Андрей Астанин - Песни улетающих лун Страница 6

Шагах в двадцати от колодца отставшая от внуков Ревекка почувствовала внезапную резкую боль в пятке. Страдальчески морщась, она едва дохромала до частокола. Опершись, сняла бот, вытряхнула попавший внутрь сучок. И, обуваясь, услышала мужской голос.

Ревекка подняла голову. В десяти шагах от нее, на низкой крыше ближайшего, отделенного лишь частоколом дома стоял седобородый еврей в штраймл; раскачиваясь, подвывал. В темноте четко выделялось его лицо; видно было, как шевелятся губы.

Голос старика показался смутно знакомым. Ревекка, прищурив глаза, так и ахнула:

— Реб Борех, вы ли это?

Да, это был, без сомнения, реб Борех Злочевер, известный далеко за пределами местечка хасидский цадик. Можно было понять изумленье старухи: лет восемь назад реб Борех был арестован ее собственным сыном и выслан вместе с учениками в места, названья которых трудно было произнести и совсем невозможно запомнить. Позже один из вернувшихся из тех мест земляков принес весть о гибели ребе от рук уголовников. И уж совсем непонятно было, каким образом старик оказался в местечке, почему Ревекка ничего не слышала о его возвращении и, наконец, почему он читает молитву, стоя на крыше.

Тем временем ребе, не обращая внимания на Ревекку, бормотал стонущим речитативом, то проглатывая концы слов, то растягивая отдельные звуки:

— Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобо-ооо-ою…

— Реб Борех, — позвала старуха громче. — Отпустили вас, что ли?

И опять ничего не ответил ребе, только, будто соревнуясь с Ревеккой, возвысил голос и сам.

…Сливался с темнотой его лик; с неведомой силой звучали слова древней песни. Казалось, реб Злочевер заклинает нависшую над крышами ночь горячими своими призывами. Дрожащие, простуженные звуки крепли; невидимые расправлялись в полете крылья. В каждом слове спеклись в одно целое лишенная сока, пахнущая гнилью полынь и вязкий пьянящий мед отшумевших когда-то кедров. Ревекка, почти не знавшая древнееврейского, плохо понимала смысл произносимого, но родные, слышанные с детства звуки проникали в душу, волновали без перевода.

Любопытство, однако, не давало покоя.

— Реб Борех, отзовитесь же на минутку! Реб же Борех… Тьфу ты, — обиделась старуха и, безнадежно махнув рукой, заковыляла прочь. “Оглох он что ли? Или… это вообще не реб Борех?”

Пройдя с десяток шагов, Ревекка, одолеваемая сомнениями, обернулась — и тихо ахнула. На крыше, за спиною реб Бореха, стояли семь или восемь хасидов; шевеля бесшумно губами, в молитвенном раскачивались экстазе. Прямо над их головами, почти касаясь затылков, висела молодая луна; словно участвуя вместе с людьми в одном ритуальном действе, подпрыгивала им в такт… Густые, с голубоватыми оттенками, ее лучи стекали прозрачными струями по шеям на плечи молящихся.

Старуха зажмурила от испуга глаза, а когда снова открыла их, на крыше никого, кроме неподвижно висящего серпа, не было.

— Ой, горе мне… — пробормотала Ревекка и, уже не оглядываясь, поспешила к поджидающим ее возле колодца внукам. В глазах ее все еще стояла жутковатая картина прыгающей над молящимися луны и с прежней силой все еще звучал в ее ушах страстно-скрипучий, с козлинкою, голос хасидского ребе…

— Хиней митосей ше-ли-Шлойме, шишим гибейрим совив ло ми гибейрей Исроэль. Кулом ахузей херев милумдей мильхоме иш харбей аль-ярейхей ми-пахад ба-лейлес…/Вот ложе Соломона, вокруг него шестьдесят богатырей из богатырей Израилевых. Все они держатся за мечи, обучены битве, у каждого меч на бедре от страха ночного/

— Ну, где она? — спросила в нетерпении Зося.

Сестры осторожно посадили Семена на землю. Ирка чувствовала, как по затекшим рукам разливается кровь; с тоской думала, что их путь до леса лишь начинается.

— Вон идет, — показала она в темноту. И тут же добавила другим, уже умоляющим голосом: — Зось…

Гетто заканчивалось тремя домами, дальше начиналась самая опасная часть дороги.

Зося устало вздохнула:

— Быстрее давай.

— Я мигом, не успеет бобе дойти.

В предпоследнем, спрятавшемся в вишневом садике доме, где жила когда-то Клавдия Высатинская, сквозь узкую щель в ставнях тусклый сочился свет.

Ирка постояла в нерешительности у окна, послушала, как, испуганный, бьется в груди комочек. Негромко постучала по ставню.

— Ося!

В щели заколыхалась, приближаясь, свеча.

— Кто там?

