Леонид Бородин - Киднепинг по-советски Страница 6

— Похвально, — спокойно отозвался Илья. — Весьма похвально. И каким же образом, прошу прощения за любопытство?

— Мне знать надо, какая там тюрьма и вообще…

— Тюрьма? А это, пардон, к чему?

— Ну, если хорошо все разнюхать, может, побег…

Илья развернулся к нему всем корпусом лицом к лицу, только что бородой не щекотал.

— Парень, ты это серьезно? Ей-Богу, серьезно! В этом месте по сценарию я должен громко и оскорбительно захохотать, но заметь, воздерживаюсь. Цени мой такт, как я ценю твою наивность. Слушай, дорогой, это тебе не проклятый царский режим, это первое в мире народное государство, и первое, что оно научилось хорошо делать, это оборудовать тюрьмы. Ты меня просто в калошу посадил, даже не знаю, нужно еще что-нибудь говорить.

— А где он сейчас?

— В Лефортово, вестимо, где же еще быть врагу народа.

— А суд где будет?

— В суде, знамо. Или ты в смысле территориально? Горсуд у трех вокзалов.

— Может, по пути как, ну, если все продумать…

— Ага! Бомбочку метнем, из наганчиков побахаем, а потом в пролетку, что заранее за углом, и ищи-свищи. Это я в кино видел про царских сатрапов. И ты тоже, да?

Игорь начинал не на шутку злиться, но с кем еще ему говорить. Сдержался.

— Я что скажу, когда меня ханыга резал, знаешь, сколько у меня шансов было? Ноль целых хрен десятых. Не может такого быть, чтоб совсем безвыходно. Просто надо цель поставить, обязательно что-нибудь найдется. А после суда в лагерь, да? Может, там как подшустрить? Отпуск возьму, уволюсь, если надо.

Илья помолчал, посмотрел на часы.

— Ладно, время еще есть малость, давай-ка подойдем к проблеме, так сказать, комплексно. Не знаю, не бывал, но допускаю, что из лагеря убежать можно. Поднапряглись, подшустрили, убежал. Спрашиваю, куда?

— А как в песне — широка страна…

— Истинно широка, и я другой такой не знаю, как говорил друг народов Поль Робсон. Только один пустяк, без серпастого да молоткастого советский человек — не человек. У воров в законе, у паханов всяких, у них, слышал, это не проблема.

Игорь торопливо встрял.

— Об этом я думал. Это просто. Я будто теряю свой, в милицию заявляю. А отдаю ему. Карточку как-нибудь там можно… Рванет в Сибирь, кто найдет?

— Страсть какой ты темный, парень. А про всесоюзный розыск слышал? Это когда каждый участковый получает фото — анфас и в профиль. Еще раз говорю, это тебе не проклятое прошлое, когда вождю мирового пролетариата в ссылке еженедельно барашка закалывали. И опять же допустим, убежал, скрылся в гуще трудового народа. И что дальше? Прятаться всю жизнь? Биологическое существование? Беда в том, что Аркаша твой — интеллигент, хотя и славянофил. Тебя ведь тоже учили понемногу чему-нибудь… Я, к примеру, махровый западник, для меня эта страна — исторический недоносок, и в гробу я ее видал, когда б по глупости с хитрой физикой не спутался. Впрочем, со мной все ясно и просто. С Аркашей сложнее. Он в своем примитивном журнальчике из кожи лез, доказывал, как Родину любит и народ ее богоносный. А это, брат, тягчайшее преступление — любить Родину не так, как велит наш рулевой. В исключительных случаях позволяется реализовывать эту мерзкую потребность молча или даже устно, но не дальше кухни. Нормальному советскому интеллигенту того вполне достаточно. Поболтает у себя на кухне и бодро топ-топ на партсобрание клеймить и одобрять. Аркаша твой — урод. Он хочет жить, как думает. А надо думать, как жить. Тогда тебя печатать будут семимильными тиражами, медальки на титьки вешать, в инженеры человеческих душ зачислят и на хлеба вольные отпустят. Твори на благо единства партии и народа! И вот ведь, суки, знаешь, какой нюх у них, у прирученных! Всегда загодя знают, о чем уже можно, а о чем еще нельзя. Унюхает такой и зарычит львом, а недотепы ахают — смельчак, борец! И ссут на чулки от восторга. Честно скажу, сочувствую Аркашке. Если в прессу вынесут дело, его дружно осудит тот самый народ, которому он рожу его немытую от дерьма отскребал, святость выискивая. А ты поимей в виду, самое большое, что он получит — семерик. Но вот если ты какую-нибудь бузу затеешь, как пить, на шестьдесят четвертую перекинут, а это минимум — червонец, максимум — вышка.

