Сергей Юрьенен - «Колизей» Страница 6

— Раз… два!

И стали вдруг раскачивать.

Такого я не ожидал. Но вспомнил, как еще в гарнизоне, в восемь лет, прочел свою первую «взрослую» книгу. «Сказание о казаках». Ее принес отчим, и книга была толще кирпича. Автор с мизантропической фамилией (Петров-Бирюк) эпически бесстрастно описывал зверства, от которых волосы вставали дыбом. Среди прочих мерзостей был эпизод расправы с конокрадом. Цыгана подбрасывали и разбегались, давая ему беспрепятственно упасть. И не раз, а несколько. Пока он больше не поднялся с убитой и убившей его земли.

Коней я не крал. Темный праздник (а разве светлый? Вечером в метели?) не обзывал, как некоторые, чтобы рассмешить девочонок, «Днем советской проституции». Мы просто сидели на скамейке, устав гоняться за девчонками и набираясь сил, чтобы продолжить свои погоню (в надежде на что девчонки подошли поближе). Правда, мы нарушали, сидя верхом и попирая сиденье ногами. Но вовремя заметили патруль, который вышел из проезда, шагая в ногу. Сползли, не привлекая к себе внимания, и сели как положено. Милиционеры повернули к нам. Когда проследовали мимо, рот сам собой открылся, чтоб поделиться впечатлением. Они были огромными в их черных валенках с галошами, овчинных полушубках и шапках, «уши» которых были затянуты на затылках. Чтобы и шею грело, и позволяло слушать, что происходит в метели. И они услышали. Но не совсем то, что было мной произнесено. Вот и вся причина, по которой меня сейчас подбросят над льдом с кирпичами.

— Люди добрые! Спасите! Убивают!

Не то, чтобы я верил в доброту людей, но формула, которая в горле откуда-то из книг, сначала требовала их задобрить. Милиционеры этого не ожидали. Осознав это, прибавил громкость. Дергаясь что было сил. Тем самым сбил им ритм. Они все равно меня подбросили. Не так, как собирались. Не лучшим образом. Но взлетел я достаточно высоко, чтобы увидеть мир сверху. Впрочем, сначала я увидел небо снизу. Темное небо, пронизанное снегом, который падал медленно и красиво. В этой красоте меня перевернуло, слева мелькнул свет дома и страшная сила — гравитация — потащила назад. Подарив на долю секунды свое красивое мерцание и блеск, клумба вышибла из глаз фейерверк. Сноп ракет разлетелись во все стороны сознания. Как только они погасли, я вскочил и бросился бежать.

Но получил подсечку. С твердо-скользкого меня стащили в снег и снова растянули. Как мог, я отбивался и кричал. Но был подброшен снова. Взлет и падение. Фейерверк. И свет померк. Потом включился и я подумал. Как странно. Меня ведь на самом деле убивают. Почему же мне совсем не страшно?

На третий раз я встать не смог.

Не могу даже подтянуть к себе колени, чтобы защитить уязвимое. Весь как распался на частицы. Молекулы и атомы. Никак не мог собрать их воедино. Меня пришлось им поднимать. Заламывать руки и нести. Мои ботинки волочились. Прекрасные мои. Я поджимал ноги, которые все равно не шли. Они понимали это как отказ и сопротивление. Били мои и без того разбитые колени о попутный лед: специально приседали для этого одновременно на счет «раз-два… хуяк!» Не зная, что придумать, один сорвал с меня шапку и бросил перед собой. Когда мы подошли, поднял и снова бросил. Зачем он это делал? Понятно, что глумился, но разве шапка чувствует? Одновременно другой рисовал мне будущее. Как сейчас в «опорном пункте» они вызовут «машину», а уж там, в железной клетке, непроницаемой для мира как следует отделают. Душу отведут. Затем колония для малолетних. Где меня содомизируют с пристрастием. «Сраку разорвут!» — на милицейском языке 1960 года.

— И вафлями накормят! — подхохатывал другой, закидывая шапку далеко вперед.

— С заварным крэмом!

— В шоколаде!

Малопонятная угроза их очень забавляла.

Опорный пункт милиции находился в женском рабочем общежитии — вперед, а потом спуск в низину. Влекомый к этому будущему, про себя я говорил: «Иду к тебе, отец!»

Продолжая, однако, поджимать ноги в ботинках, присланных мне из Ленинграда «на вырост» при жизни дедушки, когда у моих предков были деньги: фабрика «Скороход», естественно. На толстой подошве из вулканической резины, а главное — с гордо-выпуклыми носами без рантов. Каждое утро я начищал их до зеркального блеска сапожной щеткой и бархоткой отчима. Даже сейчас, когда надежды не осталось, боялся содрать с них кожу.

— Ну, как ты там, внучек? Садись и без утайки все рассказывай, — сказала бабушка, когда через месяц я приехал в Питер на зимние каникулы.

