и встала. Приняла театральную позу:

— А в Египте? В Каире — вы уже были в Каире, рядом с пирамидами Гизе? — Она воздела руки к небу и продекламировала: — Свет падает — великолепный, такой резкий, такой яркий, что, кажется, оседает на предметах, наподобие какого-то сияющего тумана.

— Это Эса! — Альбинос улыбнулся: — Узнаю его по эпитетам, так же как смог бы узнать Нельсона Манделу по одним только рубашкам. Смею предположить, что это заметки, которые он вел во время путешествия в Египет.

Анжела Лусия присвистнула от восхищения; захлопала в ладоши. Значит, это правда, будто он прочитал португальских классиков от корки до корки — всего Эсу, неисчерпаемого Камилу[22]? Альбинос закашлялся, смутился. Увел разговор в сторону. Сказал ей, что у него есть друг, фотограф, как и она, и что он, также как и она, много лет прожил за границей и недавно вернулся в страну. Военный фотограф. Не хотела бы она с ним познакомиться?

— Военный фотограф? — Анжела испуганно взглянула на него: — Какое это имеет ко мне отношение?! Я даже не знаю, фотограф ли я. Я коллекционирую свет.

Она вынула из портфеля пластмассовую коробку и показала альбиносу:

— Это моя коллекция сияний, — сказала она, — слайды.

Она все время носит с собой несколько экземпляров, разнообразные виды сияния, собранные в африканских саваннах, в старых городах Европы или в горах и лесах Латинской Америки. Свет, зарева, слабые огни, заключенные в пластмассовые рамочки; этим она собирается подпитывать душу в сумрачные дни. Она спросила, есть ли в доме проектор. Мой друг ответил «да» и отправился за аппаратом. Несколько минут спустя мы очутились в Кашуэйра, небольшом городке в Заливе Баия.

— Кашуэйра! Я приехала в старом автобусе. В поисках пристанища немного прошла пешком с рюкзаком за плечами и набрела на небольшую пустынную площадь. Вечерело. На востоке собиралась тропическая гроза. Солнце цвета бронзы катилось близко к земле, пока не натолкнулось на вон ту огромную стену черных туч, за старыми колониальными особняками. Драматическое зрелище, вы не находите? — Она вздохнула. Ее кожа излучала свет, в чудных глазах стояли слезы. — И тогда я узрела божий лик!

Философия Геккона

Вот уже которую неделю я наблюдаю за Жузе Бухманом. Замечаю, как он меняется. Это не тот человек, который вошел в дом шесть, семь месяцев назад. В его душе идет какой-то бурный процесс наподобие метаморфозы. Наверно, как в куколках, скрытно вступили в действие ферменты, растворяя органы. Вы можете возразить, что все мы переживаем постоянную мутацию. Согласен, я тоже не тот, что вчера. Единственное, что во мне не меняется, так это прошлое: воспоминание о моем человеческом бытии. Прошлое отличается стабильностью, оно все время там — прекрасное или ужасное — и пребудет там всегда.

(Я так думал до знакомства с Феликсом Вентурой.)

Когда дело идет к старости, у нас остается только уверенность в том, что скоро мы будем еще старее. Сказать о ком-то, что он молод, будет, как мне кажется, неправильно. Кто-то молод — это все равно что стакан стоит себе целый и невредимый за считанные мгновения до того, как упасть на пол и разбиться. Однако прошу извинить меня за отступление; вот что бывает, когда геккон принимается философствовать. Вернемся, стало быть, к Жузе Бухману. Я не хочу сказать, что через несколько дней изнутри него вырвется, расправляя большие разноцветные крылья, огромная бабочка. Я имею в виду менее заметные изменения. В первую очередь, у него меняется произношение. Он утратил, он теряет свой славянско-бразильский акцент, наполовину мягкий, наполовину свистящий, который поначалу сбил меня с толку. Теперь у него в ходу луандский выговор — под стать шелковым рубашкам с набивным рисунком и кроссовкам, которые он стал носить. Я также нахожу его более экспансивным. Когда смеется — ну прямо вылитый анголец. Кроме того, он сбрил усы. Стал выглядеть моложе. Появился здесь, у нас в доме, сегодня вечером, после почти недельного отсутствия, и, не успел альбинос открыть дверь, с порога выпалил:

— Я был в Шибиа!