Из того, что Илья тут наговорил, Игорь определенно понял одно: шибко злой мужик. В чем-то не повезло, вот и кроет все подряд. С каждым может быть. Два года назад, когда в институт провалился, как преподавателей крыл, а ведь чисто сам виноват был. А если только частично или совсем не виноват, бывает же так, пуще травы позеленеть можно от злости. Хуже другое — в аркашиной беде он не помощник. Других надо искать. Ведь приходили на квартиру, теперь кайся, что не хотел знакомиться. Прервал его на полуслове:

— А у этой, ну, куда едем, там кто-нибудь будет, кто Аркашу знал?

Илья пресекся, замер, смешно подергал бородой.

— Совсем форму теряю. Сфинксу речи закатываю. Старею, брат. У Акулы-то? Да кто-нибудь обязательно будет. Аркашка — личность известная. Подельников себе отыскать хочешь. Твоя воля. Только смотри, знаешь, как бывает, ловишь бабочку, поймаешь дурную болезнь. Нарвешься на стукача, большая боль будет. Пошли, что ли?

Таких квартир Игорь не видывал. Чего там, не слыхивал, что бывают, в Союзе, по крайней мере. Прихожая величиной с обе наташины комнаты. А дальше-то! Зал! Пустой, только по углам столики маленькие со стульчиками. На столиках напитки с орешками. На полу ковры — ноги тонут. А стены все в картинах. Человек двадцать в зале. Тихий такой гомон стоит. А люди — один чуднее другого. Длинный и худущий напялил фрак, так, кажется называется, на голое тело и галстук пестрый. И босиком. Другой в рваном тулупе. У третьего башка наполовину выбрита. Придурок на придурке. Большинство, правда, нормальные. Зато женщины все разодеты, сверкают пальцами и шеями, и все такие строгие, передвигаются по залу, как плывут, только что руками не машут. Глянул на картины — мама родная! Во мазня! Смотрел, смотрел — ни хрена не понятно! Что к чему? Одна здоровая такая, метра полтора, ее будто специально год чем-то нехорошим обмазывали, а посередине карты игральные, на них как раз очко. На другой рожи какие-то кривоносые, узколобые с кабаньими глазками в кучку вокруг бутылки сбились. Но это что! На бугорке стоит уродец большеголовый и ссыт с бугорка, а все это дело ручейком втекает в церковь на Красной площади. Нагнулся, прочитал. «Русская идея» написано. Стоял столбиком, забыл, зачем пришел. Вдруг сбоку голосок тоненький с иностранным акцентом.

— Я смотрю, вам это нравится? А по-моему, все-таки кощунство. Нет?

Оглянулся, деваха рядом, красивая — обалдеть можно. Стройненькая, глазки синие, волосы русые на затылке букетом, длинное платье зеленое переливается, то светлей, то темней. На ручках браслеты…

— С художником знакомы? Нет? Хотите познакомлю?

— С этим? — Игорь ткнул пальцем в картину. — Да пош-шел он…

Залилась колокольчиком, аж в груди заломило.

— Так, значит, вы не поклонник?

И запросто его под локоть, к столику повела. Сходу вспотел и ноги заплетались.

— Хотите, я вам свою теорию расскажу, почему они это пишут, может, хоть вы меня оцените, а?

Сели друг против друга, она смотрела ему прямо в глаза, а он уставился на серьгу в мочке, замер, будто вот-вот в лоб дадут.

— Представляйте себе, что один такой хочет написать красоту…

Заволновалась, акцент сильнее стал.

— …женщину или природу, небо, море. Но он же знает, какие мастера это делали, понимает, что лучше не сможет, выразить себя через красоту — не получится. Тогда делает это через… как называется… слова забываю, когда надо… вот, через у-род-ство. Так, да? Эти их худо… жест… вы — так? — от комплекс неполноценность. Они несчастны, их надо жалеть.

Она продолжала говорить, Игорь же вспомнил, что точно так же было два года назад, когда поездной ханыга лез к нему с пером под ребро. Было ощущение, будто сон. И сейчас — ну, сон и все! Есть же, думал, счастливчики, которые такую вот как свою имеют. Это ж больше ничего и не надо. На всю жизнь кайфа хватит.

— …вы со мной не согласны, нет?

Мало того, что в глаза, еще и через стол к нему потянулась, во зараза… Надо было что-то отвечать.

— Да ну их… вые… выпендриваются.

— Вые… пе… как? Не знаю этого слова.

Аж дух захватило. Совсем сдурел!

— Ну, выбражают… нет… это… кривляются…

— Кривляться! Да! Да! Так! Шут, а маска страшная… у-у-у! Вы так понимаете! Мы с вами е-дино-мы-сленники. Русские слова бывают такие длинные, как немецкие, но мягкие, учить легче. А мой папа говорит, что модерн в культуре это всегда форма социального протеста, нет?

— Кто папа-то? — спросил-буркнул.

— Мой? Ага. По-русски называется советник посольства, английского, конечно.

Приехал! Папаня бы видел.

— …нехорошо, мы с вами столько говорим, а не познакомились. Если по-русски, меня зовут Лиза. Как «Пиковая дама», да?