Она побывала в Минске в октябре, перед визитом сибирского деда и моей первой встречей с государством. Отчим принимал ее с респектом. Наедине вели на кухне разговоры. Год назад она похоронила деда и была теперь вдовой, готовой к приключениям. В одно из воскресений, например, все вместе втиснулись и поехали на такси в сторону аэропорта, где был кинотеатр барачного вида, дощатый и продуваемый со всех сторон. Но только там давали «Великолепную семерку». Бабушке очень понравился Юл Бриннер (Крис). Что он русский, я не знал, конечно. Тогда я не вполне понимал, что русские живут и за границей. Когда в рассказе Хемингуэя встретил про русского на Кубе, то удивился и долго размышлял.

— Все, бабушка, нормально. В четверти четверок нет.

— Дома как?

— Письменный стол вернулся. — Когда она приезжала, нам отвели гостиную, куда перенесли и стол. Занимаясь своими делами, я чувствовал затылком бабушкин взгляд. — А так по-прежнему. Ты видела…

— Как твои стишки, чирикаешь?

— Чирикаю. Про Кубу недавно начирикал. В «Известия» послал, — кивнул я на свежий номер центральной газеты, лежащий на краю стола.

Бабушка взяла газету двумя руками. — Вот в эти?

— Ну да. Депутатов трудящихся.

— Кто-то посоветовал?

— Никто.

— Так сам вот и послал?

— Ну да. Вернусь, возможно, будет уже ответ. Вдруг напечатают? Ты открываешь здесь газету, а там твой внук.

— Ну дай-то Бог… А денежки? Остыл?

— Монеты, бабушка. Нет, не остыл. Ты, кстати, обещала у Сергеева спросить.

— Не дал.

— Что, ни одной монетки?

Согласно ее рассказам, любимый ее кузен, звезда, а теперь и руководитель балета, возвращаясь из заграниц, ссыпал интересующую меня мелочь в хрустальные пепельницы, стоящие повсюду в его хоромах на Петроградской стороне. Я был возмущен, но бабушка ответила беззлобно:

— Такой вот Костя жадина… Зато у Мани новости хорошие. Она лавочку тут видела. Специально для собирателей монет.

— Неужели такие в Ленинграде есть?

— Вот она тоже удивилась. Говорит, что в самом центре, у Дворцовой арки.

— И там их продают?

— Не по одной. В наборах. Сейчас мы пироги поставим, она все тебе расскажет.

— С капустой?

— И с визигой, и с изюмом… А что мы будем тебе шить? Давай-ка сразу решим, чтобы я успела к твоему отъезду.

Ее «Зингер» стоял за книжным шкафом под иконостасом. Подаренный на свадьбу. Помогший после революции все пережить и выжить. Я подскочил и переставил на подоконник тяжелый горшок с алоэ. Бабушка сняла кружевную скатерку. Подняла крышку. Я взялся за гладкий корпус и поднял машинку из фанерного футляра до щелчка, который ее фиксировал. И удивился:

— О! Американская?

До сих пор думал, что она немецкая. Из-за того, что в начале «З». А правильно, значит, «С». Сингер! Певец.

— Разве?

— Вот же написано.

— Где? — наклонилась бабушка.

— Вот! Made in U.S.A. Сделано, то есть, в Соединенных Штатах Америки.

Она взглянула на меня новыми глазами. Но ничего удивительного. С пятого класса начался долгожданный английский, которым я так увлекся, что почти сразу стал ездить на Главпочтамт, где можно было купить газеты английских, американских, иногда даже австралийских коммунистов. Заучивал не по десять, как задавали, а по сто слов в день. Несмотря на то, что из-за этого английского меня чуть не убили. Я что сказал им вслед? «They look like policemen»[2]. А мусора подумали, что обозвал их «полицаями». Совсем не это я имел в виду. Но разницу мне трудно было объяснить. Даже маме. Считалось, что «полисмены» тоже плохо. Не так, как «полицаи», которые вешали не наших чернокожих братьев, а своих соотечественников, советских граждан-патриотов. Но тоже очень нехорошо. Поэтому даже если «полисмены», у них была причина для обиды. Советские все же милиционеры. Так или иначе, сам тогда был виноват. А главный тебе урок: «Держи язык за зубами».

Так рассудили тогда мои спасители, чудом успевшие перехватить меня в фойе рабочего общежития до прихода «воронка». Несмотря на то, что отчим был в форме подполковника СА, мусора отдавать задержанного не хотели. К тому времени я окончательно усугубил свое положение. Наговорил на них бочку арестантов. Собрал толпу сочувствующих. К тому же «воронок» как раз подъехал. Зря, что ли, жгли казенный бензин, пробиваясь через метель? К счастью, с ними был майор МВД, который жил в квартире над нами. Несмотря на то, что из-под кителя торчала полосатая пижама, присутствие майора решило дело. Но не сразу. «Он нанес нам оскорбление! При исполнении!» — «Вы что, не видите? Они же пьяные!» — не выдержал я на стуле. Мама поспешила увести меня, ковыляющего. А мужчины остались разбираться.