Он был возбужден. Уселся на великолепный плетеный трон, который прадед альбиноса привез из Бразилии. Скрестил ноги, вновь поставил параллельно. Попросил виски. Мои друг налил, раздосадованный. Бог мой, чего он забыл в Шибиа?

— Я ездил навестить могилу отца.

Что?! Собеседник поперхнулся. Какого отца, мифического Матеуса Бухмана?

— Моего отца! Матеус Бухман может быть вашей выдумкой, к тому ж первоклассной. Но могила — клянусь! — самая настоящая.

Он открыл конверт и вынул оттуда дюжину цветных фотографий, которые разложил на стеклянной столешнице стола из красного дерева. На первом снимке было запечатлено кладбище; на втором — можно было прочесть надпись на одной из могил: «Матеус Бухман / 1905–1975». Другие представляли собой виды поселка:

а) Приземистые дома.

б) Прямые улицы, широко распахнутые в зеленый пейзаж.

в) Прямые улицы, широко распахнутые в бескрайний покой безоблачного неба.

г) Куры, копошащиеся в красной пыли.

д) Старик (мулат) грустно сидит за столом бара, уставившись на пустую бутылку.

е) Увядшие цветы в вазе.

ж) Огромная клетка, без птиц.

з) Пара ботинок, весьма изношенных, поджидающих у порога дома.

На всех фотографиях было что-то сумеречное. Конец или почти конец, только непонятно чего.

— Я же вас просил, предупреждал, чтобы вы не вздумали ездить в Шибиа!

— Да знаю я. Поэтому и поехал…

Мой друг покачал головой. Я так и не понял, то ли он разозлился, то ли развеселился, или то и другое. Он вгляделся в могилу на фотографии. Улыбнулся, обезоруженный:

— Отличная работа. Учтите, это я вам как профессионал говорю. Примите мои поздравления!

Иллюзии

Сегодня утром я видел во дворе двух мальчишек, изображавших горлиц. Один сидел верхом на доске, на стене, одна нога здесь, другая там. Второй взобрался на авокадо. Он собирал плоды, кидал их первому, а тот ловил их в воздухе с ловкостью жонглера и складывал в мешок. И вдруг тот, что сидел на дереве, наполовину скрытый листвой (я видел только плечи и лицо), поднес ко рту руки, сложенные рупором, и проворковал. Другой рассмеялся, передразнил его, и это было так, словно там сидели птицы, одна на ограде, другая — на одной из ветвей, ближе к верхушке авокадо, изгоняя своим жизнелюбивым пением остатки ночного сумрака. Этот эпизод напомнил мне Жузе Бухмана. Я был свидетелем того, как он явился в этот дом с необычными усами на манер дворянина XIX столетия, в темном костюме старомодного покроя, эдаким иностранцем. И вот теперь я наблюдаю, как он, что ни день, возникает на пороге в цветастых шелковых рубашках с заливистым хохотом и веселой непринужденностью местных жителей. Если бы я не видел парнишек, а только слышал, я бы подумал, что это ранним влажным утром воркуют голубки. Глядя в прошлое, глядя в него отсюда, словно на широкое полотно, висящее у меня прямо перед глазами, я вижу, что Жузе Бухман — это вовсе не Жузе Бухман, а на самом деле иностранец, притворившийся Жузе Бухманом. Однако стоит только закрыть глаза на прошлое, взглянуть на него сегодняшними глазами, словно никогда не видел раньше, невольно поверишь, что этот человек всю жизнь был Жузе Бухманом.