Его голос…

— Коханый мой… — Комочек в груди забился быстрее. — Ося, открой, это я!

Свеча уплыла; торопливые, послышались за дверью шаги, и , освобождая проход в дом, холодно звякнула клямка.

— Осенька, — Ирка рванулась в сени; обняла любимого, ища в темноте его губы. — Ося…

Сильные руки поймали ее капканом, пальцы начали жадно шарить ниже спины, небритая щека уколола шею. Девушка удивленно отстранилась и ахнула: ее сжимал в объятиях незнакомый парень.

— Ты кто? — прошептала Ирка. Колючая волна страха пробежала по ее спине. — Где Ося?…

— Какой еще Ося? — Парень оскалил зубы. — Ты что, голуба? Здесь мы всегда жили.

— Ося! — Ирка оттолкнула парня и вбежала в комнату.

Но ни Оси, ни его родственников в комнате не было. Голубоватую стену загораживали в углу дубовый стол и четверка крашенных табуреток; на столе наготове стояли штоф, чугунок и стаканчики; белые ситцевые гардинки занавешивали окно. Чистой и не по-военному богатой казалась хата; и только полумрак, спорящий с огоньком стоящей в стакане свечи, от которой ложились на стены длинные тени, придавал обстановке странный, нехороший какой-то оттенок…

Справа, спиною к Ирке, молитвенно наклонив голову к пустому, без иконы, углу, стоял широкоплечий мужик. Он вздрогнул, повернул к вошедшей густо заросшее бородой лицо, и Ирка увидела, что на щеке у него запеклась синим пятном кровь…

Ирка закричала в голос и, рыдая, бросилась к выходу. В сенях парень попытался схватить ее, но она с криком оттолкнула его руку.

Ирка выбежала на улицу, и ей показалось, что за спиной летят ей вдогонку страшные злые вопли:

— Какой еще Ося? Здесь мы, мы всегда жили!

— Да что с тобой? Что случилось-то? Тебя всю трясет, — Зося тщетно пыталась успокоить сестру.

Ирка задыхалась от плача:

— Ося же сам говорил, что их туда поселили!… А там какие-то мужики! Что они там делают? Где Ося!? Значит, его увезли… Осенька, мой любимый!…

Семен и Зося подавленно молчали, а старуха, закрыв глаза и качая головой, только пробормотала беспомощно: “Горе мне, ой же горе мне, Бог…”

Ирка вдруг успокоилась сама. Вытирая глаза, сказала жалобно:

— Пойдем скорее. Здесь так страшно.

С великим трудом, делая постоянные передышки, семья спустилась к реке и двинулась в сторону леса, вонзившего вдалеке вершины в тяжелое, с черными подтеками, небо.

Неизвестно кем занесенная с кладбища, лежала на дне Волчьих Оврагов замшелая, почерневшая от времени плита надгробья. Сестры посадили Семена прямо на нее; вытерли со лбов бисеринки пота.

— Не доползем мы, — Семен виновато улыбнулся.

Было уже совсем темно. С начищенного до блеска месяца, пропуская к Оврагам свет, ветер сорвал рваную тучу, и на фоне неба отчетливо нарисовались очертанья шиповника.

— Ладно, — решилась Зося. — Передохнем здесь чуток.

Новая туча перекрыла собой струящуюся в воздухе дорогу, но уже через несколько секунд луна вынырнула из ее волн; бриллиантами вспыхнула на иглах шиповника дождевая вода.

— Бобеню, а как ты думаешь, куда увезли Осю?

Ревекка уже прочитала по памяти “Шма” и теперь — больше на иврите она ничего не знала, — общалась со Всевышним на родном языке, при каждом “Готеню” поднимая к небу тощие руки и раздражая своим бормотанием не находившую себе места Ирку.

Старухе не хотелось прерывать молитвы, и она с досадою повернулась к внучке:

— Я знаю? Степка Малюго говорил, что в Барановичах есть какой-то завод, там евреи будут работать, а Зелиг Грушевский слышал, что немцы всех идн свозят в Польшу. Откуда я знаю?

Ревекка снова принялась было бубнить под нос, но Ирка опять прервала ее — уже раздраженно:

— Бобе, а за что твой любезный “Готеню” все время наказывает евреев?

В рыхлой тишине оврага голоса говоривших казались вязкими, непохожими на настоящие.

— Откуда я знаю? За наши грехи…

— На то он и “Готеню”, чтобы кого-то наказывать, — вставил со своего каменного сиденья Семен.

— У меня нет никаких грехов, — раздраженно сказала Ирка. Ни Семен, ни Зося не смогли удержаться от усмешек. — Что смеетесь? Нет у меня никаких таких больших грехов. Маленькие есть, а больших нету. — Она все больше сердилась. — А у мамы вообще никаких грехов не было, это все знают, к тому же она была такая красавица. И у Оси никаких грехов не было, — почему же его увезли?